2 Доктор Стенли зашел к директору спустя двадцать минут. Шторы в его кабинете были плотно закрыты, там царила полутьма. Сигара, как всегда, тлела в пепельнице. Директор внимательно изучал историю болезни Эриха Бэля. Здесь, в этой обители тишины, директор не думал, нет! Он просто сидел, наслаждаясь сигарой и полумраком. В редкие мгновения, проводимые в этой часовне замершего времени, директор довольствовался обыкновенным дымом, отсутствием забот и окружающей суеты. Он смаковал секунды одиночества, запивая его полусладкой тишиной, и ему было жаль тратить эти драгоценные секунды на размышления. Нет, он не думал. Это было единственное место на свете, где директор не строил своих умозаключений, не делал выводов, его не заботило совершенно ничего. Он просто слушал самую прекрасную на свете песню – щебетание мертвых птиц. Он слушал, как в пустоте бьется его сердце. Он сам становился пустотой… – Вы много думаете, директор, – ни с того ни с сего сказал доктор Стенли, вспомнив, как много времени директор проводит наедине с собой. – Я не думаю. И вам не советую, – быстро ответил человек в белом халате, занимавший самую высокую должность в этой лечебнице. «Как можно не думать?» – удивился про себя трусливый старик, который никогда в жизни не слышал, как в пустой коробке бьется его собственное сердце. В этот момент в дверь без стука вошли «желанные гости». – Ручку в комнате мы не нашли. Но нашли два лезвия, лежавших около самого станка, и на одном из них была засохшая капля крови. – Ну и что? Порезался, когда брился, – прокомментировал доктор Стенли. Директор молча смотрел на стоявших у двери полицейских. – Да, мы тоже так подумали, – сказал старший офицер. – Но решили после этого осмотреть тело умершего и обнаружили… – Попытку суицида. Глубокие порезы на руках, верно? – Именно, директор, – ответил строгим голосом офицер. – Так что ваши догадки не могут сопротивляться фактам. – Вы абсолютно правы, офицер, – сказал директор и принялся за сигару. Широкоплечий мужчина в форме, который всегда прекрасно понимал, смеются над ним в разговоре или нет, подозрительно посмотрел на своего собеседника. На фигуру, сидевшую за столом. – Я уловил вашу насмешку, – ледяным, угрожающим голосом заявил полицейский. – Никакой насмешки нет, – спокойно ответил директор. – Вы правы. Все факты указывают на самоубийство. Я забираю свои догадки назад и не хочу, чтобы они фигурировали в этом, как я понимаю, уже закрытом деле. – Почему-то я вам не верю. Что-то вы все равно держите при себе, какую-то мысль вы от меня утаили. Что это за мысль? И почему в этой комнате так темно? Откройте шторы! – Не нужно открывать шторы, – немного оживившись, сказал директор. – Мне так комфортно. Я ничего не утаил от вас, офицер. Вы действительно правы, факты – вещь неоспоримая. И я, как человек, анализирующий мир, а не строящий на его счет иллюзии, заявляю вам, что вы правы. Нет никаких причин сомневаться в том, что это – самоубийство. Первое. Закрытое окно – это, несомненно, работа ветра. Окна достаточно легко открываются и закрываются, их без труда мог закрыть даже самый небольшой порыв ветра. Второе. Ручка! Да, безусловно, свою предсмертную записку Эрих Бэль мог написать еще вчера, а, может быть, даже позавчера, выбросив потом ручку в мусорную корзину или просто взяв ее у кого-то на время, а затем вернув хозяину. Три. Дым! Дешевый табак в этой больнице используют девяносто процентов курильщиков, и к Эриху Бэлю мог запросто зайти кто угодно и накурить в его комнате. Но тогда возникает вопрос – зачем курить перед человеком, который не переносит сигаретного дыма и смело заявляет об этом? Может быть, кто-то курил против его воли, но за это статьи нет. Итак, офицер, три совпадения и один только факт – человек, лежащий на холодном бетоне в луже собственной крови, который написал предсмертную записку. Причина самоубийства – его болезнь, из-за которой он и занимал койку в моей больнице. В чем тут вы могли уловить насмешку? – Ни в чем, директор. Показалось. Вы – человек умный, а с умными людьми приходится всегда общаться осторожно. Вы меня понимаете. «Благодарю за комплимент», – сказал бы на это с широкой улыбкой доктор Стенли, расцветший, как вишня в саду, но директор лишь перевел глаза на стол и замолчал. – Не станем вас больше отвлекать. Труп мы забираем на экспертизу, а от вас требуется только… Директор протянул через стол два заявления и отчет. Офицер подошел и с довольным лицом забрал их. – До свидания, надеюсь, больше мы вас не потревожим. – До свидания, – сказал директор. Офицеры вышли из его кабинета, а доктор Стенли остался по-прежнему мозолить глаза и посягать на святость секунд, проведенных в безмолвии. – Доктор Стенли, прошу вас. Идите! – мягко, но напористо сказал директор, взглянув на неуместного зажатого старика, как на малого ребенка. – Вы соврали им, верно? – Да. Директор снова отложил свою смертоносную подругу до того времени, когда, наконец, ему дадут спокойно насладиться ее серой и губительной душой. – Почему? – посмотрел в недоумении доктор Стенли на своего начальника, которого знал как облупленного. И насмешку которого не мог спутать ни с чем на свете. – Потому что, как вы и сами заметили, они не заинтересованы разобраться в этом деле. Директор глубоко вдохнул воздух и растворился во тьме. – Это почерк, я правильно понял? Директор поднял брови, его лицо выдавало величайшее удивление. – Вы меня удивили, Стенли. Да, это почерк. Когда вы заметили? – После того, как мне разрешили зайти в палату и показать, как именно было закрыто окно, когда я впервые в нее вошел. Ведь окно открывали и закрывали множество раз, а потому непонятно, как все было изначально! Тот, самый неприятный, спросил у меня, что именно написано в предсмертной записке, он не мог разобрать одно слово, и я ему подсказал. Действительно, часть слов в записке были попросту непонятны. Но самые важные были написаны очень разборчиво. Чудеса! Затем я покинул палату и отправился к вам с документами на подпись. А вы как поняли, директор? – Только что, когда изучал историю болезни Эриха. Вы приложили к истории его собственные записи, а потому мне не составило большого труда сравнить его почерк с увиденным в записке. И сделать однозначное заключение, что предсмертная записка была написана кем-то другим. Почерк с волнообразными, загнутыми внутрь крючками, в конце слов буквы уменьшаются… Это почерк убийцы. – Но кто мог его убить? И за что? Это же вздор… – в замешательстве воскликнул доктор Стенли. – Может быть, вы? * * * – Я? – доктор Стенли чуть было не подавился от возмущения. – Да, вы, – сказал директор спокойно, чтобы сразу отпала версия, что в комнате стоит кто-то еще, невидимый доктору Стенли. – Зачем мне его убивать? Вы с ума сошли? – Вы не можете объяснить причину вашего визита в палату Эриха Бэля. Вы не придали значения сигаретному дыму в палате, хотя знали, что пациент не курит. И вы же, не почувствовавший запаха дыма в палате, вдруг подмечаете различие в почерке. И… Доктор Стенли не стал дослушивать до конца эти явно издевательские слова, а хлопнул громко дверью, покинув этот темный и мрачный кабинет. Директор был доволен, предавшись наконец, тишине. Он был рад тому, что полиция остановилась на единственной удобной для нее версии – самоубийстве, так как повторный визит этих двух гостей в его лечебницу он бы стерпел с большим трудом. Успокоение растекалось по венам директора, мужчина упивался затишьем. Он сосредоточенно изучал историю болезни Эриха Бэля, читая медленно и внимательно, чтобы не пропустить чего-то важного, анализировал регулярные сеансы, ярко описанные лечащим врачом пациента, разговоры доктора и больного. Коренастый мужчина с большими, грубыми руками и толстыми пальцами, перелистывающий сейчас тонкую историю одной человеческой жизни, в эту минуту не думал, нет, а знакомился с бессчетным количеством фактов об Эрихе Бэле. «Эрих Бэль, двадцать девять лет. Не женат. Детей нет. Рост – метр семьдесят семь. Вес – пятьдесят килограммов. Телосложение: дистрофическая худоба. Аппетит слабый. Ест мало и нерегулярно. На дух не переносит сигаретного дыма. Пациент неоднократно жаловался на то, что может потерять сознание, если сделает хотя бы одну затяжку. К пассивному курению относится крайне отрицательно. Заключение: потеря цветовой и вкусовой гаммы. Постоянная вялость, подавленное состояние. Несколько раз жаловался на жизнь. Мыслями о смерти пациент никогда не делился в присутствии врачей. Тело чисто, попыток суицида не обнаружено. Разрешено пользоваться одной бритвой и иметь в запасе два острых лезвия. Диагноз: циркулярная депрессия. Лечащий врач: Л. Кан. Дата и подпись».