Иногда даже императорам не остается ничего, кроме как сдаться. Павел Четвертый обнял жену и нежно коснулся губами ямочки на щеке. На душе сразу стало светло и покойно. А вот графу Губанова было совсем не покойно. Он, далеко не последний человек Империи, получил унизительную оплеуху. И, что самое обидное, не по собственной вине. Опытный царедворец и в мыслях не держал беспокоить государя по такому вздорному поводу. Это всё Юнусов. Вот кто виноват в том, что Его Величество теперь считает, будто председатель Первого департамента Государственного совета замешан в интригах и трясется за свою шкуру. Такого ли мнения о своей персоне хотел добиться бедный Родион Лукич?! И это в тот момент, когда его труды, его неусыпное рвение, казалось, начали приносить свои плоды, когда его положение в имперской иерархии стало крепчать. И вот, пожалуйста. Такое фиаско. Губанов не помнил, как вышел из Зимнего. Стыд и бессильный гнев жгли огнем, и даже ледяной ветер с Невы не мог остудить пылающее лицо председателя Первого департамента. К поребрику подкатил дожидавшийся графа экипаж. Родион Лукич влез внутрь, захлопнул дверцу и без сил откинулся на подушки, прикрыв глаза ладонью. - Судя по вам, прошло не очень. Родион Лукич вздрогнул. Вот ведь помяни нечистого! В углу, возле задернутого шторкой окошка, сидел невесть как оказавшийся в личном экипаже Губанова генеральный прокурор Альберт Эмильевич Юнусов собственной персоной[12]. «Экий, однако, диавол, – с досадой подумал Родион Лукич. – Захотел, оттяпал у полиции элегантного Росси на Чернышевской площади[13]. Захотел – послал уважаемого человека перед государем Ваньку ломать». Хотелось высказать Юнусову все, что накипело, но Губанов сдержался. Не тот человек Альберт Эмильевич, чтобы в его присутствии высказываться от души. Сравнение с искусителем рода человеческого не зря пришло старому политику в голову. Именно Юнусов вынудил его отправиться к императору. И отказать было никак нельзя. Не далее, как на прошлой неделе Родион Лукич сделал большую глупость. Сел в подпитии за карточный стол, да и проигрался заезжему промышленнику в пух и прах. Быть бы Губанову на старости лет посмешищем всего Санкт-Петербурга, кабы не Юнусов. Хитрый прокурор предложил Родиону Лукичу спасение в обмен на пустяшную услугу: похлопотать у государя об одном дельце. Губанов еще тогда подозревал, что добром это не кончится, но иного выхода не видел, вот и принял предложения дьявола. Неизвестно, на какие рычаги нажал Генеральный прокурор, чем прищучил промышленника, но в тот же день везучий нувориш наведался в особняк Губанова. Вернул все расписки, нижайше благодарил за заступничество, кланялся, пытался руку целовать. Убедившись, что риск быть разоренным миновал, Родион Лукич скрепя сердце испросил высочайшую аудиенцию и отправился на встречу с Его Величеством, которая закончилась столь же быстро, сколь и бесславно. - Втравили вы меня в историю, Альберт Эмильевич, – с чувством произнес Губанов. – Я же предупреждал, Его Величество нипочем не пойдет навстречу в этом вопросе. - Это ничего, Родион Лукич, – прищурился Юнусов, – это ничего. Нулевой результат – тоже результат. Губанов сокрушенно вздохнул. - Отродясь такого сраму не испытывал, – жалостно произнес он. Юнусов благожелательно улыбнулся. - А вы не расстраивайтесь, голубчик. Не травите себе душу. Думайте лучше о хорошем. Например, что половину долга вы мне уже выплатили. Губанов про себя застонал, а Юнусов, как ни в чем не бывало, попросил остановиться за Аничковым мостом. Родион Лукич с облегчением исполнил его просьбу. Губановский экипаж рванул с места с почти неприличной скоростью. Альберт Эмильевич проводил его насмешливым взглядом и, заложив руки за спину, в задумчивости уставился на творение господина Клодта. Бронзовый наездник которое столетие никак не мог справиться с норовистым жеребцом. - Ничего, дружок. Терпение, главное – терпение, – пробормотал прокурор, обращаясь то ли к себе, то ли к бронзовому юноше. Наручный вирт вздрогнул и нагрелся, привлекая внимание хозяина. Юнусов вывел сферу в конфидециальном режиме. Пришедшее сообщение было кратким: «Высочайшим указом делопроизводство по уголовному делу о событиях на «Бородине» прекращено». Юнусов дважды перечитал сообщение. Закрыл сферу, решительно повернулся – взметнулись полы шинели – и направился через мост, вдоль набережной по направлению к Чернышевской площади. – Значит, вот как, государь, – цедил он сквозь зубы на ходу. – Добром, значит, не хотите. Что ж, воля ваша. И не таких жеребцов усмиряли. Вслед генеральному прокурору косил безумным глазом вздыбленный бронзовый конь, впервые ощутивший на себе бремя беспощадной узды. ДОМИНАНТА УРЗЕТ. РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. Санкт-Петербург, Литейный проспект, военный госпиталь. БЕЛОУСОВ Петр уверенно шёл на поправку. Строгая Зинаида Максимовна прописывала ему все новые препараты, однако юный подпоручик был убежден, что решительное улучшение наступило в основном благодаря словам Крамера. Штабс-капитан облегчил его ношу, сообщив, что комиссия сочла действия Белоусова правильными. «Значит, – думал Петр – я не преступник. Не монстр, отправивший беззащитных людей на заклание. Я – офицер, принявший трудное, но правильное решение». Он повторял себе это изо дня в день, как молитву, как заклинание. И, в конце концов, почти успокоился. Но дождливыми питерскими ночами, когда за окном сердито завывал ветер, а старые липы жалобно скрипели скрюченными ветвями, Петру чудились в мятущихся по стенам причудливых тенях призраки погибших. И казалось ему, что не ледяной дождь струится по оконному стеклу, а черная неотмщенная кровь. Разрывные иглы оставляют на теле раны. Эти раны со временем заживают, превращаются в шрамы. Но рана в душе подпоручика Белоусова никак не хотела зарубцовываться. К счастью, бывший юнкер умел засыпать по-солдатски – усилием воли, и угрызения совести отступали, оборачиваясь мрачными, тревожными снами. Наутро сны испарялись, оставляя после себя лишь горьковатое послевкусие, сопровождавшее подпоручика целый день. Из-за «Водяной завесы» Петр по-прежнему обитал в изоляторе, не имея возможности общаться с другими пациентами. Но скучать ему не приходилось. Убедившись, что организм юноши успешно восстанавливается, Зинаида Максимовна милостиво разрешила пускать к Белоусову посетителей. Первыми, к вящему изумлению Петра, примчались Касимов с Ершовым. Как и Белоусов, оба избавились от приставки «будущий». Стали полноценными офицерами. Контрразведчик и пилот. На обоих красовались офицерские мундиры с золотыми погонами: подпоручика у Ершова и мичманские у Касимова. Петру было странно видеть здесь и сейчас их спокойные лица. В его памяти образы этих двоих отпечатались такими, какими он встретил их на Бородине. Оказавшиеся в западне растерянные юнкера никак не вязались с этими бравыми молодыми офицерами. Потому и разговор не ладился. Ребята пытались шутить, а у Белоусова и в лучшие-то времена не складывались отношения с юмором. Он замкнулся и только бросал односложные фразы в ответ на попытки бывших соратников втянуть его в разговор. Тяжело было смотреть на этих двоих, которые просто радовались, что остались в живых. На их плечах не лежал свинцовый груз вины. Не они приняли страшное решение. Не им теперь с ним жить. Петр едва дождался, пока сметливый Ершов не утащил, наконец, не замечающего явного холодка пилота. Только тогда Петр вздохнул с облегчением. Дни проходили один за другим, похожие, как иглы в картридже. Петр убивал время, изучая всё, что появлялось в СМИ в связи с «трагедией Бородина», как её теперь называли в газетах. Лейтенант Гулян, командир китайского десанта, не солгал. В то время, когда на музейном астероиде уже вовсю хозяйничали диверсанты, в метрополии пребывали в уверенности, что никаких происшествий на Бородине нет и быть не может. Китайцы обставили русскую разведку. И это Белоусову, как пусть будущему, но все-таки представителю именно этого департамента, было вдвойне обидно и стыдно. Когда «Русский инвалид» с нескрываемым сарказмом спрашивал, не стоит ли послать отечественных специалистов на стажировку в Бейдзин, Петр чувствовал себя так, будто это он лично был виноват в том, что аналитики из разведки флота прохлопали ушами подготовку такого масштабного теракта. «Петербургский скептик» пошел еще дальше. Его редакция не поленилась и перепечатала передовицу «Жэньминь жибао»[14]. Петр, стиснув зубы, читал о «героической операции отважных десантников Народной республики, ставшей ответом преступным деяниям властей Российской империи». Преступными, по мнению рупора китайской компартии, власти России стали вследствие политики угнетения рабочего класса, а также из-за вероломного нападения на мирную колонию планеты Чунгуо у Трех Красных Солнц. Здесь Петру не оставалось ничего, кроме как горько рассмеяться. «Мирная колония» Ченгуо, как справедливо писалось в «Ведомостях», представляла собой сплошь секретные военные предприятия и лаборатории, разрабатывавшие запрещенные виды вооружений, которые китайцы, опасаясь разоблачения, взорвали сами. Да ещё не абы чем, а «грязными» термоядерными бомбами, чтобы исключить любую возможность высадки русского десанта. Так что считать уничтожение уже мертвой планеты военным преступлением мог либо враг, либо идиот. «Скептик» не остановился на перепечатке китайской лжи. Верный своему имиджу либеральной газеты, он посчитал ниже своего достоинства разбираться в тонкостях военных операций, сходу вменив в вину флоту гибель двадцати трех тысяч невинных граждан империи на Бородине. «Глубоко символично, – не скрывая злорадства, писал «Скептик», – что в катастрофе на Бородине пострадал лично генерал Татищев, главный виновник бойни при Трех Красных Солнцах. Остается только сожалеть, что ценой преподнесенного ему урока стали жизни ни в чем не повинных граждан». Петра просто трясло от возмущения. Будь его воля, главный редактор «Скептика» уже давал объяснительные показания в Особом отделе департамента полиции, а в Крестах для него тем временем готовили бы отдельную камеру. Каждый день Петр начинал с чтения передовиц, и каждый раз его сердце сжималось в предчувствии неприятностей. Уж если Николая Осиповича можно назвать «виновником гибели невинных», то что же говорить о нем самом, о юнкере Петре Белоусове, обманом завлекшим гражданских на плац перед музеем? Превратившим их в живой щит? Петр не боялся наказания за свой поступок – он был готов к нему с того самого момента, как поднял микрофон на плацу во время атаки. Петра страшил позор. Но время шло, а о курсанте Белоусове никто даже не заикался. То ли его персона не показалась редакторам достаточно интересной, чтобы посвящать ей хотя бы пару строк, то ли, что скорее, «Водяная завеса» сделала свое дело, и журналистам не удалось докопаться до правды. Тем не менее, Белоусов каждое утро просыпался с чувством, что сегодня-то его точно разоблачат. И это не могло не сказываться на его настроении. Зинаида Максимовна, видя угнетенное состояние духа своего подопечного, даже отрядила к нему больничного психолога – доктора Келлера. С психологом у Петра не сложилось. Доктор Келлер был таким домашним, таким благополучным с этим своим ухоженным маникюром, уютным пузиком и блестящей лысинкой, что Петр буквально лез на стены. Юношу безумно раздражал покровительственно-терпеливый тон Келлера, его фальшивая, снисходительная доброжелательность. Больше всего Петру хотелось послать доктора в окопы и посмотреть, как этот откормленный, словно морская свинка, господинчик будет метаться под огнем противника. Проведя с Петром несколько сеансов психотерапии, доктор Келлер с сожалением признал, что подпоручик Белоусов занял неконструктивную позицию, не позволяющую продолжить лечение. Составив подробное заключение, психолог с облегчением умыл руки, предложив Зинаиде Максимовне подавать упрямому подпоручику легкий антидепрессант. Выписанные по указанию Келлера таблетки Петр неукоснительно оправлял в унитаз, предпочитая избавляться от депрессии тренировками на тренажерах. Лучшим же лекарством стали визиты двух людей, ставших для юноши буквально спасением. Прежде всего Наташа. Наталья Родионова, молодой ученый-историк. Аспирант Петербуржского университета, служившая при госпитале помощницей сестры милосердия. А если короче, та самая красавица, ангельский лик которой увидел в полубреду Петр, на краткий миг прийдя в сознание после долгой операции, вернувшей его с того света. Сложно описать его удивление, когда этот ангел явился ему во плоти, сияя ослепительной улыбкой и держа в нежных руках поднос с ужином. Если бы в тот день кто-то спросил подпоручика фронтовой разведки Белоусова, заслужившего высшие баллы по скрытому наблюдению, что было на том подносе, он бы не назвал ни одного блюда. Зато лицо Наташи он сумел бы описать в мелчайших подробностях. Он бы не забыл упомянуть ни серо-зеленые смеющиеся глаза, окаймленные густыми ресницами, ни темные брови, создававшие разительный контраст с удивительными пепельно-русыми волосами, аккуратно заправленными под строгую белую шапочку. И уж конечно он бы не пожалел красок, чтобы описать изящный овал лица, породистый тонкий нос и идеальной формы губы. Шли дни. Петр не мог поверить своему счастью, но ангел продолжал навещать его ежедневно. И все эти дни Петр пытался придумать, каким образом, не выходя за рамки приличия, заручиться её согласием на встречу. Но спустя неделю судьба, окончательно расщедрившись, преподнесла ему неожиданный подарок. - С завтрашнего дня вам показаны прогулки, – радостно, как будто речь шла о чём-то важном для неё лично, сообщила Наташа, пока он расправлялся с обедом. – Но одному вам ходить пока не стоит, так что я могу составить вам компанию… если вы не возражаете, конечно. Петр чуть не подавился. Это он-то возражает?! - Я… да… что же… Почту за честь, – выдавил, наконец, он, ужасаясь собственному косноязычию. Девушка улыбнулась. Забирая поднос, она наставительным тоном, совсем как врач Зинаида Максимовна, порекомендовала ему не залеживаться и готовиться к прогулкам. - Я неутомимый ходок, Петр Ильич, так что будьте в форме. Петр пообещал сделать все возможное. Никогда прежде Петр не ждал свидания с таким нетерпением. Дело не в том, что он маялся от скуки. Скука – удел партикулярных, а уж никак не разведчика десантных подразделений, даже если он буквально на днях получил офицерские погоны. Петру было чем заняться. Понемногу начал тренировки, возвращая форму. Читал газеты. Изучал профильную литературу. И не только профильную, но и художественную. Последнее с легкой руки его новой знакомой. Наташа оказалась поистине удивительной девушкой. Разумеется, она не стала первой представительницей противоположного пола, с которой Петру довелось общаться. Но до сих пор судьба сводила его либо с «сестрами по оружию», такими же юнкерами, как он сам, либо с легкомысленными работницами военных канцелярий. Наташа была из другого мира. Такие девушки Петру ещё не встречалось. Она соединяла в себе утонченность и изящество, до которого штабным вертихвосткам ещё расти и расти, с острым умом и оригинальностью суждений. Возможно, здесь, в Санкт-Петербурге, такие, как Наталья, встречаются чуть не на каждом шагу, кто знает? Доселе Белоусову не приходилось бывать в столицах. Женщина–ученый была ему так же в диковинку, как фермеру с планет Кубани – галактическая яхта Высших. Прогулки по крохотному больничному парку стали для Петра лучшей психотерапией. Куда уж там доктору Келлеру! Неспешно прогуливаясь под сенью голых лип, он вдыхал свежий, прохладный балтийский воздух и наслаждался обществом милой спутницы. Он с неподдельным интересом вел с ней долгие разговоры, удивляясь необычному образу мыслей девушки и её обширной эрудиции. А Наташа поражалась его рассказам о годах, проведенных в Волжском десантном училище. Она ахала и мило закрывала ладошкой рот, слушая о затяжных прыжках с орбиты на неведомые планеты, о джунглях, в которые будущих десантников забрасывали безоружными, без пищи и воды, о тренировках в невесомости, на дне океана, о ледяных мирах, в которых льются метановые дожди и наоборот, горячих, словно преддверия ада. Словом, о всём том, что было для него буднями профессии, а для Наташи – настоящей террой инкогнита. Но больше, чем рассказывать, Петру нравилось слушать. В такие дни, по понятным причинам, разговоры касались в основном истории и искусства. Узнав, что познания в области классической литературы у юного офицера ограничиваются «академическим минимумом» из избранных произведений Пушкина, Тютчева и Карамзина, Наташа решительно взяла дело в свои руки. Для начала она внесла в его вирт Достоевского и Чернышевского со строгим наказом не отлынивать от чтения. С этим у Петра проблем не возникло. Ускоренное восприятие информации – один из базовых навыков, прививаемых фронтовому разведчику с самого начала специализации, то есть, с третьего курса училища. В бою случается, что важнейшие документы попадают в руки разведчика на считанные минуты, если не секунды. В такой ситуации умение усвоить основные положения и в буквальном смысле отпечатать остальное в памяти становится жизненной необходимостью. Благодаря тренированному восприятию, «Что делать?» Петр усвоил за три с половиной часа, «Бедных людей» – за час. На «Идиота», «Преступление и наказание» и «Братьев Карамазовых» ушел день. Наталья была потрясена его успехами. Она просто не могла поверить, что за двое суток можно овладеть таким объемом материала. Девушка тут же засыпала его вопросами: «Кто был двоюродным братом Грушеньки?». «О чем был сон Веры Павловны?». «Как звали застрелившегося дядю Радомского?». Петр отвечал без запинки. Разумеется, правильно. Запомнить перипетии несложного сюжета – пустяковая задача по сравнению, например, со считыванием в память численных характеристик реактора СТ-180Л прямо из инструкции в 140 страниц. Убедившись, что Петр действительно обладает феноменальной памятью (с точки зрения штатского, конечно), Наталья принялась, как она выразилась, за проверку «качественную». - И в чем же, с твоей точки зрения, главная мысль романа Чернышевского? – строгим преподавательским тоном спросила она. Петр усмехнулся. Его совсем не раздражали допросы Наташи. Для юноши они стали частью сложившегося ритуала, который, как он надеялся, в конечном итоге их сблизит. Белоусов сделал вид, что раздумывает над ответом, хотя, говоря по совести, писатели далекого прошлого с их проблемами его совершенно не волновали. - Мне трудно сказать. Я не историк, мне реалии Древней Земли в новинку. – Белоусов, пользуясь возможностью, невозбранно любовался девушкой и поэтому говорил медленнее обычного. – По мне, всё это как-то надуманно, высосано из пальца. Занимались бы каждый своим делом, и было бы всем счастье. - Ну как же, Петя, – всплеснула руками девушка. (Позавчера они перешли «на ты», к большому удовольствию Белоусова). – Неужели ты не видишь параллелей? - Между чем и чем? - Между Древней Россией и нашей, нынешней? Петр прищурился. Суровая северная природа решила побаловать выздоравливающего подпоручика холодным ноябрьским солнышком. Хрусткий, ломкий ледок, покрывший лужи, радостно постреливал по сторонам ослепительными золотистыми бликами. - Параллелей? Сказать тебе честно? По мне, так их тут не больше, чем между обезьяной и человеком. Право, какие могут быть параллели, Наташа? Ты говоришь о несравнимых вещах. Мы находимся на совершенно иной ступени развития. Для эпохи твоего Чернышевского какой-нибудь паровоз был экзотикой, а путешествие на другой континент занимало больше времени, чем сейчас полет за тысячу световых лет. - Ты совершенно неправ! – возразила девушка. Видно было, что эта тема для неё важна и интересна. На её щеках разгорелся румянец азарта. Чудо как хороша была Наташа. Особенно, когда спорила. - То есть, да, конечно, если подходить только с количественной мерой, разница огромна. – Наташа поправила прядь, выбившуюся из-под меховой шапочки. – Но ведь в этом и заключается парадокс! Ты подумай сам. Технологически мы неизмеримо выше россиян девятнадцатого века. Но, например, в государственном устройстве почти ничего не изменилось. Разве тебе не кажется это странным?