- Про солдат, про кого же! Герои, черт их дери, защитники Родины. Пушечное мясо, как раньше говорили. Я счет потерял, сколько… – Он вновь плеснул в стопку, проливая водку на стол. Андрей страдальчески сморщился. Этот добряк совершенно не выносил чужой боли. Пока хирург пил, Андрей поспешно отставил бутылку подальше. - Не бойся, я доктор. Норму знаю, – вновь ощерился в своей диковинной гримасе Кирилл. – Думаете, самое страшное зашивать эту рванину? Не-ет, друзья мои. Это цветочки. - А ч-что же тогда? – икая, спросил Венечка. - Самое страшное, друг мой Пава, начинаются потом. Соберешь этого идиота по кусочкам, начнешь растить ему руки-ноги взамен оторванных, а он знаешь, о чем страдает? - О ч-чем? - Не комиссуют ли. – Кирилл расхохотался, с истерическим подвизгиванием и клокотанием в горле. – Нет, представляете?! Мало ему, сердечному! Не навоевался! Не доубивал! Ему ещё нужно! Андрей в недоумении почесал подбородок. - Но… я не понимаю тебя, Кир, извини. То есть, тебя возмущает, что эти люди – герои? - Да не герои, дурья твоя голова! – рявкнул Кирилл, в ярости ударяя по столу жестким кулаком. – Никакие они не герои. Они монстры! Зомби! Запрограммированные убийцы! Человек… человек на такое не способен! Это страшные существа, друзья мои. Если они настолько безжалостны к себе, разве они могут что-то чувствовать к другим? Кирилл с вызовом обвел взглядом аудиторию. Андрей, никогда не блиставший ораторскими данными, только беспомощно открывал и закрывал рот. - Ты, Кир, как-то всё ставишь с ног на голову, – наконец, жалобно произнес он. Зато Венечка, который, казалось, вот-вот рухнет под стол, внезапно встрепенулся. - Н-не так. - Что не так? – досадливо поморщился хирург. – Ау, Пава, что тебе не так? - То, что ты сказал… Оно не так. – Художник грузно откинулся на спинку стула. Ему было нехорошо, на лбу выступил холодный пот. – Этот парень… Петр. Он мог вызвать меня на дуэль. Правда же, мог? И правильно. Я бы на его месте точно вызвал. - И что с того? – в голосе Кирилла едва заметно сквозило пренебрежение. - Я бы вызвал. Если бы я был таким сильным, таким… как он, я бы точно вызвал бы. Потому что я трус. А он… ты пойми, Кир, он бы меня… ему бы и стараться не пришлось, прихлопнул бы, как муху. И ничего бы ему за это не было. Ни-че-го. Понимаешь? - Я понимаю, что ты напился дружище. – Кирилл попытался похлопать Венечку по плечу но тот отдернулся. - Он был в своем праве, – упрямо продолжил он. – Он пощадил меня. Пойми, просто пощадил ч-человека, оскорбившего его женщину. А ты говоришь, он робот… - Уложи-ка ты его на диване, Кожин. – Кирилл, не скрывая брезгливости, поднялся на ноги, и пошатнувшись, вцепился белыми пальцами в спинку стула. – Я поставлю ему капельницу, чтоб не захлебнулся чего доброго. От избытка признательности. Андрей беспрекословно повиновался. - Просто… пожалел, – прохрипел Венечка, проваливаясь в тяжёлый сон. Понурившийся Кожин принес домашнюю аптечку. Кирилл закатал художнику рукав, покопался в стандартном наборе первой помощи, достал наклейку неинвазивного инъектора, снял клейкую защитную пленку и прикрепил дозатор к коже над трехглавой мышцей. Потом подсоединил к дозатору одноразовую капсулу с раствором метоклопрамида[10]. - Всё, теперь пусть проспится. А я домой. Если что звони. Обескураженный Андрей проводил друга до дверей и потом ещё какое-то время стоял в задумчивости, глядя в колодец лестничной клетки, и слушая, как затихают внизу торопливые шаги старого друга. Сыро и холодно. Обычная Питерская оттепель. Промозглая морось, пропитавшая, кажется, весь город. Подняв воротник пальто и включив обогрев подкладки, Кирилл двинулся сквозь ночь. С залива резкими порывами дул ночной ветер, раскачивал верхушки старых лип. По лоснящейся мостовой мелькали уродливые тени голых ветвей, и оттого казалось, будто сама ночь рыщет по сонной улице, старается ощупкой схватить бредущего невесть куда человечка, осмелившегося нарушить её мрачные грезы. «В охрану Зимнего дворца значит, пристроился, господин Белоусов? – цедил себе под нос Кирилл. – Что же, это даже в своём роде символично. Начинающий убийца на побегушках у опытного, можно сказать, профессионального. Будет у кого брать уроки мастерства. Эх, Наташка – растеряшка, и как же тебя угораздило так сглупить?» Поздно ночью, когда лунный свет, пробравшись в щелочку между гардин, принялся беззвучно бродить по комнате, Наташа осторожно приподнялась на локте. - Не спишь? - Не-а. Петр лежал на спине, глядя в потолок. Хомо беллум, проклятая и любимая военная модификация. Света уличного фонаря вполне достаточно, чтобы различать не только очертания предметов, но и цвета. Тишины достаточно, чтобы слышать стук сердца любимой. И не требуется никаких дополнительных чувств, чтобы ощутить мокрые дорожки от слез на её щеках. - Ты обиделся, да? Конечно, обиделся. У тебя есть полное право… Петр осторожно провел ладонью по мокрой щеке девушки. -Я не обиделся. Серьезно. Она замотала головой. «Лошадка, – с нежностью подумал он. – Маленькая испуганная лошадка». - Тебе просто жаль меня, а на самом деле… Я бы точно обиделась. - А я нет. Наташа с полувсхлипом, полустоном уткнулась в его плечо. - За что мне такое счастье? – прошептала она. – Как же мне повезло. Петр вдыхал аромат её волос. Какие все-таки гражданские смешные. Он знал, что Наташа любит его. По-настоящему любит. И не важно, с какой целью она пришла в госпиталь, зачем напросилась ему в сиделки. Это было прошлым. А значит, это можно и нужно забыть. Офицер, живущий грузом прошлого, рано или поздно закончит, как Вася Бондаренко. Вскроет вены, пустит иглу в висок. Бедная, наивная Наташа. С недавних пор за плечами Петра день и ночь стояли тени тысяч мертвецов. Он привык к их незримому присутствию. Привык и смирился с этой болью. Так неужели его может хоть сколько-то задеть глупое пари, заключенное невесть когда несколькими нетрезвыми партикулярными? Смешно, ей-богу. Всё это не важно. А важна только она – родная и близкая, любящая, принявшая его таким, какой он есть. - Это не тебе повезло, – ответил он тихонько. – Это мне повезло, Наташа. [1] Об этой расе более подробно расскывается в романе «Максим Берестин» [2] Создавшееся положение (лат.) [3] Один из титулов Мао Дзэдуна, создателя КНР. [4]об уровнях социального статуса см. «Чжан Юшенг: ключник Ориона» [5] В Новой КНР «Великой тройкой» принято называть Карла Маркса, Владимира Ленина и Мао Дзедуна. [6]Power tends to corrupt, and absolute power corrupts absolutely. – Игнатьев цитирует английского политика и историка второй половины XIX века Джона Актона. [7]В 1923-ем году был переименован в в канал Грибоедова. [8] Марк Юний Брут, один из убийц Цезаря, занимал должность городского претора – вторуя по значимости после консула государственную должность в Древнем Риме. [9] Вениамин имеет в виду магазин братьев Елисеевых на Невском проспекте [10] Противорвотный препарат для внутревенного и внутремышечного введения. Глава 6 САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ВАСИЛИЙ ЛАНСКОЙ. Последние дни Василий Андреевич ходил сам не свой. На службе ещё куда ни шло: дела отвлекали. Но вот дома… дома было совсем плохо. Ланской слонялся по особняку, распугивал прислугу и впадал в ярость из-за пустяков. Хотя причем тут слуги? Сам виноват. «Не в добрый час я затеял это общество, – сокрушался генерал, сидя в одиночестве в полумраке кабинета и слушая, как в углу мерно отщелкивают секунды большие напольные часы с тяжелым маятником. – Сам не заметил, как всё пошло вкривь и вкось. Как же это я так?». Время уходило, утекало с каждым движением маятника, неумолимо приближая тот миг, когда их план воплотится в явь. Всё ближе то мгновение, когда он, граф Ланской, станет соучастником цареубийства, обагрит свои руки кровью человека, равного Высшим. Для Василия Андреевича думать об казни Павла Четвертого Романова было все равно, что замышлять убийство Белого Вестника. Преступно. Кощунственно. Немыслимо. Но ведь и деяния российского императора были немыслимы, кощунственны и преступны. Он, перед лицом Всевышнего поклявшийся радеть о своих подданных, заботиться о них, первым нарушил свою клятву. Он превратил людей в расходный материал, инструмент достижения суетных, корыстных целей. А значит, и судить его следует как клятвопреступника. В сотый раз, словно мантру, повторял себе эти слова Василий Андреевич. Каждый день с утра до вечера убеждал себя в правоте принятого решения. А на душе легче не становилось. Видит Бог, если бы не клятва, которой члены «Общества неравнодушных граждан» скрепили свой договор, Ланской давно бы уже плюнул и отступил. Но честь офицера и обязательства перед доверившимися ему людьми не оставили ему выбора. С того дня, как Пыжов озвучил приговор самодержцу, прошло не так много времени. Но Ланскому казалось, что он постарел на многие годы. Тяжесть принятого решения превратила здорового мужчину пятидесяти пяти лет в дряхлого старика. Чувство долга перед Родиной и впитанное, наверное, еще до пробуждения почтение к фигуре государя буквально разрывали Ланского на части. Видит Бог, Василий Андреевич с радостью пожертвовал бы собственной жизнью, чтобы образумить Павла Романова! Но что проку от такой жертвы? Каждый день, каждую минуту в далеких звездных системах русские солдаты приносили кровавую дань своему государю. А тот равнодушно принимал её, с легкостью подписывая все новые и новые приказы о начале всё более масштабных боевых действий. Никогда еще ни один российский император не был настолько кровожаден. При Павле Четвертом Россия схлестнулась с противниками сразу на четырех фронтах. В лабиринтах трясин на подступах к системам Хобота уже второй год тянулось противостояние адмирала Костюшко с индийским флотом. Французские мобильные бригады голодными шакалами вились вокруг тяжелого флота адмирала Васильева, не давая ему развернуться на просторах между доминантами. Китайцы, потерпев серию поражений от генерала Татищева, откатились вглубь, ощетинились циклопическими заградительными станциями и, если судить по Бородину, перешли к тактике диверсионных операций. Союз Миров держал границы, время от времени обозначая локальными столкновениями красные линии и полностью погрузившись в напряженное противостояние с бездушной машиной немецкого флота. Это ещё счастье, что у самих немцев на сегодняшний день нет общих границ с Российской империей, а то бы и с ними сцепились. Но, если немцы и дальше будут продавливать оборону Союза Миров, эта граница появится. И нет никаких сомнений, что Павел Четвертый воспользуется этим, чтобы ввергнуть истекающую кровью империю ещё в одну бойню, которую она может и не пережить.