Какая тишина в квартире! Тишина и пустота. Карине показалось, что от этой звенящей, неправдоподобной тишины лопнут барабанные перепонки. Хоть бы одно живое существо было сейчас рядом с ней! Кто угодно – кот, попугай, черепаха. Тогда вместо мертвого молчания слышалось бы чириканье, мяуканье, раздавался тихий скрежет когтей о паркет. Карина дотянулась до лежащего на тумбочке пульта, включила телевизор без звука. Пускай хоть что-то мелькает перед глазами. На экране только что начались «Вести». Шла хроника военных действий в Чечне: расстрелянный блок-пост, похороны. Юные лица тех, кто остался в живых, искаженные злобой и болью, венки. Кадр перемигнул – Россия, плачущие матери, черные платки, церковные свечи. Молодой батюшка с лицом Христа служит молебен. Еще несколько кадров, и снова смерть. На этот раз какой-то бизнесмен, убитый по заказу. Окровавленное, обезображенное тело на асфальте, толпа народа, рыдающая жена в легкомысленном газовом шарфике – собирались в гости. …Зачем они показывают ей все это? Карина хотела переключить программу, но рука дернулась, и пульт, выскочив, упал на пол. Она нагнулась за ним, подняла. Направила на экран и увидела изображение самолета. Внезапно что-то загудело в ушах, так сильно, будто включилась электродрель. Пальцы с силой надавили кнопку включения звука. Дикторша с экрана заговорила неестественно громко, будто стараясь перекричать треск неисправного телевизора: – …На данный момент это все, что мы можем сообщить о крушении авиалайнера Ил-62, следовавшего из Хабаровска в Москву дополнительным рейсом. Подробности о причинах катастрофы будут известны позже, когда появится доступ к информации, зашифрованной в черных ящиках. Их поиск уже начался… Это было последнее, что услышала Карина. Дальше все звуки слились в одну сплошную какофонию и исчезли, а вместе с ними пропала способность что-либо видеть и чувствовать… …Она очнулась от того, что в соседней комнате надрывался телефон. На экране еще продолжались «Вести» – видимо, Карина потеряла сознание ненадолго, всего на несколько секунд. Она лежала неподвижно и слушала бесконечный трезвон, ничего не ощущая, кроме странной оцепенелости во всем теле. Ей вдруг захотелось спать. Заснуть и не просыпаться долго-долго. Всю жизнь. Телефон не умолкал, не давал ей уснуть, и Карина неловко сползла на пол. На негнущихся ногах подошла, сняла трубку. – Они погибли! – истерически выкрикнула ей в ухо Тамара. – Ты слышишь, они все погибли! Разбились! Самолет горел! Три часа назад… – Она зарыдала, и связь прервалась. Карина застыла посреди комнаты с трубкой в руке. Три с половиной часа назад умерла Леля. И в эти самые минуты где-то далеко, над Сибирью, загорелся огромный самолет, на котором летел Олег. О чем он думал в эти минуты? Было ли ему страшно, больно? Знал ли он, чувствовал, что оставляет эту землю не один? А может быть, в самые жуткие мгновения, когда земля неслась на него с огромной скоростью, а из хвоста лайнера хлестало пламя, светлый Лелин образ призрачно встал перед ним, протянул руки, заслонил, прогнал ужас и страдание, облегчил переход в другой мир? …Она потеряла их обоих. Все произошло в точности так, как предсказывала Русудан. Могла ли Карина предположить, что ее пророчество окажется столь жестоким? Она боялась лишь предательства Олега, но никак не думала, что соперницей, забравшей у нее любимого, станет вовсе не Леля, а смерть. Страшная смерть в пламени, которую некогда нагадала Олегу цыганка, а он упорно отказывался верить, считая себя неподвластным року и высшим силам. Глупая самонадеянность. Бесполезно пытаться обмануть судьбу. Она все равно настигнет в нужный момент, раздавит, растопчет без жалости и сострадания, а заодно прихватит тех, с кем связала нас невидимая взгляду небесная веревочка. Та, о которой когда-то говорила Леля, стоя в больничной палате рядом с постелью Олега. Безотчетно, подсознательно Леля была готова в любой момент последовать за ним, куда угодно, даже за последнюю черту, и сделала это легко, без слез и сожалений, так же естественно, как дышала, говорила, двигалась… …Трубка давно лежала на полу, исходя надрывными, хриплыми гудками. А Карина так и стояла перед телефоном онемевшая, недвижимая, не знающая, что теперь делать со своей жизнью. 52 Время неумолимо. Чтобы ни случилось, оно неудержимо идет вперед. На смену ночи приходит день, и нет такой силы, которая могла бы остановить его наступление. Есть только один выход не встретить новый рассвет – перестать жить. Отнять у самого себя способность видеть, слышать, осязать, чувствовать голод, холод, боль, страх. Специалисты-психологи утверждают, что нормальный человек на это не способен. Чтобы стать самоубийцей, нужно дойти до последней грани отчаяния, заглянуть в глаза безумию, соприкоснуться с тьмой ада. Карина могла поклясться, что видела эту тьму. На полочке над раковиной у нее лежали таблетки – белые, круглые, соблазнительно выпуклые, разделенные посередине четкой чертой. Ровно десять штук. Каждое утро, просыпаясь, она первым делом шла в ванну и глядела на десять пузатых горошин, освобожденных от оболочки, выстроенных в ряд на стекле. От их созерцания ей становилось легче – это был выход из тупика, шанс на освобождение. Несколько раз Карина собирала таблетки в ладонь, наливала воды в стакан, стояла перед зеркалом, спокойно рассматривая свое отражение, даже подносила сжатую в горсть руку к губам. И в этот момент что-то останавливало ее, не давало сделать последнее движение. К горлу подкатывала тошнота, ноги слабели. Она ненавидела себя за трусость и безволие, но, повинуясь внутреннему приказу, покорно возвращалась в ванную и аккуратно раскладывала таблетки на полочке до следующего раза. Ее существование шло по инерции: подъем, приготовление пищи, телефонные разговоры, поездки в метро и автобусе. Все это Карина проделывала будто во сне, не слыша, не воспринимая окружающий мир. Боли не было, той невыносимой, острой, которая, казалось бы, должна была раздирать ее на части. Видимо, сработал какой-то нервный центр, погрузив организм в спасительный наркоз… Через день после трагедии прилетели хористы во главе с Любашей, а с ними постаревший на десять лет, сгорбившийся Михалыч – его не было на борту разбившегося самолета, он остался в Хабаровске послушать выступление хора. В капелле прошла гражданская панихида. Стена возле зала была увешана фотографиями в траурных рамках, пол перед ней завален цветами. В фойе собрались все, кто по каким-то причинам не поехал на гастроли – заболевшие, стажеры, второй состав оркестра. Руководила церемонией Любаша, непривычно бледная, с опухшим лицом, затянутая в черный бархат. Голос ее заметно дрожал, время от времени она прерывала свою речь, опускала глаза, шумно дышала в микрофон. Она говорила о том, что произошедшее – чудовищная несправедливость, долг оставшихся в живых во что бы то ни стало возродить коллектив в память тех, кто сумел поднять его на такую высоту. В зале, не стесняясь, плакали в голос. На смену Любаше пришли другие ораторы. Карина, стоя поодаль, возле самой двери, пыталась вникнуть в слова выступающих и не понимала ни слова. В какой-то момент ее взгляд выхватил из толпы Галину – та стояла у окна, закрыв лицо руками, и медленно раскачивалась из стороны в сторону. Карина вспомнила фотографию Шмелева, большую, цветную, висевшую на стене рядом с фото Олега, почти вплотную. Ее поразила мысль: ведь они с Галей, по сути, товарищи по несчастью, обе потеряли любимых. Но если Галина не скрывает своего горя, то почему же она, Карина, стоит здесь, посреди зала, точно соляной столб, с омертвевшим лицом и сухими глазами? Неужели и теперь, после смерти Олега, она подсознательно продолжает бояться раскрыть тайну их отношений? Карина почувствовала зависть к Галине. Вина той казалась ей куда меньше собственной – ведь Галя не была знакома с женой Павла, не являлась ее лучшей подругой, человеком, которому безоговорочно доверяют. Теперь она имеет право страдать, а Карина его лишена. …Она оторвала взгляд от Галины, обернулась и увидела Михалыча. Тот на цыпочках, крадучись, пробирался к выходу из зала, низко опустив голову. Ощутив, что на него смотрят, дирижер замер, а потом медленно поднял лицо. Губы его беззвучно шевелились. Карина сделала шаг ему навстречу. – Почему я не оказался вместе с ними? – едва слышно прошептал Михалыч. – Почему? Он, казалось, обращался к себе, не замечая ни Карины, ни вообще никого, и отступал, отступал все дальше, за дверь. Глядя на пришибленную, съежившуюся фигуру дирижера, Карина с удивлением обнаружила, что не чувствует к нему ненависти за то, что он фактически погубил Олега, уговорив его лететь на гастроли. Более того, она была твердо убеждена: Михалыч – пожалуй, единственный, кто сейчас способен ее понять в полной мере. Его жестоко терзало, что он остался жив, а не разбился вместе с другими, не разделил их участь. Он искренне жалел, что уцелел, жаждал исчезнуть, воссоединиться со своим оркестром, остаться с ним навечно. Эта же мысль круглосуточно атаковала Карину, сводя ее с ума… Днем она находила себе разные занятия, чтобы хоть каплю отвлечься, а ночью, оставшись одна, кусала подушку, сдерживая рвущийся крик отчаяния. Сидя в темноте без сна, глядя прямо перед собой сухими, воспаленными глазами, она раз за разом повторяла одну и ту же короткую фразу: почему? Почему Леля и Олег ушли туда, не взяв ее с собой, зачем оставили здесь, мучиться в одиночестве? Ведь если Карина вторглась в их трагические, но неразрывные отношения, то и умереть должна была именно она, как нарушительница неподвластной разуму гармонии. Именно ее творцу, тому, кто сейчас холодно и отрешенно смотрел на нее сквозь мглу, адресовала Карина свой вопрос. Но ответ на него не приходил… …Настал черед похорон. Первой хоронили Лелю. Зал прощания перед моргом наполнили чужие, незнакомые люди в черном. Те, кого Карина никогда прежде не видела, но много слышала от Лели во время их бесконечных посиделок на кухне и в гостиной. Удивительно, но Леля, несмотря на неблестящий интеллект и довольно примитивный лексикон, сумела обрисовать членов своей семьи столь красочно и метко, что Карина узнавала их, одного за другим, безо всякого труда. Совсем еще молодая, высокая, светловолосая женщина с красивым, но странно неподвижным лицом – мать. Она частыми, суетливыми движениями все время что-то поправляла на умершей – то отводила со лба прядь волос, то плотней застегивала пуговицу на платье, теребила цветы, касалась дочериных пальцев. Лицо ее при этом оставалось окаменевшим, точно маска. Оно оживилось лишь раз – когда рядом упомянули имя Олега. Губы матери дернулись и искривились в гримасе ненависти. – Он, – прошептала она очень тихо, но Карина услышала. – Он виноват. Из-за него… Женщина не договорила, захлебнувшись воздухом, резко наклонилась к гробу и забормотала что-то неразборчивое, жалостно-страстное. Чуть в стороне от нее заплаканные белобрысые мальчишки-погодки боязливо жались к высокому усатому мужчине в военной форме. Лелины братья. Он сам, статный, красивый, плотный, с ходящими под скулами желваками. Отчим. Еще какие-то родственники, подруги по училищу – подтянутые худосочные девочки с гладкими прическами и лебедиными шеями. Вдруг оказалось, что всех так много, и Карина не может пробиться через их спины к Леле, ждущей ее и молчащей, навек свободной теперь от Олеговой власти. Тихо потрескивали свечи, дюжий, бородатый больничный священник нараспев читал молитву. В помещении было холодно и промозгло, хотя на улице ярко светило солнце… На поминках Карина подсела к Лелиной матери – та была изрядно пьяна, глаза ярко и лихорадочно блестели. – Соседка? – пробормотала мать, едва шевеля губами. – Да, я знаю. Алена рассказывала про вас. Спасибо, что любили мою девочку. – Женщина коротко всхлипнула, однако удерживаясь от слез. – Вы узнавали насчет ребенка? – спросила Карина.