— Наверх, это хорошо, — согласно кивнул Лунин, — это правильно. Что тут внизу делать, особенно в одиночестве? Разве что коньяк пить. Вы пьете коньяк, Мария Александровна? — Как. Какой коньяк? — Растерявшись, женщина опустила руку с ножом. — Какой? — Илья повернулся к полке, заставленной бутылками с алкоголем. — Какой-нибудь. Тут разные. «Арарат», например. Если не любите армянский, есть «Хеннесси» или вот «Камю», например. Говорят, на вкус очень даже ничего. Причмокнув губами, Илья призывно махнул рукой: — Спускайтесь, попробуем! Спускайтесь, Мария Александровна, и ножик с собой прихватите. Не надо вам с ним наверх ходить. Не стоит, поверьте мне. Многое потеряете. — Многое? — Кожемякина неуверенно спустилась на пару ступеней и остановилась, ухватившись левой рукой за перила. — Нечего мне уже терять, Илья Олегович. Совсем ничего не осталось. — Это вам так кажется, — прихватив с полки бутылку, Илья обогнул барную стойку, — сгоряча. Он хотел было сказать что-нибудь о том, что условия содержания в местах лишения свободы таковы, что любой человек, попадая в них, теряет очень многое, а самое главное, теряет свободу, или как минимум ее иллюзию, ибо там, по другую сторону забора с колючей проволокой, ни у кого нет никаких иллюзий. В последний момент Илья все же решил ничего не говорить. Во-первых, потому, что сам не мог толком ничего объяснить, а во-вторых, из-за того, что Кожемякина вряд ли была способна в данную минуту воспринимать слишком заумные рассуждения. Поэтому он выбрал другой путь. Простой и, как ему казалось, абсолютно надежный. — Даже если это так, подумайте о Лиле. Вам не кажется, что если она потеряет разом и мать, и отца, это будет для нее слишком много? — Лилька, — еле слышно прошептала Мария Александровна и, спустившись еще на две ступени вниз, устало замерла в нескольких шагах от Лунина. Поставив бутылку на стол, Илья медленно преодолел отделяющие его от Кожемякиной два метра и в последний момент, сделав неожиданное даже для себя самого ускорение, решительно перехватил запястье удерживающей нож руки. — Отдайте его мне, — он старался говорить как можно спокойнее, как говорят с соседом по ужину, когда просят передать что-то с дальнего края стола, — чтобы пить коньяк, он нам не понадобится. — Я устала, — безвольно разжавшиеся пальцы выпустили рукоятку, которую тут же подхватил Лунин, — вы не представляете, как я устала. — Конечно, не представляю, — с готовностью согласился Илья. Положив нож на барную стойку, он потянул Кожемякину за руку, увлекая ее за собой к обеденному столу. — Садитесь, Мария Александровна. Садитесь, а я сейчас вам коньячку налью, и вы мне все расскажете. Не сопротивляясь, женщина безвольно опустилась на стул и пробормотала, не глядя на Лунина: — Для чего все это, как вы думаете? — Может, и ни для чего. — Откупорив бутылку, Илья быстро разлил коньяк по бокалам. — А что именно? — Все. — Кожемякина сделала несколько быстрых глотков, так, словно пила обыкновенную подкрашенную в коричневый цвет воду. — Вся эта жизнь. Для чего она? Илья немного помешкал с ответом. — Мне кажется, это вам никто сказать не сможет, — наконец произнес он. — И даже не потому, что не знает, хотя, конечно, почти никто и не знает. Но мне кажется, что даже те, кто знают, каждый знает по-своему. Какому-то человеку жизнь нужна для чего-то одного, а второму совершенно для другого. — Лунин смущенно улыбнулся. — Я, должно быть, коряво выражаюсь. Понимаете, у нас на работе такие темы, отвлеченные, редко обсуждают, а в институте я философию, если честно, регулярно прогуливал. Да и давно он был уже, институт этот. — Давно, все было давно, — прошептала Кожемякина, делая очередной глоток. — Было и прошло, ничего не осталось. — Подождите, — вскочив на ноги, Илья устремился к барной стойке, — сейчас я орешков принесу, тут где-то фисташки были. С орешками-то коньяк лучше пойдет. — Совсем ничего. — Мария Александровна не обратила никакого внимания на перемещения Лунина в пространстве. — Такое ощущение, что жизнь уже давно кончилась, а я отчего-то все никак умереть не могу. Так и существую. И здесь никому не нужна, и туда никто не берет. — А как же Лиля? — Илья укоризненно покачал головой и сделал небольшой глоток. — Лиля! — с отчаянием выдохнула Кожемякина. — Как же я ее не хотела, вы представить себе не можете, что можно так сильно не хотеть ребенка. Сделав на всякий случай виноватое лицо, Илья решил промолчать. — У меня первая беременность необыкновенно тяжелая была. Думала, эти месяцы никогда не кончатся. А роды! Нет, Стас, конечно, все организовал. И палату отдельную, и присмотр за мной был постоянный. Но разве дело в палате? Я понимаю, все рожают, всем нелегко дается. Но мне тогда казалось, эту боль вынести человеку невозможно. Сколько лет прошло, а как вспомню, так сразу озноб пробирает. — Мария Александровна сделала еще глоток и с явным разочарованием уставилась на опустошенный бокал. — Я ведь от кесарева отказалась. Категорически. Мне предлагали, но уперлась, и ни в какую. Боялась, что шрам большой будет, красоту потерять боялась. И сама не хотела, и знала, что Стас против будет. Он ведь ценитель прекрасного. Усмехнувшись, Кожемякина придвинула бокал к Илье, явно намекая на то, что настало время немного поухаживать за дамой. — А после родов у меня вдобавок осложнения разные начались, врачи второй раз рожать не рекомендовали. Главное, нет чтобы уж совсем запретить, они, видите ли, настоятельно не советуют. А мне что с их советами делать, когда Стас пацана хочет? Он мне все уши этим пацаном прожужжал. Давай, поднатужься. Будто от натуги моей зависит что-то. Вот, в итоге поднатужились. И года не прошло, как Вика родилась, я уже опять беременная ходила. Сперва и страшно было, и боязно, но и радостно тоже. Потому как Стас такой счастливый бегал, я его таким счастливым даже перед свадьбой не видела. Уверен был абсолютно, что мальчик будет. Как полоски на тесте увидел, так и сказал: «О! Андрюшка!» Андрюшкой он хотел ребенка назвать, в честь деда. Спохватившись, Илья взял лежавший на столе пакетик с фисташками и, раскрыв его, наполнил орехами небольшую креманку. — А потом, все, веселье кончилось. Как УЗИ сделали, Стас дня три пил беспрерывно. Упьется до одурения, отрубится, потом придет в себя и снова к бутылке. Со мной иначе как матом вовсе не разговаривал, я уж думала вещи собрать да уехать, только ехать особо некуда было. У меня ж родни нет никого. Отца я и вовсе не помню, а мать умерла, я еще только школу окончила. Хорошо, пока опека до меня добралась, как раз восемнадцать исполнилось, а то бы еще и в детдом отправили. Закинув в рот пару орешков, Кожемякина одобрительно кивнула: — Солененькие. На четвертый день он уже не проснулся, так весь день и проспал. А потом на следующее утро встал и, словно ничего не было, по делам укатил куда-то. Про те дни, что он пил да материл меня, мы и не вспоминали никогда, словно их и вовсе не было. Все, как прежде, стало. Почти как прежде. С виду смотришь, ничего не изменилось. Встали, позавтракали вместе, кофе попили. Вечером за ужином собрались. Молчать только больше стали. Не то чтобы он до этого сильно разговорчив был, нет, но стало казаться, будто он не просто молчит, а молчит потому, что не хочет со мной разговаривать. Разочаровала я его. Понимаете? Кожемякина наклонила голову и пытливо заглянула Илье в глаза, отчего он смущенно вздохнул и поспешил вновь долить собеседнице коньяка. — А уж когда Лилька родилась, тут уж разочарования одно за другим посыпались. Сперва у меня обмен веществ нарушился. Едва после родов вес сбавила, как потом за месяц вновь набрала, будто колобок по дому перекатывалась. Ну что, делать нечего, села на диету, вернее, просто жрать почти перестала, терпела, сколько могла, пока у меня голодные обмороки не начались. И это при том, что вес от силы килограмм на пять ушел. Тогда уж пошла к специалистам, они мне программы всякие расписали, как есть, что есть, когда есть, а заодно как и когда этого не делать. Да только ни одна программа мне не помогла. Не то чтобы я не старалась, организм не мог без еды обходиться. Илья понимающе кивнул. — Вы вот зря так киваете, я вас ни на грамм сейчас не обманываю. Я бы терпела. Роды вытерпела и это бы снесла. Да только как снесешь, когда по несколько раз на дню то сахар из крови уйдет, то давление обвалится. А то и все разом. Ходишь, еле ноги передвигаешь, будто тебя по голове оглоушили как следует, того и гляди упадешь. Кончилось тем, что и вправду упала, да так упала, что чуть насмерть не расшиблась. На лестнице ноги подкосились. После этого опять пришлось по врачам идти, анализы все сдавать, полное обследование делать. Сделали! Сделали и вердикт вынесли, или как там это у них? — Диагноз, — подсказал Лунин. — Точно, диагноз. Я уж вас всеми терминами не буду утомлять, я сама их уже почти не помню, смысл один был. Хочешь жить — ешь! Не в смысле, что обжирайся, как самка кашалота, а ешь столько, сколько требуется организму. А если от этого идет набор массы, ну что же, придется потерпеть. Главное — контролировать, чтобы он слишком уж чрезмерным не был, этот набор, гулять почаще, минералочку пить. Как сейчас помню доктора этого, такой дядечка был забавный, в возрасте уже и с бородкой, ну вылитый Айболит, как из мультика. И вот говорит он мне так ласково: не понимаю, почему вы, голубушка, так из-за нескольких килограммов живого веса убиваетесь? Поезжайте, мол, в Москву, сходите в музей. Третьяковка, говорит, прекрасное место, а еще лучше Русский музей в Петербурге. Посмотрите там Кустодиева. Я его и спрашиваю, на что он мне сдался, Кустодиев ваш. А он так загадочно улыбается и отвечает: он не мой, он ваш. Был бы ваш поклонник, если бы дожил до наших дней. Тут я совсем растерялась, спрашиваю его, зачем же мне тогда на него смотреть, если он еще и мертвый? Хватит того, что нас в третьем классе в Мавзолей возили. Вот я когда страху натерпелась! Кожемякина закинула в рот еще один орешек. — Я ведь по молодости совсем темная была. И сейчас не сказать, что сильно просветлилась, но тогда вообще тьма-тьмущая, вспоминать стыдно. Хотя, с другой стороны, чего стыдиться? Я и в школе пока училась, понемногу подрабатывала, а как мать умерла, взяла да все свои планы на учебу дальнейшую в узелок завязала да в окошко выкинула. Через два дня после похорон уже на работу вышла. — Она тяжело вздохнула, разворошив указательным пальцем орехи в креманке. — Так, о чем я? Вернулась домой, залезла в компьютер, тогда Интернет уже, слава богу, появился. Посмотрела сперва на самого этого Кустодиева, так себе мужчинка, скажу вам, не мой тип. А потом и на картины его взглянула. Он же, оказывается, художник. И что думаете, у него половина картин будто с меня списаны. Вот ей-богу! Такие, знаете, дамы в теле. Только как бы это сказать, они не сказать чтоб толстые, хотя по нынешним временам, может, и сказали бы. А у него они дородные, что ли. И лица такие, что полнота их совсем не портит, приятные лица. Я даже название одной картины до сих пор помню. «Купчиха за чаем» называется. Уж больно она мне понравилась, я даже Стаса звала, показывала ему в компьютере. Он, правда, не оценил. Сказал, мол, купчиха — это жена купца. А он не купец, он предприниматель, и жена у него должна соответствовать. — Она вздохнула. — Вот так я и живу с тех пор, не соответствуя. Хотя, конечно, тот Айболит мне сильно помог. Я после этого частенько в Интернете картины те рассматривала. Даже как-то в Питер специально летала, в Русский музей ходила. Живьем, я скажу, еще сильней впечатление. Вот сидит она, пьет чай, и такой от нее благодатью веет, умиротворенностью. На этот раз, прежде чем выпить, она чокнулась бокалом с Луниным. — Давайте и мы выпьем, Илья Олегович, хоть и не чай, а на цвет похоже. Может, и на нас благодать какая опустится? Она пьет коньяк быстрее, чем Изотов водку, подумал про себя Илья, еще пару раз подлить — и надо будет нести вторую бутылку. И все это закусив тремя орешками! — Ваше здоровье, — вслух произнес он и немного смочил губы коньяком, твердо решив остаться в этот вечер относительно трезвым. — Здоровье, — презрительно фыркнула Мария Александровна, — на что оно мне теперь? Хотя, знаете, я как в свой вес вошла, теперь на него особо и не жалуюсь. Ем, что хочу и сколько хочу. Муж, конечно, на меня внимания не обращает, ну да это ничего, дело привычки. Что вы хотите сказать? — хитро прищурившись, она в упор посмотрела на удивленно молчащего собеседника. — Что, кроме мужа, у меня есть дети? Так? — Разве нет? — растерялся Илья. — «Разве нет», — передразнила его Кожемякина. — Помнится, давеча вы довольно убедительно разъяснили мне, что старшую дочь я уже потеряла. — Ну знаете, — окончательно смутился Лунин, — нельзя же понимать так буквально! — Можно! — Мария Александровна хлопнула ладонью по столу и удовлетворенно улыбнулась, глядя, как зарябила коньячная гладь в ее бокале. — Нужно! Все вы правильно сказали, Илья Олегович. Я и сама знаю, потеряла я Вику. Вернее, мы со Стасом оба ее потеряли. Только Стас пока в этом сам себе признаваться не хочет. Он все думает, что Викуся — это его маленькая девочка, а сам он глава семьи, любимый папочка. Великий и ужасный, мудрый и справедливый. Как говорится, все в одном флаконе. А как по мне, так он для Викуси уже давно в ходячий кошелек превратился. Нет, конечно, она его побаивается, очень даже побаивается. Но это все. Других чувств там нет. А что касается меня, то меня ей и бояться не надо. Обо мне можно просто не думать. И самое что удивительное, я, порой оглядываясь назад, в прошлое, смотрю и не могу увидеть, где же ошиблась. Ведь славная была девчушка когда-то. И добрая, и отзывчивая. Куда все исчезло? Смотрю и не вижу. Должна ведь быть ошибка. Оступился с верной дороги, и все, пошел не в ту степь. А здесь… не знаю, не могу понять. — Она горестно вздохнула. — Может, уже со временем все следы размело? А может, с самого начала не туда шли. Она ведь видела, как Стас со мной обращается. С самого раннего детства видела. Когда Лилька родилась, ей еще двух лет не исполнилось. Так что, чего хотеть? Если об тебя кто-то изо дня в день вытирает ноги, неудивительно, что то же самое начнут делать и все остальные. Даже твои дети. — Но ведь Лиля, она не такая, — поспешно возразил Лунин, — во всяком случае, мне так показалось. — Она не такая, — с тоской повторила Мария Александровна, — она слишком не такая, в этом как раз все и дело. Не такая, как Вика, не такая, как я, не такая, как мы все. Вы знаете, что такое алекситимия? — Если честно, впервые слышу. — Как и все, — кивнула Кожемякина, — про аутизм почти каждый что-то слышал, а вот алекситимия — это для всех диво дивное. Хотя, как по мне, та же лошадь, только в яблоках. — Утка, — машинально поправил Илья, — утка в яблоках. Очень вкусно. — Ну при чем здесь утка? — Мария Александровна уставилась на Лунина так, будто он произнес что-то в крайней степени неприличное, — мы же с вами не про еду говорим! Лошади в яблоках — это масть такая, пятнистая. Вы что, и это не знаете? — Ну почему же? — смущенно залепетал Илья, чувствуя, как у него начинают гореть уши. — Просто я утку люблю, а мама делает редко, только на Новый год. Да и не каждый Новый год я с мамой встречаю. — Новый год с мамой, — мечтательно произнесла Кожемякина. — Все бы за это отдала! Не важно, сколько мне там еще осталось, пусть все забирают. Взглянув куда-то под потолок, она грустно улыбнулась. — Думаю, когда моим дочерям будет под сорок, вряд ли кто-то из них захочет встречать Новый год в моей компании. — За сорок, — усмехнулся Илья, — уже за сорок. Сорок один, если быть точным. — Надо же, — Мария Александровна бросила оценивающий взгляд на следователя, — а с виду и не скажешь. Максимум тридцать девять. Свои дети, должно быть, у вас тоже имеются? — Не обзавелся пока. — Злясь на себя из-за того, что инициатива разговора перешла к Кожемякиной, Илья залпом втянул в себя половину коньяка, остававшегося в почти полном бокале. — Так вот эта алекситимия, — ухитрился он правильно выговорить слово, — это, вообще, что такое? — Сейчас расскажу, — пообещала Мария Александровна. — Давайте только сперва выпьем. За детей. За наших детей. За моих, какими бы непутевыми они ни были, и за ваших, пусть даже еще не родившихся. Они ведь будут? — Надеюсь, — пробормотал Лунин, начиная понимать, что трезвым из-за стола он выйти уже никак не сможет. — Вот за это и выпьем, — отсалютовала бокалом Кожемякина. Илье ничего не оставалось, кроме как последовать ее примеру. — Алекситимия, — Мария Александровна шумно выдохнула и решительным жестом отставила бокал от себя подальше, — это, наверное, даже не болезнь, это такое состояние человека, когда у него начисто отсутствуют все эмоции. Хотя нет, вру! Не обязательно начисто. Есть специальная шкала, не помню точно название[6], по ней врачи это все дело как-то измеряют. Задают кучу вопросов, а потом делают какие-то выводы, уж не знаю, насколько правильные, но сами они в них делают вид, что верят. По этой шкале у Лильки примерно средние значения. Средние между нормальным человеком и тем, кто не чувствует вообще ничего. Это не означает, что ее ощущения вдвое слабее моих или ваших. Все зигзагами. Непредсказуемыми зигзагами. То она вообще словно каменная, то вдруг может как-то отреагировать. Смеха, настоящего смеха, я от нее за всю жизнь ни разу не слышала. Но несколько раз было такое, что она улыбнулась. Когда я ее улыбку впервые увидела, ей уже лет шесть было. Меня тогда этой волной счастья о стену чуть не расплющило. Думала, все, пошел прогресс, что-то стало меняться. Ага, как же. Второй раз она улыбнулась уже в третьем классе. Как сейчас помню, смотрели мы телевизор. Фильм был какой-то, самый обыкновенный. Какие-то террористы, перестрелки, драки на крыше. Стас такое любит, ну и мы в тот вечер ему компанию составили. И вот был момент, когда одного из героев, не самого главного, конечно, а его напарника, эти террористы сбрасывают с крыши. И вот он падает вниз, руками машет, ногами. А на лице отчаяние человека, понимающего, что смерть уже неизбежна, что она уже почти наступила. И в этот самый момент Лиля протягивает руку в сторону экрана и улыбается. Я спрашиваю ее, Лилюша, чему же ты радуешься, ведь дядя сейчас разобьется? Она голову ко мне поворачивает и отвечает, ведь пока не разбился, красиво было. Красиво! Вы слышите? Красиво! Сколько мы с ней бились, цветочки всякие показывали, в зоопарк возили к зверюшкам, все пытались объяснить, что такое красиво. Ни в какую понять не могла. А здесь человек вниз падает, это оказывается красиво! Кожемякина занесла было руку над бокалом с коньяком, но затем, щелкнув пальцами в воздухе, положила ее обратно на стол. — Так мы в тот вечер фильм и не досмотрели. Стас распсиховался, и я увела Лильку в спальню.