«Только зверь способен причинить вред ребенку». «Дочь моей сестры Элии, Рейенис, тоже была ребенком, — вздохнул принц. — И тоже принцессой. Человек, который вонзит нож в Мирцеллу, будет ненавидеть ее не больше, чем ненавидел Рейенис сир Амори Лорх, убивший ее — если убил в самом деле он. Эти люди хотят одного — вынудить меня к действию. Если Мирцеллу убьют в Дорне, где она находится под моим покровительством, кто же поверит, что я этого не хотел?» «Никто не прикоснется к Мирцелле, пока я жив». «Благородные слова, сир, — слабо улыбнулся Доран, — но много ли может сделать один человек? Я надеялся умерить брожение, взяв под стражу своих упрямых племянниц, но добился лишь того, что загнал тараканов в тростник на полу. Каждую ночь я слышу, как они шепчутся и точат свои ножи». Он боится, понял тогда Арис. Вон как дрожат его руки. Он просто в ужасе. Арис понял это и не нашел слов. «Прошу простить меня, сир, — снова заговорил принц. — Здоровье изменяет мне, и порой… Я плохо переношу Солнечное Копье с его грязью, шумом и вонью. Как только долг позволит, я намерен вернуться в Водные Сады. И взять с собой принцессу Мирцеллу. — Доран, предупреждая возражения Ариса, поднял руку с опухшими красными суставами. — Вы тоже поедете — а также ее септа, служанки и стража. У Солнечного Копья прочные стены, но под ними лежит теневой город. Даже в самом замке каждый день толпятся сотни народу. Сады же — моя тихая пристань. Принц Марон построил этот дворец для своей невесты из дома Таргариенов, чтобы ознаменовать союз Дорна с Железным Троном. Осенью там хорошо — жаркие дни, прохладные ночи, соленый бриз с моря, пруды, фонтаны… И много других детей, мальчиков и девочек из знатных домов. Мирцелла сможет поиграть с ними, найдет среди них друзей. Одиноко ей там не будет». «Воля ваша». Хорошо, конечно, что Мирцелла окажется в безопасности — но почему принц Доран попросил его не уведомлять Королевскую Гавань о переезде? «Лучше всего, если никто не будет знать, где она». Арис согласился с этим — что еще ему оставалось? Пусть он рыцарь Королевской Гвардии — один человек, как верно заметил принц, мало что может. Переулок уперся в освещенный луной двор. «За свечной лавкой будет калитка, — писала она, — а за нею крыльцо». Арис вошел в калитку, поднялся по истертым ступенькам к какой-то двери. Стучать или нет? Решив, что не стоит, он отворил дверь и очутился в большой низкой комнате. Ее тускло освещала пара душистых свечей, мерцавших в углублениях толстых глинобитных стен. Под ногами узорный мирийский ковер, на одной стене гобелен, в глубине кровать. — Миледи? — позвал Арис. — Где вы? — Здесь, — ответила она, выходя из-за двери. Ее правую руку до локтя обвивал браслет-змейка, поблескивающий медными и золотыми чешуйками. Больше на ней не было ничего. Нет, хотел сказать он. Я пришел лишь чтобы сказать, что долг велит мне уйти. Но, увидев ее при свечах, он утратил дар речи. Горло словно дорнийским песком засыпали. Он стоял молча, впивая глазами ее тело — ложбинку на шее, полные спелые груди с большими темными сосками, восхитительный изгиб талии и бедер. Потом, сам не зная как, он уже обнимал ее, а она снимала с него одежду. Добравшись до нижней туники, она разорвала ее до пупа, но Арис это едва заметил. Он гладил ее кожу, теплую, как песок, спекшийся на дорнийском солнце. Приподняв ей голову, он нашел ее губы. Она приоткрыла рот, и ее груди легли ему в ладони. Большие пальцы Ариса коснулись затвердевших сосков. От ее черных волос шел густой, земляной аромат орхидей, побудивший его напрячься почти до боли. — Потрогай меня, сир, — прошептала она ему на ухо. Его рука скользнула ниже округлого живота, нащупав заветную влажную ложбинку среди черных завитков. — Да, вот здесь… — Она увлекла его за собой, уложила на кровать. — Еще, еще, рыцарь мой, милый мой белый рыцарь, еще, я хочу тебя. — Ее руки направили его внутрь, обвились вокруг пояса, притянули ближе. — Глубже… вот так. — Она обвила его ногами, крепкими, точно стальными. Ее ногти впивались в него при каждом его рывке, и наконец она закричала, выгнувшись под ним дугой. Ее пальцы стиснули его соски и держали, пока его семя изливалось в нее. Умереть бы сейчас, подумал рыцарь, и на дюжину ударов сердца растворился в блаженстве. Но он не умер. Его желание было глубоким и бескрайним, как море, но прилив схлынул, обнажив острые камни вины и стыда. Вода порой закрывает их, однако они всегда остаются на месте, черные и склизкие. Что ты делаешь здесь, рыцарь Королевской Гвардии? Задав себе этот вопрос, он скатился с женщины и растянулся на спине. Только сейчас он рассмотрел большую трещину через весь потолок, а на гобелене — Нимерию и десять тысяч ее кораблей. Если бы недавно в окно заглянул дракон, Арис не увидел бы ничего, кроме своей желанной — ее груди, ее лица, ее улыбки. — Тут есть вино. — Ее рука легла ему на грудь, губы пощекотали шею. — Хочешь пить? — Нет. — Он отодвинулся, сел на край постели. В комнате было жарко, но он дрожал. — Как я тебя исцарапала. До крови. От ее прикосновения он вздрогнул, как будто его опалило огнем, и встал. — Не надо. — Я могу помазать тебя бальзамом. Жаль, что бальзам от стыда еще не придуман. — Ничего. Простите меня, миледи. Я должен идти. — Так скоро? — Ее грудной голос был создан для любовного шепота, губы — для поцелуев. Волосы струились по плечам, стекали на грудь такими же мягкими завитками, что курчавились у нее между ног. — Останься со мной на всю ночь. Я еще многому могу тебя научить. — Я и так узнал от вас слишком много. — И этот урок, насколько я видела, пришелся тебе по вкусу. Уж не к другой ли ты так спешишь? Назови мне ее, и мы сразимся за тебя на ножах, обнажив груди. Если она только не песчаная змейка. Тогда мы поделимся с ней — по-родственному. — Вы же знаете, у меня нет другой женщины. Только… мой долг. Она оперлась на локоть, блестя черными глазами. — Знаю я эту суку. Между ног у нее сухо, как в пустыне, а поцелуи точно укусы. Пусть она нынче поспит одна, а ты оставайся. — Мое место во дворце. — С другой принцессой, — вздохнула она. — Ты заставляешь меня ревновать — мне кажется, ты ее любишь больше. Слишком она молода для тебя. Тебе нужна женщина, а не девочка… но я могу притвориться невинной, если это тебя волнует. — Не надо так говорить. — Она дорнийка, в этом все дело. Это острая пища делает их такими, говорят в Просторе, — мужчин свирепыми, женщин распутными. Перец и заморские пряности горячат кровь, она тут не виновата. — Я люблю Мирцеллу как дочь. — Родной дочери у него быть не может, как и жены. Вместо них у него белый плащ. — И мы скоро уедем в Водные Сады. — Уедете, — согласилась она, — хотя у отца все затягивается вчетверо дольше, чем следует. Если он располагает выехать завтра, жди отъезда через пару недель. Ты будешь одинок там, в Садах. И где твои галантные речи? Кто говорил, что хочет провести остаток жизни в моих объятиях? — Я был пьян. — Ты выпил всего три чаши вина. С водой. — Меня опьянили вы. Вот уже десять лет… я ни к одной женщине не прикасался с тех пор, как надел белое. Я не знал, что такое любовь, но теперь… мне страшно. — Что же страшит моего белого рыцаря? — Я боюсь за свою честь. И за вашу. — О своей чести я сама позабочусь. — Она медленно обвела пальцем сосок. — Как и о своих удовольствиях. Я давно уже взрослая. Видеть ее на этой постели, с этой лукавой улыбкой, видеть, как она играет своими прелестями… у какой другой женщины можно найти такие крупные, такие чувствительные соски? Так и хочется впиться в них и сосать до изнеможения… Он отвел глаза и нагнулся, чтобы взять с ковра нижнее белье. — У тебя руки дрожат. Лучше бы ты успокоил их, приласкав меня. Зачем тебе одеваться, сир? Я предпочитаю тебя такого, как есть. Только в постели, без одежды, мы бываем самими собой — мужчиной и женщиной, любовниками, единой плотью. Ближе и быть нельзя. Одежда делает нас чужими. Я не люблю прятать себя под шелками и драгоценностями, и твой белый плащ — это не ты, сир. — Нет. Он — это я и есть. Нам нужно покончить с этим, как ради вас, так и ради меня. Если нас обнаружат… — Тебя сочтут счастливцем. — Меня сочтут клятвопреступником. Что, если вашему отцу расскажут, как я обесчестил вас? — Отец может быть кем угодно, но дураком он не слыл никогда. Невинности меня лишил Бастард из Дара Богов, когда нам обоим было четырнадцать лет. Знаешь, что сделал отец, когда об этом узнал? — Она зажала в кулаке простыню и прикрылась ею до подбородка. — Ничего. Мой отец мастер ничего не делать. У него это называется «я думаю». Скажи правду, сир: тебя тревожит мое бесчестье или твое собственное? — И то, и другое. — Ее стрела, однако, попала в цель. — Вот почему это свидание должно стать последним. — Ты об этом уже говорил. Да, говорил. С полной искренностью. Он слаб, иначе вовсе не пришел бы сюда. Но ей в этом признаваться нельзя — такие женщины, как она, презирают слабых. Дядиного в ней больше, чем отцовского. Арис нашел на стуле нижнюю шелковую тунику и пожаловался: — Разорвана. Как же я теперь надену ее? — Задом наперед. Наденешь верхнюю, и прореху никто не заметит. Отдашь ее зашить маленькой принцессе? Или прислать тебе новую в Водные Сады? — Не нужно мне ничего посылать. — Арис не желал привлекать к себе никакого внимания. Он надел тунику через голову, как советовала она. Прохладный шелк прилип к исцарапанной спине. Ну ничего, до дворца он как-нибудь доберется. — Я хочу одного: покончить с этим… с этой… — Разве это достойно галантного рыцаря? Вы меня обижаете, сир. Я начинаю думать, что все ваши любовные речи были лживыми. Нет, он не лгал. Сир Арис воспринял ее слова как пощечину. — Для чего бы иначе я пожертвовал своей честью, если не ради любви? Когда я с вами, то не могу думать ни о чем другом… вы единственная мечта моя… — Слова, слова. Если любишь, не уходи. — Я дал обет… — …не жениться и не заводить детей. И что же? Я пью лунный чай, а женой твоей все равно не смогла бы стать. Хотя не прочь сделать тебя своим постоянным любовником, — улыбнулась она. — Теперь вы смеетесь надо мной. — Самую чуточку. По-твоему, ты первый королевский рыцарь, любивший женщину? — Люди, которым легче произнести обеты, нежели соблюдать их, найдутся всегда. — Сир Борос Блаунт похаживал на Шелковую улицу, сир Престон Гринфилд навещал дом одного купца, когда самого купца не было дома, но Арис никогда бы не стал позорить своих названых братьев. Вместо этого он сказал: — Сира Терренса Тойна застали в постели с любовницей его короля. Он клялся, что на грех его толкнула любовь, но это стоило жизни ему и ей, привело к падению его дома и к гибели благороднейшего из всех рыцарей, когда-либо живших на свете. — А как же Люкамор Любострастник со своими тремя женами и шестнадцатью детьми? Я всегда смеюсь, слушая песню о нем. — Правда не столь забавна. При жизни его никто не называл Любострастником. Он звался сир Люкамор Сильный. Когда его многолетняя ложь открылась, собственные братья по оружию оскопили его, а Старый Король отправил его на Стену. Шестнадцать его детей остались сиротами. Он не был истинным рыцарем, как и Терренс Тойн. — Ну а Рыцарь-Дракон? — Она откинула простыню и спустила ноги на пол. — Благороднейший из всех рыцарей, по твоим же словам? Он спал со своей королевой и наградил ее ребенком. — Я в это не верю. История о преступной связи принца Эйемона с королевой Нейерис — всего лишь сказка, которую распространял его брат, желая отдать трон бастарду в ущерб законному сыну. Недаром же Эйегону дали прозвище Недостойный. — Арис опоясался мечом. На шелковой тунике пояс выглядел нелепо, но знакомая тяжесть меча и кинжала напомнила ему, кто он на самом деле. — Я не хочу, чтобы меня вспоминали как Ариса Недостойного. И не стану марать свой плащ. — Да, жаль было бы — он такой белый. Не забывай, однако, что мой двоюродный дед тоже носил его. Он умер, когда я была маленькой, но я его помню. Он был высокий, как башня, и щекотал меня, пока я не заходилась от смеха. — Я не имел чести знать принца Ливена, но все сходятся в том, что он был великий рыцарь. — Великий рыцарь, имевший любовницу. Теперь она уже старая, но в юности, говорят, была на редкость красива. Принц Ливен? Эту историю Арис слышал впервые, и она неприятно поразила его. Измена Терренса Тойна и обман Люкамора Любострастника вошли в Белую Книгу, но на странице принца Ливена ни о чем таком не упоминалось. — Дядя всегда говорил, что цену мужчины определяет тот меч, что в руке, а не тот, что помещается между ног, — продолжала женщина, — поэтому оставь свои благочестивые речи о запятнанных плащах. Твою честь пятнает не наша любовь, а то, что ты служишь чудовищам и называешь зверей братьями.