Душа требовала движения, а вместо этого только и оставалась, что шелковая тряпка да нитки. Рисунок неоконченный, который продолжать не было ни сил, ни желание. Письмо брату. Очередное. И снова молчание. Или гонец, который привезет скромные подарки «дорогой сестре», а еще денег. Немного. Их едва хватит, чтобы купить дрова для печи, муки да молока. Поправить крышу. Или, может, подновить сам домишко? Покосившийся, убогий. И в глазах гонца будет читаться удивление, с презрением смешанное. А разве она виновата? В чем? В том ли, что была покорна воле брата, как заповедано? В том ли, что жених её, который, признаться, впечатление не произвел совершенно, оказался слаб? В том ли, что дворцовые целители не сумели спасти его? Да и смерть эта… Она покачала головой и подняла шелка. Шить? Не шить? Разбудить девку и прогуляться? До забору и, может, даже за ворота? К пруду, который тихо зарастал тиной, отчего становилось вовсе уж тоскливо, ибо подобен он был её собственной жизни. Остаться? Или наведаться в гости? К дорогому родичу, который на Мудрославу поглядывал с раздражением, не понимая, что с нею делать-то. И домой бы её отправить, да неможно. Как же… жена брата, пусть и не состоявшаяся. Она почти заплакала, но вовремя остановилась. Встала. И скрип лавки, которая медленно рассыхалась, как и все-то в этом домишке, разбудил девку. Та вскочила, заполошенно взметнула руками, опрокидывая корзинку с рукоделием. Подарок брата. Золотые нити. Серебряные. Бусины драгоценные. Бусины продать можно, если тишком. Но страшно. Вдруг да узнают? И брат оскорбится, и слух пойдет, что совсем она, Мудрослава, оскудела. Вот и приходится золотом шить да пустою кашей давиться. – Гулять, – сказала Мудрослава решительно, ибо сидеть в доме совсем невмочно сделалось. – Гулять, – потянула девка, не скрывая недовольства. – Так куда, матушка? Парит вона, и солнце печется. Личико-то напечеть. И шею еще. Взопреете. Идти девице никуда не хотелось. И Мудрослава почти поддалась на уговоры, но все одно упрямо мотнула головой. – Идем. И не дожидаясь ответа, раздраженная ноющим этим голосом, вышла в сени. Оттуда и на улицу. Солнце и вправду пекло нещадно. Сразу сделалось душно, жарко и появилось желание вернуться. Но Мудрослава, подхватив юбки, решительным шагом двинулась к воротам. – Доброго дня, матушка, – поприветствовал её Игнатка. И склонился. И шапку с головы снял, да все одно не виделось в его фигуре должного почтения. И какое почтение? Все-то знают, что никому-то она, Мудрослава, не нужна, даже собственному брату, коль сослал её в этакое захолустье. А стало быть, и считаться с нею нужды нет. Она стиснула зубы. Игнатка поспешно отворил калиточку малую, пропуская Мудрославу, и та сделала было шаг, да только мало что сбитой с ног не оказалась. В юбки врезался вихрастый мальчонка. – Едуть! – запыхавшись, крикнул он. – Едуть! – Стой, оглашенный! – Игнатка споро схватил мальчонку за ворот рубахи и тряхнул, этак, легонечко, почти что любя. – Хто едя? – Дык… – мальчонка вытер нос рукавом. – Послы едуть! – Чьи, – Мудрослава вдруг ощутила немалую дрожь в руках, но сумела совладать с собой. Послы. За ней? Брат… вспомнил? Или нет, не так. Он никогда-то не забывал. Просто нужды в ней, в Мудрославе, не было. А теперь вот появилась? – Так… виросские! – мальчонка висел тихонечко, не делая попыток вырваться, разве что глядел этак с удивлением. – Вашия, матушка… – Послы, – Мудрослава вытянула шею, но дорога, ведшая к поместью, была пуста. – Так это… они же ж трактом… спервашечки к князю, значится, а я скореньки и напрямки. Упредить. Как мамка велела. – Молодец, – Мудрослава протянула бусину, которую крутила в пальцах. Сама и не заметила, как прихватила её с собой. Что за камень? Нефрит? Фируза? Не важно. – Возьми. Брат гонцов награждает перстнями да шапками, иным и шубы достаются, когда новость уж больно хороша. А у нее только и есть, что эти бусины рукодельные. Но мальчишка схватил и спешно за щеку сунул. – Благодарствуй… Дальше Мудрослава не слышала. Она развернулась и спешно, пожалуй, даже чересчур уж спешно, изо всех сил стараясь не срываться на бег. Послы… Что-то произошло. Определенно. И… и может, конечно, статься, что послы эти не к ней прибыли, что брату понадобился князь, однако сердце вскачь неслось. – Скорей! – велела Мудрослава сонной девке. – Воду несите. – Дык, нагреть не поспеем, – пытаясь совладать с зевком, возразила та. – Холодную несите. Платье чистое… то, которое красное. – Матушка! – взмолилась девка. – Оно же ж в сундуках. И невместно вам красное. Ну да, она же вдова. Честная. Да только из вдовьих нарядов у ней это, нынешнее платье, и… – Второе доставай. И почисти хорошенько, – решилась Мудрослава. – То, которое из адамаску. Да неси шкатулку. Украшения-то остались, пусть бы и не раз намекала нынешняя княгиня, что ни к чему честной вдове ни бусы яхонтовые, ни жемчуга, ни венец. Что, когда б нашлась Мудрослава подарить это, глядишь, и житье её переменилось бы к лучшему. Она бы, может, и подарила. Но… гордость мешала. И обида. И зависть, что уж тут. Ныне же, примеряя венчик, украшенный крупным жемчугам да синими каменьями, Мудрослава улыбнулась. Впервые, пожалуй, за прошлый год. К ней или нет, но встретит она послов честь по чести. Первым во двор вошел Древояр. А постарел-то за прошлый год, осунулся. Болен, что ли? Не понять. Лицо темное, морщинами глубокими изрезано. Но глаза все еще яркие. Борода лопатою. Платье богато. Сам ступает неспешно, на посох опираясь. И на вершине его горит силой алатырь-камень. Знак особого доверия. Власти. За ним уж и прочие держатся. Тихомир Жуковский, который и впрямь на жука похож, усача древесного. И в черное обрядился, что в панцирь. Медоуст Звягин, напротив, в золоте, сверкает, что самовар начищенный, да по сторонам головою вертит. Он молод и удивительно, что этакого, молодого, взяли. А на лице-то читается удивление. Не ожидал подобного? Князя вот нет. Не поехал? Или не велели ехать? – Доброго дня, матушка, – Древояр поклонился, как должно. И Мудрослава ответила поклоном же. Помнилось, что долго он с братом спорил, выступал против свадьбы её. Только брат – еще тот упрямец. Но старику она рада. – И вам доброго, – сама же поднесла ему водицы ледяной колодезной. – Долог был путь ваш? – Долог, – согласился Древояр, чашу из рук принявши. И осушил в один глоток, отер капли с усов. – Однако боги смилостивились, матушка. И вот мы тут. – Рада видеть вас. И выходит, не позабыла она за год о вежливости, о той, иной жизни, в которой приходилось встречать, что послов, что иных гостей. – А уж я-то как рад, – это Древояр произнес тихо. – Видеть вас, матушка, в добром-то здравии.