– Настуш (вот – и ей чудное имя придумал, хотя Ася и Настя ну ничуть не похожи!), Настуш, давай поговорим серьезно. – Давай. – Я ведь с тобой не просто так… Я всерьез. – Да я разве не понимаю? – А если понимаешь, то чего так себя ведешь? Ни поцелуй, ни дотронься… Мы что – пацаны-подростки? У наших ровесников ребятишки уж в школу пошли. Тебе что – печати в паспорте не хватает? – Да зачем она мне – печать? – Так чего же тогда?! – А вон – в кино… – Чего – в кино? Дитячий какой-то фильм. Взгляды да разговоры… Не сложила я личной жизни, Коля! Не смогла… Всех близких людей в городе – только лишь Дусина Нинка. Впрочем, какая уж Нинка – Нина Иннокентьевна. Из учителей перевели в завучи… Девчонки ее больше у меня, чем дома, росли. Потому что муж Нине Иннокентьевне достался непутевый: деньги – не домой, а из дома, в выходной лучшего места, чем диван, не знает. И вот Ира да Верочка выросли, надо в институт поступать, а за учебу сейчас – плати. Пришла Нина Иннокентьевна да и бухнулась в ноги: теть Ась, помогай! У мамы пенсия маленькая, а у тебя большая… Она и сама думала, что – большая, пока не посмотрела по телевизору передачу, в которой телеведущий – молодой, волосы до плеча – рассказал о том, как он водил маму, приехавшую к нему из далекой провинции, в ресторан. Поели, выпили там чего-то за встречу. Потом сын попросил принести им кофе. На десерт. Кофе оказался вкусным; гостья пила да нахваливала. Вообще, мама ведущего себя чувствовала на седьмом небе: это же надо – сын в люди выбился, по телевизору его вся страна смотрит, и обедать он ходит в ресторан, где все так красиво и где так вкусно готовят. Мама была счастливой до той поры, пока официант не принес счет. Поглядев на цифру, выставленную в конце меню, она схватилась за сердце. Больше всего ее поразила цена маленькой чашечки так понравившегося ей кофе: сто долларов… «Сто долларов – это и есть моя пенсия», – переведя доллары в рубли, сделала вывод Ася. Он – за чашечку кофе, а ей – на целый месяц жизни… Почему-то не захотелось думать о том, сколько же стоил весь обед; вместо этого она принялась еще раз просчитывать (разговор с Ниной уже состоялся) свой бюджет: плата за квартиру с забитыми фанерой окнами, электричество, газ, вода… Чуть ли не половину чашечки кофе (тьфу, ее пенсии) приходилось опять отдавать государству; оставалась еще половина, которую опять надо делить пополам… Э-э-х, Коля! Что мы – войну не пережили? Что мы – после войны не подтягивали животы потуже? Учатся Нинкины девчонки, и слава Богу! Ничего-то я толком тебе не рассказала. Плутаю, прыгаю с места на место… А вот про Ваню – расскажу. Еще как расскажу! Ваню я вижу часто. Захочу – так и каждый день… Скажешь – спятила, старая дура? А вот и не спятила! Слушай. Вот только кастрюльку на плиту поставлю… Воду вскипячу да пакетным супом засыплю. Ишь, до обеда на диване провалялась. Ну а что делать, Коль: то было не с кем поговорить, а то вдруг ты объявился. Ну и что, что за тридевять земель: говорить-то все равно можно. Пусть хоть и мысленно, так даже лучше: сначала обдумаю все, а потом уж за ручку… Ну так вот: Ваня погиб на Днепре. При форсировании – так это у вас, у военных, называется. Написано про это было в районной газете, в той самой, в которую ты свое письмо написал. Эту статью они, надо думать, они тебе ответно пошлют. Все-все там прописано: что военное звание у Вани было – гвардии старший лейтенант, что командовал он взводом мотострелков, что получил этот взвод приказ переправляться через реку Днепр на рассвете. Осень уже стояла, поздняя, вода холоднющая… Погрузились солдаты в лодки, начали грести. Какое-то время на реке было тихо (так было прописано в газете), а потом в небо взвилась вражеская ракета, и вода словно закипела от взрывов… Сколько наших солдат тогда утопло, не добралось до другого берега… Ваня добрался. Начали воевать с немцем. И день, и два длился бой; на третьи сутки Ваня был ранен, но оружия не бросил, продолжал сражаться, никому про ранение ничего не сказав. Читала я все это и думала: Ванин характер, Ванин! Когда командира роты убило, Ваня принял командование на себя. Отступил немец. Только этого Ваня уже не видел… Все думаю: о чем он вспоминал-думал в свои последние минуточки? О ком? Не иначе – про мать и отца. Про тебя, Коля. Про родное село… Ну а теперь слушай, как мы встретились с Ваней в первый раз. У нас в райцентре к пятидесятилетию Победы открыли Аллею Героев. Меня повела туда Нинка, Нина Иннокентьевна. И ведь не предупредила, ничего не сказала! Просто: пошли, мол, на митинг. Ну, мы и пошли. Послушали речи. Всплакнули. Потом берет она меня за руку и ведет на эту самую Аллею. Гляжу: тринадцать голов на пьедесталах. Бюстов – так объяснила Нинка. Ну, иду я, каждую разглядываю. Кто помоложе, кто постарше, но все ребята бравые, смело глядят. А один – еще как бы и с улыбочкой. И уж больно эта улыбочка показалась мне знакомой. Гляжу, гляжу… батюшки-светы, да ведь это наш Ваня! Он без улыбки сроду нигде не появлялся. Причем улыбался – именно что глазами, а губы твердо держал. Не думайте, мол, не так я прост, как на первый взгляд кажусь… Понял теперь, где я его вижу, твоего родного братца? Хотя вернее будет сказать – видела. Давно не была в парке Победы… Какие уж теперь походы. Вон – поход к почтовому ящику – и тот не знаю, как одолеть. Вот и суп остыл, теперь разогревать придется… Совсем ты выбил меня из колеи, Коля! Всю-всю свою жизнь за единый день перебрала и вспомнила. И если чего еще не сказала тебе – так самый пустяк. Даже не то что не сказала, а не спросила. Но сначала о другом пустяке… Ты знаешь, мой портрет, Васей нарисованный, до сих пор цел. И как только сохранился: сначала в родительском дому висел; потом, когда я в эмтээсе работала, на стенке в вагончике кнопками его приколола; когда эту квартиру получила – и здесь определила его на стенку, рядом с зеркалом. Погляжу на портрет – молодая; погляжу на себя в зеркале – старуха старухой… Однажды как наваждение на меня нашло: сняла портрет да на обратной стороне карандашом написала: Девочка с веселыми глазами, Ты куда ушла, в какие дали? Пляшет пламя, водит хороводы, Как песок, текут сквозь пальцы годы… Все приемлю! Все и всех простила! Только одного понять не в силах: Девочка с веселыми глазами, Ты куда ушла, в какие дали?.. То ли я прочитала где это стихотворение да запомнила, то ли сама сочинила… Не знаю! А вопрос у меня такой. Коль, ты всю войну – скрозь – прошел. Скажи: не встречал ли где моего Васю? Понимаю: глупый, зряшный, все возможные времена переживший вопрос задаю. А все-таки: не встречал ли где? А, Коль?.. Излучина Рита жила на три дома сразу. В первом доме она спала, ела, ухаживала за цветами, держала собаку Мушку и кошку Маргошу. Ее кровать стояла в комнате, под окном которой росла сирень. В мае она открывала окошко и начинала дышать сиреневым ароматом. А потом зацветали душистый табак, маттиола… У Риты и дома было много цветов. Горшки с цветами стояли не только на подоконниках, но и на полу, на ступеньках крыльца и даже вдоль садовых дорожек. Соседки заходили и ахали: красиво, красиво. Только не лень тебе еще и эту заботу на шею вешать? Или других мало? Вон – огурцы пошли, пора банки закрывать… Да закрывала она банки, закрывала! И c огурцами, и с помидорами, и с салатами. Но почему при этом надо отказываться от цветов?! Еще больше цветов раздражал соседок аквариум. Нет, подумайте только – балуется, точно дитя. На рыбок любуется. Да ладно бы аквариум был маленький, а то – больше метра в длину. Это же сколько с ним мороки! А она смотрела на плавающих рыбок и думала: вот где жизнь! Плавают себе среди красоты. Не то что люди… Во второй дом Рита приезжала копать картошку, рубить уток и кур и делать из них тушенку. Уток и кур с каждым годом становилось все больше, а этим летом свекровь еще и бычков завела. Одной ей с разросшимся хозяйством было не справиться, и Славик, ее сын (а ее, Риты, муж), до того наезжавший в Каменку время от времени, поселился там насовсем. А наезжать стал к жене – примерно раз в неделю. И привыкнуть к этому Рита никак не могла. Нет, она не скажет про себя, что одиночество ей в тягость (оттого и с работы ушла без сожаления, а еще оттого, что на платках она заработает больше, чем на грошовой должности медсестры). Но вот просыпаться одной ей совсем не по душе. И ходить вечером по двору и дому, запирая все калитки и двери, – тоже приятного мало. Это всегда делал муж, и она всегда при этом думала: хорошо! Словно защитную стену вокруг нее возводит. За мужем и впрямь – как за каменной стеной. А теперь?.. И он-то, он-то, – думала она дальше, – неужто ему все равно, где жить? Неужто совсем в ней не нуждается? Для кого она создавала весь этот рай – для одной себя, что ли? Временами она говорила себе: все, приедет сегодня – я и дверей не открою. Пусть живет со своей мамашей… Они за скотиной уже белого света не видят… Приезжает – и все ей кажется, что от него навозным духом несет, хоть он и в чистой рубахе, и летний душ в мамашином огороде соорудил, а значит, перед поездкой в город помылся. «Город – ха!» – говорит Славик по поводу их общего места жительства. И звучит это «ха» с таким пренебрежением! Только Рита с такой постановкой вопроса совсем не согласна. Да, невелик их городок, однако и не деревня. На центральных улицах асфальт, народ в грязи не тонет. На их окраинной улице асфальта нет, ну так ведь не все сразу. Зато до центра дошел, и хочешь – постригайся в парикмахерской, хочешь – обувку в ремонт неси, хочешь – в магазин заходи. Магазинов в городе много. Может быть, даже чересчур много – и в бывшем кинотеатре магазин, и в бывшем книжном бытовыми товарами торгуют, и в ДК по выходным торговля идет… Что делать – время такое. Зато кто хочет – торгует, а не хвосты коровам крутит… Торговать Славик, конечно, не будет ни за что. Он привык к машинам и железкам и ни за что бы своей работы не оставил, если бы она не оставила его: автоколонну, как и многое другое в городе, с началом всяческих перемен в государстве упразднили. Ну, так другую работу мог бы поискать, чем к родимой мамочке ехать. Да только ли мамочка в Каменке его держит? На прошлом базаре ей шепнули: смотри, молодых баб в Каменке много… Верка так и вовсе глаз с него не сводит. А ты же помнишь… Еще бы ей не помнить! Верка как втюрилась в Славика в восьмом классе… После выпускного она, Рита, сильно опасалась, что Славик пойдет провожать домой как раз-то Верку, а не ее. В городе выпускники встречают рассвет на мосту через Хопер, а каменские ходят на Излучину. Там, на Излучине, речка делает крутой поворот, образуя такую уж хорошую полянку – ровненькую, заросшую травой и цветами, молодыми дубками украшенную. Здесь выпускники всегда и разводят костер, поют песни. Разговаривают.