– Сдадим, мать! В лучшем виде! – подтвердил сын-начальник. – Готовь чулок побольше. – Чего? – не поняла дяди-Мишиной шутки бабушка. – Чулок, говорю, готовь побольше, чтобы деньги было куда класть. – Какой чулок! Внучка вон замуж собралась. На платье надо. Она, Саша, обрадовалась тогда, а сейчас отчетливо поняла: не для себя – для нее пласталась бабушка все лето на огороде. А она, идиотка, на моря укатила, ей, видите ли, нужно было восстановить силы, затраченные навыпускные экзамены в институте. …Туго натянутое платье на Саше чуть заметно заколыхалось: кто-то, еще безымянный, ворочался внутри, пробовал свои маленькие пока силенки. И тут бабушка вдруг сказала: – Тяжело сидеть-то? А ты ляг. Ложись, ложись… Чего меня сторожить. «Нет, бабушка – это еще бабушка! – с благодарностью думала Саша, укладываясь на диване. – Все знает, все понимает, все чувствует…» Когда Саша собралась замуж, подружки дружно завидовали: муж мужем, а ты еще городскую прописку и жилплощадь приобретешь, интеллигентных родичей заимеешь. Шутка сказать: будущая свекровь – преподаватель университета. Это стоит только Саше захотеть – и она вслед за любимым Костей прошмыгнет в аспирантуру… Мать запаниковала: с такими сватами и родниться страшно. А бабушка… Бабушка только и сказала: – Люди как люди. Нам руками привычней работать, им – головой. Потом же, наедине, огорошила Сашу: – А все-таки жить тебе с ними будет трудно! – Почему, баб? – удивилась она столь быстрой перемене в бабушкиных речах. – Ты в девках-то сколько просидела? То-то и оно… Одна жить привыкла, все про себя сама решать. А замужем жить… Бабушка даже помолчала немного – для того, наверное, чтобы Саша прониклась важностью предстоящих слов, и закончила: – Замужем жить – с мужем все пополам делить. А свекровь да свекра уважать да почитать. – А как же твое «надейся только на свои руки да разум»? – Э-э, мила моя… Тут не разъяснишь. Тут уж сама связывай, если сумеешь. «Я, бабушка, кажется, связала, – думала Саша, засыпая. – Только не знаю вот – прочно ли?» …В доме шумно и голосисто, и они с Костей сидят во главе стола. Рядом-рядом, близко-близко… – Горь-ко, горь-ко!.. Родня у Поспеловых большая, от дружного крика стены дрожат. За свадебным столом нет только бабушки – «тяжело уж мне, Саш, не приду». К бабушке они с Костей все-таки сходили. Отнесли пирогов, конфет; Костя разлил по стаканам шампанское: «Выпейте за наше счастье». Бабушка помочила губы в шипучей, пузырчатой жидкости: – Любите друг дружку. Уважайте. А вот вам и подарок. Она приподняла край лежащего на столе полотенца, и они увидели… рябиновые бусы. – Ты не думай, Костюшка, на платье я Саше денежек дала. А это уж так… вдобавок. Чтобы было у вас деток, сколь ягод на этой нитке. Костя засмеялся: – Так это не вдобавок, бабушка! Это – главный подарок! …И вот сидят они за свадебным столом. На ней нежно-розовое платье (в белом она была вчера, в городе, в первый день свадьбы), и на розовой материи пламенеют рябиновые бусы. Костя смотрит на них и улыбается. И все улыбаются. Костина мама – тоже, только вот… ох, какая сложная у нее улыбка! Что-то она хочет сказать этой улыбкой, но что, что?.. Проснулась Саша от недоумения: как что? Разве она не знает – что? Поняв, что вопросы свои она задает уже не во сне, а наяву, успокаивается: это теперь она знает ответ, а тогда не знала. Ничегошеньки не знала… Сидела с рябиновыми бусами на шее, и… Нет, опять не то! Разве она была за свадебным столом в рябиновых бусах? Куда там! Едва они с Костей переступили порог, вернувшись от бабушки, как родня дружно навалилась на нее: сними да сними рябину, бабушка уже старая, чего она понимает? «Разве в таких бусах сейчас ходят?» Она и сняла, и положила бусы в коробку из-под конфет. Когда в очередной раз навестить мать пришла из Ивановки дочь Шура, Прасковья ее… не узнала. – Мам, ты что? – тормошила ее Зойка. – Это же наша Шурка. Но Прасковья глядела пустыми, непонимающими глазами, бездумно переводя их с одного лица на другое. А вскоре дом огласился сплошным безысходным стоном. Санька, единственный в доме мужик, с той поры стал пропадать где-то допоздна, домой являлся чуть ли не в полночь и сразу лез на печь, задергивал занавеску – через кухонную стенку стоны были не так слышны. А женщины маялись в одной комнате с матерью. Устав за день от дел и переживаний, они, добравшись до подушек, хотели забыться хоть ненадолго. Но мать не давала. Привыкнуть к ее стонам было невозможно, и, забывая о том, что мать уже вряд ли их слышит, они просили: – Мама, дай передохнуть. Прасковья в ответ опять стонала… В одну из ночей, очумев от бессонницы, Зойка подошла к материной кровати и, сама не зная зачем, запела: Баю, баюшки, баю, Не ложися на краю… Кровать была с металлической сеткой. Зойка качала мать и пела. Через некоторое время остановилась, прислушалась: стонов не было. Этим они и стали спасаться: по очереди с сестрой качали мать, напевая песню, и Прасковья на какое-то время переставала стонать, заплутавшись сознанием в неверном сне. Саша засыпала и просыпалась вместе с бабушкой, и оттого, что происходило это по нескольку раз за ночь, сны и явь у нее совсем перепутались. Однажды она испугалась собственного голоса, выговаривавшего с обидой: – Как вы не понимаете? У меня умирает бабушка, а я буду спокойно гулять в городском саду? Нет, я поеду в деревню… Переживания отразятся на моем ребенке? С каких это пор вы стали его жалеть? Проснулась она не от бабушкиных стонов – от страха: неужели говорит все это вслух? В доме тихо, все спят. Ой, хорошо… Сейчас и без нее всем хватает переживаний. Вздохнув с облегчением, Саша даже засмеялась тихонько: надо же, какая она смелая во сне! А в жизни? В жизни смелой была свекровь: – Саша, у Кости большое будущее, ты должна соответствовать ему! Почему бы тебе тоже не поступить в аспирантуру? Девочка ты способная, я знаю… Ребенок? Господи, да у вас еще целая жизнь впереди! Она, Саша, только и пролепетала тогда, едва выговаривая слова от стыда и смущения: – Да… но первый аборт опасен. – Господи, какие глупости! Все зависит от того, в чьи руки ты попадешь. А уж я постараюсь… Бабушка опять застонала. Потом стоны вдруг оборвались, и в неожиданно наступившей тишине она четко, осмысленно спросила: – Кто тут? Кто не спит? Несите меня скорей домой. Прасковья, видно, чувствовала, что очнулась ненадолго, и потому спешила сказать главное, то, о чем раньше говорила между другими речами: «Положите меня дома. Оттуда и понесете…» В следующую ночь они не ложились – стояли у Прасковьиной кровати, чувствуя, что эта ночь для нее – последняя. Прасковья уже не стонала – даже на это сил у нее не осталось, – а только хватала ртом воздух, трудно, редко. «За что ей такая мучительная смерть, за что? – думала Саша. – Может, как раз за то, что о смерти бабушка думала слишком мало? Вот та и мстит ей…» В животе опять торкался кто-то, и Саша переводила глаза с бабушкиного лица на свой живот: Господи, как он там? Может, свекровь права, и ей, ради него, не стоило ехать в деревню раньше времени? Горячие слезы, катившиеся по щекам, стали еще горячее… …Последняя нить, связывающая Прасковью с жизнью, оборвалась на рассвете, и Прасковья наконец перестала чувствовать боль. Обмывать ее пришла тетка Стеша, соседская старуха. Обмыла и удивилась перемене: – Бабы, глядите, какая она опять хорошая. Прасковья такая – ничего плохо делать не умела… Днем Санька съездил в райцентр за гробом, и вечером, потемну, мать понесли в ее дом. Подтаявший за день ледок снова хрустел под ногами, звезды сверху глядели тоже подмерзшие, льдистые. Топить у матери не стали – теперь ей так было лучше. И снова – в последний раз – стало людно в Прасковьином доме…