– Кость, ты веришь, что бабушки больше нет? – Са-ша… – Странно устроена жизнь. Непонятно. – Это тебе-то? Педагогу с высшим образованием? – А что мы знаем, Кость? Только то, что знаем слишком мало. – Тебе на философский надо было идти. В университет. А ты по ошибке в пед попала. А впрочем… это хорошо, что ты ошиблась. – Почему хорошо? – Представляешь, что было бы, встреться ты с моей матушкой раньше? – Что? – У-у… Война миров! Зато теперь – мирное сосуществование. – Слушай, она действительно смирилась с тем, что ее невестка библиотечные фолианты поменяла на пеленки? – Думаю, да. – А… ты сам? – Са-ша… Ну сколько можно об этом? Хочешь, дам тебе самую страшную, самую нерушимую клятву? – Хватит, хватит страшного! Хотя… страшно. Что день грядущий нам готовит?.. Роды начались на рассвете. Зойка слетала за фельдшерицей, та распорядилась: – Скорей в больницу. Санька приехал с колхозного двора на тракторе – грязно, машина по дороге до райцентра может застрять. Сильных болей еще не было, и Саша, забравшись в кабину, с улыбкой слушала сквозь отчаянный рев мотора, как мать ругается с Костей: – Ты куда собрался? – В больницу. – Пешком? – Пешком. – Да ты с ума сошел! Отец отвезет ее, потом за тобой приедет. Шутка дело – семь километров! По нашей-то хляби! В палате она первым делом повесила на больничную койку бабушкины рябиновые бусы: «Ну, бабушка, за первой ягодкой пришла». И тут началось… Поначалу, когда накатывала боль, Саша сжимала зубы и впивалась руками в железные прутья кровати – помогало. Когда боль уходила, она говорила себе: это – все, это – предел, сильнее болеть не будет, разве можно – еще сильнее? Оказалось – можно. Когда начались новые схватки, она, не выдержав, закричала: – Не могу! Не могу больше! Помогите! Вошедшая в палату дежурная сестра раздраженно буркнула: – У нас не кричат, милочка. Не распускайте себя. А Саше уже казалось, что ее спина превратилась в обычную деревянную доску, и эту доску неведомая, жестокая сила пытается разломать пополам. «Господи, – задохнулась она от боли, – но ведь я живая! Как же можно: живое – ломать?!» Ухватившись за решетку кровати, она наткнулась рукой на рябиновые бусы. «Бабушка, какие детки? Это выше моих сил! Я не хочу, не могу, не хочу…» Суровая нитка разорвалась в ее руках, как паутинка, и красные ягоды, освободившись, рассыпались по больничному полу. – Ты… что? – У тебя… все в порядке? – Все. Ты бледный как полотно. Ты… из-за меня? – Если бы ты знала, что я пережил! Ты больше не будешь рожать. Никогда! Больничное окно было не совсем чистым, и, может быть, еще и потому Костино лицо сквозь стекло казалось таким жалким, таким неприбранным… Она смотрела и смотрела на него, а потом вдруг засмеялась – тихо, без голоса, одними только глазами. И вот они снова дома. Позади длинный, хлопотливый день: выписка из роддома, дорога домой, первое купание малышки. «Настенька, – сказал молодой отец. – Мы назовем нашу дочь прекрасным русским именем – Настя». Теперь, слава Богу, ночь, мать с отцом спят на печи, они с Костей одни. Нет, не одни – с дочкой. Вот она, Настенька, лежит на бабушкиной кровати. Когда встал вопрос, куда класть дочурку, она без колебаний сказала: – На бабушкину кровать. – А… не боишься? – переспросила мать. – Не боюсь. И качать на ней удобно, если заплачет. Но дочка, умница, не плачет пока, и можно отдохнуть от всего, поговорить в тишине. – Кость, а бусы-то я рассыпала. Те, что бабушка подарила. – Вот и хорошо. С ума сойти: сколько ягодок – столько деток, – горячим шепотом отозвался муж. Она, как и в больнице, от этих слов засмеялась – уже с голосом, но тихо, чтобы не разбудить дочь. – Кость, а ты дурачок. Хоть и ученый… Да ведь для того, чтоб те бусы не рассыпались, достаточно одной-единственной ягодки. Вон она – на бабушкиной кровати лежит… Как высоко небо Дом еще и не знал, какая ждет его радость… Проснулся он, как всегда, с рассветом, но никто об этом не догадался: разве соседям углядеть, как, отзываясь на порыв утреннего ветерка, дрогнула, на еще одну незримую толику осев, крытая шифером крыша, разве услышать, как скрипнула при этом тесина, прибитая когда-то между стропилом и матицей как раз для того, чтобы не дать крыше осесть раньше нужного людям срока? Срок этот уже вышел, и люди из дома ушли. За две долгих одиноких зимы дом понял, что ему пришла пора одичать, забыть людские голоса. Но он для чего-то все сопротивлялся, все еще старался продлить свою жизнь, терпя осеннюю непогодь, зимние вьюги, нестерпимую летнюю жару. А в такое блаженное время, как начало мая, думать о конце и вовсе не хочется: никто не сечет тебя больно по старческим щекам, не поливает сверху знобкой смесью дождя со снегом. Наоборот: небо, очистившееся от тяжелых, набухших влагой туч начала весны, стало приветливым и легким, налилось ровной, спокойной синевой. Слышно, как поднимается на дворе трава, прорастая к солнцу. Вот это было уж совсем непонятно и странно: дом к старости не только не оглох, но стал слышать, кажется, еще острее. Ворохнется ли мышь, отвалится ли кусок пересохшей штукатурки, взметнется ли в дымоходе случайный шальной ветерок – ни один из этих и множества других звуков не остается незамеченным, каждый вызывает никем не слышимый вздох и какое-нибудь счастливое воспоминание: то о босых женских ногах, мягко ступающих по свежевымытому, упругому полу, то о гулко и празднично бьющейся в трубе дымной струе, запахе печеных пирогов и плюшек. А то вдруг почти въявь прозвучит негромкое утреннее хныканье ребенка и следом – ласковое воркование хозяйкиной дочери: ну-ну, успокойся, радость моя… О, как давно это было!.. Давно, но вспоминается именно это, а не вздохи и слезы последних лет, когда хозяйка осталась одна, не умея заполнить чем-нибудь образовавшуюся вокруг себя пустоту. Потом не стало и хозяйки… Дом не поверил, услышав, как скрипнули ступеньки крыльца. Потом раздался голос хозяйкиной дочери, колдовавшей над заржавевшим замком: – Ну, поддавайся, поддавайся… С тех пор, как хозяйку унесли на кладбище, дочь появлялась в доме все реже и реже. Первый год по привычке посадила картошку и всякую овощ; осенью, поохав над урожаем (за тридцать верст разве наездишься поливать да полоть?), решила с огородом не воевать, а сдать позиции раз-навсегда без боя: пусть на огороды ездят, у кого есть машины да у кого мужья не пьют, а она и в городе – как белка в колесе… Замок еще поартачился, поскрипел, да и открылся. Тося переступила порог, обежала глазами углы и стены: все ли так, все ли цело? В городе оставленный без хозяев дом давно бы очистили, а здесь – слава Богу – все на месте: стол, две табуретки, металлическая кровать со старым матрацем. А паутина да пыль – с этим они справятся. – Ну и работенка нас с тобой ждет. Это уже – вслед появившейся дочери. – Что – убираться будем? – удивилась та. С покойной матерью они жили не сказать чтобы в лад – поводы для разногласий всегда находились. Тосю, например, обижало: почему мать каждый год зимует у нее, а не у сына Симки или другой дочери – Вали? Симка живет тут же, в селе, только на другом порядке. Да и Валя не за горами – в соседней Ивановке. Но как только ухнут зимние холода – мать на пороге: встречай, городская дочь! Тося ставила в Светланкиной комнате раскладушку, стелила постель…