– Это чем же я их смешил? – А от Глафиры к Васене уходил? – И на старуху бывает проруха. Лучше Глафиры и баб-то не было. – А вот тут с тобой соглашусь: истинно так. Одно дело – работа. А другое… Родители-то когда вас простили – когда вы уже по второму дитенку пошли. А доселе терпела и их попреки, и твое кобельство. – Ну хватит, Дусь. Давай лучше я тебе про войну расскажу. – Это чего ты мне расскажешь? – Я ведь на полуторке до Берлина доехал! Сколько узелков развязал! – Каких таких узелков? …Река называлась – Жиздра, и город назывался – Жиздра. Сюда Петро на водителя машины приехал учиться. Кончился май, наступил июнь. Двадцать первого числа водители, сдавшие все экзамены, стали собираться домой. В эту ночь и приснился Петру сон: будто подошел к нему старичок и протянул клубок ниток, и все нитки – в узелках: – Развязывай давай. – Да разве я их развяжу?! – удивился-засомневался он. – Развяжешь, развяжешь, – ответствовал старичок. – Только постараться надо. Сильно постараться… А утром им объявили: Гитлер вероломно напал на нашу страну. И принялся Петр развязывать узелки войны: под Москвой, под Сталинградом, под Курском… под Берлином… – На передовую везешь снаряды, с передовой – раненых. И боишься пуще всего бомбежки. У немца попервости техники и снарядов было больше, они не считали зазорным даже одного нашего солдатика обстрелять. А уж машину… Так мы что придумали: как завидим немецкий самолет – капот подняли, дверцы – настежь, и в кювет: гляди, мол, машина пустая, живых никого нет – чего зря бомбы бросать. – И он верил, немец-то? – Когда как… Один раз так обстрелял – возвращаться в машину на одной ноге пришлось. – А моего в руку ранило. В правую. Так и научился ложку левой держать. – Ну, поди, не только ложку… – Ты опять за свое? Пошел, пошел домой! Лодырь! Ишь – на войне в теплой машине катался, и после нее так же. А мы тут – заместо лошадей… А то не так?.. Вспомнить хотя бы, как окопы рыли. Собрали их, девок да молодых баб с окрестных деревень, и погнали в соседнюю область. Лето, жара, а они в валенках топают. Зачем в валенках? А затем, чтобы ноги не порубить: как начали эти окопы копать – день с ночью смешался, рубят землю и рубят; жарко, пот ручьями по грязному телу, а старик-бригадир знай: «Валенки, девки, не снимайте – ноги целей будут»… Дом они с Захаром начали строить в шестидесятых, в самом начале. В колхозе стали давать живые деньги, – ну и как было не начать вить свое гнездо? Тогда многие строиться начали. Народ уже маленько отошел от войны, зашевелился, захотел лучшей жизни. Эх, и хорошее было время! Ходили друг к дружке на помощь («помочь» – говорили в селе): ставили сруб, крыли крышу, мазали стены. Потом накрывали во дворе нового дома стол и дружно этот дом «обмывали»: выпивали своего самогона, заедали картошкой, капусткой да сальцом, пели про златые горы. Сейчас такого пения не услышишь. Сейчас сядут к телевизору – и он за всех веселится. А люди – как приложение к нему… А как построились, поехала она в Москву – за обновами. На сто пятьдесят рублей и занавески на окна, и покрывало на кровать, и ковер с оленями купила. Нарядила дом – и ну реветь! …Не было в новом доме главного – ребятишек. Глафира да Петро принялись рожать одного за другим, а у нее случился выкидыш – еще в те поры, когда жила у его родителей. Дом тот был старый и кривобокий, из сенных дверей шагали не на крыльцо – на камень, что вместо ступенек лежал. Однажды свекор расхрабрился: «Хватит! Крыльцо поставлю. Давай, Дусь, камень отодвигать». Взялись, напряглись… «О-о-х!» – схватилась за спину невестка. Тем ее беременность и закончилась. И больше Господь детей не дал. Дело даже не в камне, – решила со временем Евдокия. А – зачем он тогда зерно в церковь ссыпал? «Все так делали», – оправдывался Захар. Все, да наказание-то на них пало… Может, еще и поэтому дом для Евдокии стал отрадой жизни: здесь она жила, ему отдавала свои заботы – все здесь сверкало да блестело, даже и сейчас, когда силы стали таять и убывать. И дом отвечал ей тем же: приходила с поля да с огорода вымотанная – подавал ей сил, приставала болезнь – на себе убеждалась, что в родном доме и стены лечат. А уж когда не стало Захара… Только два десятка лет и понежился Захар в своем дому. А потом напала на него хворь, и, как ни старалась Евдокия… Умер муж до всяких до перестроек, не увидел всей этой срамоты, когда скотину стали резать, колхозную технику за какие-то там долги отдавать, когда поля стали оставаться незасеянными. Своими куриными мозгами (а какие еще у бабы могут быть мозги?) она рассуждает так: менять жизнь к лучшему надо было потихонечку, полегонечку. А не так – с маху. …Глафира с Петром детишек настрогали – дай Бог каждому: двух парней да трех девок. Правда, разнесло тех деток по свету, у каждого давно своя семья, дети и внуки. К деду наезжают редко. Все привыкли жить с удобствами, в дедовой хате им неприютно: по большой или малой нужде бегай в скворешник, за водой к колонке иди, стирай руками. Последний раз детки были как раз на похоронах матери, Глафиры… Он и к ней-то зачастил – от тоски, от одиночества. Она-то со своим одиночеством уже свыклась, а у него душа еще не притерпелась. Зря она его про войну отбрила… – …Вчера сын, Алексей, звонил. Чего, говорит, время теряешь. Ты государству все, что мог, отдал. Теперь своего требуй! – Ну и требуй! А меня в это дело не путай. – Да как не путай! Ты и сама имеешь право. – Это как? – А так. Вдовы фронтовиков тоже могут претендовать. Но видишь – мы с тобой по метрам не проходим. У тебя сколько? Поди-ка – за двадцать? Ну как же: зала двенадцать да кухня девять. Вот какие хоромы мы отгрохали! Вот в каких хоромах живем! – А для меня и впрямь: хоромы. Лучше моего дома в селе и нету. Глянь: шелевкой обит, в зелен цвет покрашен… – Сверху красив – не спорю. А крыша-то протекает? – Ну, ставлю в иных местах кастрюльки, когда дождик идет. – А фундамент – давно смотрела? – А чего его смотреть? Петр Григорьевич всплеснул руками: ну, бабы… им бы только красоту навести… Не поленился – сходил домой за ломом, отогнул лист железа, которым фундамент был обит, и оттуда вдруг посыпалась… труха. Евдокия остолбенела: это что же – дом на гнили стоит? И в любой момент рухнуть может? Петро что-то толковал про время: «Вспомни, вспомни, когда мы свои хоромы возводили…», но она, сраженная увиденным, слушать ничего не хотела – махнула враз ослабевшей рукой, пошла в дом и легла на кровать – даже покрывало не удосужилась снять… До сих пор, думая о конце, она особо не горилась: она уйдет – дом останется. Он и будет ее продолжением на земле. У других – дети. У нее – дом. Братова дочка, ее племянница, недавно письмо из города прислала: «Ой, Дусь, какая у меня беда – внучка только родила, а муж с другой связался»… Пусть, пусть едет сюда, в ее дом, – сразу решила Евдокия. – Пусть ребятенок растет на свежем воздухе, а не в городской духоте. Ответ она написала тем же днем: «Ты же знаешь, Поля, какой хороший у меня дом: крепкий – еще сто лет простоит»… И вот выходит – не такой уж и крепкий. Выходит – зря она хвасталась своим домом. Но если так… если так обстоит дело… Значит, она имеет полное право требовать, как они там говорят, «улучшения жилищных условий». И выходит, зря она нападает на соседа? Выходит, надо с ним соглашаться? – Петр Григорьевич… Петро… А твои-то дети тебя к себе зовут? – Зовут. – А ты что? – Да я у них там, в их городских кущах, долго не протяну. А мне, Дусь, еще пожить хочется. Хоть и скушно без Глафиры, а все одно ТУДА не тянет пока. – Я нынче ночь не спала. Думала, думала… Но ведь это что же получатся, Петро… это мы с тобой как бы жульничество совершим. – Э-э, нашла о чем жалеть! Сейчас вся жизнь на жульничестве построена! Вспомни «прихватизацию». Вспомни, как наши сберкнижки растаяли в одночасье… – Да что же это такое, Петро? Они, которые при власти, карманы себе набивают, а мы… Мы-то хоть сколь-нибудь для себя жили? – А как же, Дусь! Пытались… …После Сталинградского «узелка» довелось Петру Григорьевичу попасть домой: группе водителей (пять рядовых во главе с сержантом) было приказано оставить машины в Сталинграде и ехать в Елец на формирование новой части. Стоял март сорок третьего. Ехать предстояло мимо его родной станции… – Товарищ сержант, своих с начала войны не видал. От станции будет совсем близко… Сержант оказался понятливым. Петро отвел боевых товарищей к своей сестре, домик которой стоял недалеко от вокзала, а сам побежал в родное село. Зашел в хату с бьющимся сердцем: дети, сестра жены… А где сама Глаша? – Да на работе, где же еще! Ой, свояк, как кстати ты появился – мы тут ремень на веялку накинуть не можем. Да и с тракторами морока… Пока он разбирался с веялкой да тракторами, подошла Глаша. Стояла, смотрела на мужа, вытирала слезы… А тут и начальство подоспело: – Чем тебя отблагодарить, солдат? – Лошадь бы. Меня ребята на станции ждут. Сели они с Глашей в сани – и на станцию. Ей было лучше. У него в руках вожжи, да на дорогу надо глядеть, а она могла смотреть на него, сколько хотела. Так и ехали… – А я так думаю: все наши беды оттого, что Бога забыли. – Ну, завела пластинку! Хотя… «Близко», про которое он сказал сержанту, было четыре десятка километров! Поначалу бежал резво, а потом ноги как отказали. Сел на мерзлую землю, и не то что идти – встать не может. И тут на дороге показались две немолодые женщины. – Устал, солдатик? На-ка, поешь сухарика… Много раз потом вспоминал он тот случай и спрашивал себя: откуда могли появиться на безлюдной зимней дороге старые женщины? Куда они шли? Зачем? Ясно было одно: подаренный ими сухарик вернул его к жизни. Без него он тогда бы не встал, не пошел, не увиделся с Глафирой… – Дусь, что мы с тобой – про дом да про дом. Ты погляди – закат нынче какой! Словно алая речка по-над лесом разлилась… – А я вот все думаю: грех. Грех уходить на старости лет в чужие стены, под чужую крышу, пусть даже она протекать не будет. Мы с тобой в наших домах жизнь прожили, здесь нам и помирать. Помолчав, Евдокия добавила: – Так что нечего нам народ смешить. Щей я тебе и так завсегда налью. И постираю. И приберу, если захочешь. Ну а ты над моим фундаментом помаракуй.