Про себя же еще подумала: придется внучке племянницы самой над своей жизнью думать. А ее, Дусю, родной дом не выдаст – дотерпит, пока она жива, доходит, доглядит. А больше ей ничего и не надо… Тонкий серпик Луны Большой город принял его и стал считать своим. И он за долгую жизнь тоже успел его полюбить. Эта любовь началась еще в студенчестве, когда он, никакой еще не профессор – просто студент, мальчишка, приехавший из далекого и маленького воронежского городка, убегал с лекций для того, чтобы бродить по улицам, музеям и выставочным залам большого города; в какое-то мгновение этих похождений стало понятно, что он – влюбился, что в родном его городке нет и тысячной доли того, что можно увидеть, узнать и почувствовать здесь, и что надо приложить все силы к тому, чтобы остаться в большом городе навсегда. Так потом и случилось. Из студентов он стал доцентом, потом – преподавателем, потом – преподавателем с профессорской степенью, а когда его волосы начали седеть, к званию «профессор» было добавлено определение «почетный». Коллеги уважали его за обширную эрудицию, руководители кафедры – за то, что не только безропотно, но даже с удовольствием вез тяжелый воз преподавательской работы, и все вместе любили его за то, что к праздничным датам и юбилеям он мог написать приличествующие случаю стихи, что обладал неиссякаемым чувством юмора – в его присутствии всем становилось почему-то легко и просто, собеседники, словно по мановению волшебной палочки, превращались вдруг в школьных друзей… Но уже на другой день после того, как его не стало, в Большую аудиторию, в час, отведенный расписанием для него, пришел другой преподаватель. Да, он сказал о нем несколько добрых и, конечно же, искренних слов, выдержал печальную паузу и… начал лекцию. Только слова летели, кажется, в пустоту, – ну, не могли ребята забыть о нем так скоро! Уже случалось: и в прошлом, и позапрошлом году он попадал в больницу с гипертонией, но через две-три недели снова входил в аудиторию – неизменно легкой походкой, несмотря на свои семьдесят лет, с неизменной улыбкой на устах… впрочем, почему только устах? Когда профессор улыбался – менялось все его лицо, менялось так, словно в нем возникало (от какого генератора? при помощи каких энергий?) какое-то дополнительное освещение… Да, вот они-то, студенты, и помнили его дольше всего. Особенно – Анечка, которой он однажды – вопреки всем своим убеждениям и правилам (его любовь к «своим ребятишкам», как и к большому городу, была бесконечной, но и требовательной тоже – он всегда ставил в зачетку ту оценку, какой заслуживал ответ), но Анечке… Анечке он поставил пятерку тогда, когда она и на три ответить не смогла. Протянула дрожащей рукой билет и… заревела. – Анечка, что с тобой? – спросил он. И она призналась в том, о чем не сказала еще ни матери, ни отцу: – Алексей Николаевич, я… беременна. Только одну минуту он молчал, глядя на нее так, как умел только он – серьезно и ласково (вот за это они его, наверное, и любили: серьезно умел смотреть всякий преподаватель, а вот ласково… это не всякий родитель умеет); посмотрел и сказал: – Давай зачетку. И в нужной графе, на нужной строчке вывел твердое «отл.». И размашисто расписался. И потом еще сказал: – Умница. Просто умница! Откуда ей было знать, почему он так сказал? Об этом знали только он сам, его бывшая жена и другая Анечка – вторая жена профессора. Бывшая жена профессоршей была классической, умевшей одеваться, держать и подавать себя как дама из высшего общества. Собственно, этим она его, вчерашнего провинциала, и покорила. Его она тоже научила одеваться и держать себя, а вот подавать… нет, к этой науке он остался глух, несмотря на все ее старания. Лера тоже работала на кафедре (занималась бумажными делами), весь профессорский и преподавательский состав знала вдоль и поперек; нередко она ему говорила: «Что – Н. умнее тебя? Или М. образованнее? Да ты умнее и образованнее их всех, вместе взятых! Но цену себе не знаешь». Он и не хотел знать никакой «своей цены» – его больше занимала политика ценообразования в целом государстве, а также просчеты и возможности государственных систем, ему было интересно, чем кончится очередной экономический (не только, впрочем, экономический) эксперимент в родной державе. Наверное, он и впрямь много знал, если послушать его приходили студенты даже с других, не только экономических, факультетов, и дело было, может быть, даже не только и не столько в знаниях, сколько в том, как он их преподносил: цифры и факты в его лекциях обрастали такими подробностями и деталями, что создавалось впечатление – он жил и в средневековой Европе, и в Америке, когда там шла Война между Севером и Югом, а уж в России… в России он жил всегда, пережив вместе с ней все ее взлеты, падения, опять взлеты… Словом, в словах Леры было много правды, и ее очень даже можно было понять, когда она говорила: – Это замечательно, что ты защитил кандидатскую. Но не пора ли… – Успеется, Лерочка! – беспечно перебивал он жену, и они отправлялись на очередной спектакль или концерт, и там, в наполненных сдержанным гулом залах, он чувствовал, что жизнь его полна во всех смыслах. Любимая жена, любимая работа, любимые студенты… Единственное, чего ему не хватало – детей собственных. Всякий раз, когда он с женой заводил об этом разговор, она отвечала: – Прости, но я никак не могу забеременеть. Мне обещали хорошего доктора; вот, подожди, пролечусь… Время от времени она ненадолго исчезала из дома, объясняя свое отсутствие как раз этим: «Прохожу курс лечения». Однажды, во время одного из таких курсов, он пришел утром на кафедру и встретил проницательные глаза Ариадны, преподавателя зарубежной философии и лучшей подруги жены. – Что – опять лечится? – Увы… – В какой же больнице? Точнее – в каком отделении? Голос лучшей подруги был откровенно ироничен. – Собственно… Извини, я не знаю. Она никогда не говорила мне адреса… – И не скажет! – так же откровенно запальчиво сказала лучшая подруга. – Лапин, ты все постиг в экономике. А вот в жизни чего-то не понимаешь. Такое слово, как аборт, – оно тебе известно? Наверное, именно тогда что-то впервые произошло с его сосудами: пол кафедры вдруг закачался, как палуба корабля, его затошнило… Но он быстро с собой справился. И услышал, как лучшая подруга жены отчеканила: – Никогда никого не предавала. И не продавала. Но тут случай особый: уж больно она завралась… Тебе сказать адрес? Как во сне, сел он в автобус, приехал к нужному (точнее – совсем не нужному) зданию, поднялся на второй этаж и увидел табличку «Гинекологическое отделение». Нянечка, открывшая дверь, неприветливо спросила: – Вам кого? Он назвал имя и фамилию. Вскоре жена показалась в коридоре: бледная, но в кокетливом халатике, с накрашенными яркой помадой губами. Увидала его и остановилась… Вот уж кто совсем не был похож на профессорскую жену, так это другая Анечка, Анна Ивановна Свешникова, вторая его жена, ставшая профессоршей на закате своей жизни. А на ее рассвете она была просто бухгалтером. Анечка любила быть незаметной. Одевалась она так, что подруги всерьез беспокоились: «Ты не боишься, что твой механик уйдет к другой?» Она беспечно махала рукой: а-а, не в том они возрасте, чтобы друг от друга бегать. У них уже дочь взрослая… Анечка любила не говорить, а слушать. В окошечко кассы, через которую она выдавала зарплату ученым людям, нередко попадали обрывки таких интересных высказываний! Она скоро поняла, что ей и газет читать не надо: в газете будет длинная и нудная статья, которую за один присест еще и не одолеть, а здесь… «Украл пирожок – сиди, украл несколько миллионов – получай должность и власть»… Вот когда она поняла, что демократия в стране все-таки утвердилась. Уродливая, уходящая в болтовню демократия, но все-таки… не сажают же. Как когда-то ее отца… – Лапин, ты опять едешь на свою любимую родину? Этот вопрос она слышала в начале каждого лета. Он адресовался симпатичному (симпатичному из-за его глаз – ласковых и серьезных одновременно) профессору. И каждый раз тот неизменно отвечал: – Непременно поеду! – Но ведь бывший студент пригласил тебя в Аргентину. Знойное солнце, синее небо, ласковое море… Думала ли она тогда, что придет время, когда она будет ездить на его родину вместе с ним? А такое время пришло – совсем неожиданно, без всяких усилий с ее стороны. Однажды он пришел получать зарплату позже всех и был – всегда такой бодрый, такой энергичный – непривычно рассеянным. Даже, пожалуй, грустным. – У вас что-то случилось? – участливо спросила она. Какое-то время он смотрел на нее озадаченно, словно удивился такому к себе вниманию. Но ответил в своем духе – весело и непринужденно: – Знаете, кашу варить некому по утрам. – А хотите – это буду делать я? Сто раз она потом спрашивала себя: ну, как могла сказать такое почти незнакомому человеку? И не могла на этот вопрос ответить. Нет, одна из причин, конечно, была в том, что на тот момент своей жизни она тоже осталась одна. Подруги напророчили: однажды муж пришел домой не один и страшно удивился, увидев здесь Анечку: «Разве ты… не на работе?» Не испугался, а – именно удивился. Она не стала разыгрывать сцен – просто ушла к дочери и домой уже не вернулась… И все-таки это была только часть правды; другая часть заключалась в чем-то другом. В чем – она поймет позже. А в тот вечер она пришла к нему (он тоже не сразу смог объяснить себе, почему пригласил ее – почти незнакомого человека – к себе), пришла и сварила кашу, потом пожарила картошку, а потом они пили вино и разговаривали обо всем на свете. Когда это повторилось во второй, в третий, а потом уже бессчетный раз, она нашла, наконец, вторую часть ответа: ни с кем ей не было еще так легко и – так интересно. Так что к тому времени, когда дочь спросила ее: «Зачем тебе этот старик?», она уже знала ответ… Знала и то, что у дочери долго задерживаться не стоит. Та молода, ей надо устраивать свою личную жизнь. Дочка, правда, с этим не спешила, но ведь все может измениться в одночасье… На его родину они стали ездить каждое лето. И каждый их приезд неизменно начинался с ремонта родительского дома. Причем чаще всего все приходилось делать (подкрашивать, подмазывать, подклеивать) ей одной, потому что профессор с утра обычно «ушивался», как говорил он сам, в «обход». За долгую жизнь в большом городе он не забыл никого из своих школьных друзей, как и они его не забыли; вот почему, уйдя из дома после завтрака, он мог вернуться только к ужину. Она не обижалась, – как можно обижаться на ребенка, пусть и большого? По вечерам, после «обхода», а потом после ужина, профессор садился в грушевое кресло (кресло из грушевого дерева) и начинал: – Представляешь, Анечка, в этом кресле сидел когда-то мой дед, потом – отец, теперь вот… – Вижу – ты. Она оставляла вязание, чтобы минутку полюбоваться его мечтательным лицом и потом сказать: – Ты мне уже рассказывал о них, но я опять не прочь послушать. – Я тебе рассказывал, что дед был директором одной из школ в нашем маленьком городке. Потом он уступил место своему сыну – моему отцу. А вот что касается прадеда… – Ты знаешь и о нем? – Отец мне рассказывал тихонечко… – Тихонечко – почему? – Ну, ты тоже про своего отца дочери громко не говорила. Хотя он до ареста был нормальным советским служащим… А мой прадед Аким Сергеевич Лапин в свои молодые годы служил власти царской, исполняя обязанности надворного советника при тамбовском губернаторе. Но всю жизнь сначала дед, а потом отец, заполняя анкеты, в графе «происхождение» писали: «пролетарское». Рисковали, конечно. Но как-то пронесло… Самое интересное то, что они почти не врали! – Как же не врали, если… – Дело в том, что еще до всех революций – и семнадцатого, и пятого года – мой странный прадед добровольно бросил все нажитое и… ушел странствовать по Руси. – Как это – странствовать? – Представь себе, что это занятие в те времена почему-то нравилось многим! Во всяком случае, в одной из пекарен соседнего, такого же маленького городка мой прадед работал некоторое время с таким же бродягой – Алешей Пешковым. – Который потом стал Горьким? – Ты у меня просто умница, настоящая профессорская жена. Когда-то я думал, что профессорши должны быть другими, но теперь знаю точно – только такими, как ты!