– Бабушка, ты лучшая бабушка на свете! – Лиза, я дура… я умудрилась тебя простудить. Я умудрилась также допустить, чтобы ноготок на одном из ее пальчиков на ножке врос в этот самый пальчик. Пришлось беспокоить дядю Володю – соседа и хирурга, помочь нам в нашей трудной ситуации. И вот Лиза лежит на операционном столе, ей делают укольчик, и она засыпает прямо на моей руке. Дядя Володя по-соседски и ввиду маленького возраста пациентки не выпроваживает бабушку вон, и пока он делает свое дело, я, изнемогая от жалости и не зная, как еще можно внучке помочь, стою над ней и шепчу в ушко: я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя… Когда все закончилось, анестезиолог сказал: «Зря волновались, девочка ничего не будет помнить». Ой ли… Через два часа после операции внучка сказала: «Бабушка, я попала в клетку. И ты была там». Немного спустя: «И дедушка». И еще через минуту: «Какая же я плакса»… В моей «сказочной» тетрадке записано: «Прошло два дня. Лиза уже бегает по дому и играет, как всегда, как обычно, а я все еще отхожу от этой „маленькой и несерьезной“, по словам соседа-хирурга, операции». Зато какую награду я получаю в качестве компенсации! Когда внучка в очередной раз завела свое «бабушка, ты лучшая бабушка…», а я опять взялась возражать ей, она решительно меня остановила: – Если хочешь знать, это из-за тебя я захотела прибежать на этот свет! Ну, Лизавета… это уж слишком… Это не так, конечно, но я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю… Зима-лето, зима-лето… Да, опять лето. Мы пришли с прогулки с разбитыми коленями, и моя внучка горько плачет: – И зачем я живу на свете? Чтобы бегать, падать и разбивать коленки? Ранки промыты, замазаны зеленкой, мы сидим за столом и собираемся обедать. Наша беседа на этот раз выруливает на философские высоты. Очищая молодую чесночину и вышелушивая из нее маленькие чесночинки – будущие дольки, – внучка произносит: – Это у мамы-чесночины детки родились. А это (показывая на ствол) папа. Потом мама и папа умрут, а детки сами жить будут. Я уже не пугаюсь разговоров на тему «жизнь-смерть». Я только очень хочу понять, как она сейчас, в свои неполные пять лет, понимает устройство мира. Вчера мы ездили на Хопер. Лежим на песочке, нежимся под солнышком. Кажется – до серьезных ли тут бесед? – Баб, а как был сделан самый первый человек? Из земли, что ли? Вопрос серьезный, и всерьез приходится отвечать. Говорю ей о том, какие разные точки зрения существуют на этот счет и что ее предположение, несмотря на то, что она маленькая («Я уже большая!» – возражает внучка), почти совпадает, как это ни странно, с… Наверное, я затянула свой ответ, потому что внучка перебивает меня новым вопросом: – Баб, а что там, где космос кончается? Мне опять напрягаться над серьезным ответом? А вода, а песочек, а солнце… И вообще, я слабо представляю себе бесконечность мира. И я честно говорю: – Не знаю. И в ответ слышу: – А я думаю, там – Бог. И все-таки не тогда, не в ее неполных пять лет, я услышала от нее самую удивившую меня вещь. Сказочная тетрадка свидетельствует: 29 мая 2002 года мы гуляли с Лизой по той же тропке на Селиваниху, только она, тропка, была не осенняя, а весенняя. Внучка то идет, то бежит вприпрыжку (берегитесь, коленки!), смотрит по сторонам, запрокидывает лицо в ярко-синее майское небо. И вот: – Бабушка, хочу на небо! Ох уж эти бабушки… В каждом вопросе им чудится скрытый смысл, каждое желание жизнь научила их воспринимать с опаской. На небо она захотела… в каком это смысле? Стараюсь ответом все-таки привязать ее к земле: – Вот вырастешь большая, сядешь на самолетик… – Нет, – решительно, как всегда, отвергает мое предположение внучка. И продолжает: – Есть лестница, пойдешь по ее ступенькам – раз, два, раз, два – и придешь на небо. Немного помолчала и – с еще большей убежденностью: – Есть такая лестница. Откуда?! Откуда ей известно про лестницу на Небо? И про ее ступеньки? Она что – читала Библию, она что – знакома с трудами Иоанна Лествичника? Нет, конечно. И она не знает, не может пока знать, сколько всего в себе надо повернуть вспять, изменить и преодолеть, чтобы стало получаться вот это: с одной ступеньки на другую, с одной на другую, и все выше, выше… Или знает? Не умом, а каким-то внутренним, именно детским чутьем, наитием, потому что взрослому это уже недоступно, взрослые это чутье, это наитие во многом уже утратили, полагаясь больше на разум. И только некоторые из них, избранные, умеющие быть как дети, имеют смелость сказать: «Истину ищут не головой…» А услужливая память подсказывает еще и такие строки: «И сердце разума блесну не хочет чествовать святыней…» Значит – сердце? Оно путеводитель по тем, ведущим на Небо, ступеням? …Однажды мне пришлось встать раным-рано. Внучки моей тогда еще и на свете не было. А было лето, солнышко выпрастывалось из туманной утренней дымки. Дело, которое подняло меня, заставило отправиться в путь. Я шла, впитывая в себя и свежий, еще ничем и никем не замутненный, воздух, и медовый солнечный свет, и эту едва уловимую небесную дымку, и было так хорошо, так покойно и радостно, что в голове сама собой вдруг родилась строчка: Раннее утро. Опять – сотворение мира… Сотворение мира, стало понятно мне, происходит каждый Божий день. Теперь, когда у меня есть внучка, я думаю: наверное, сотворение мира происходит не только каждое утро, но и с рождением каждого нового человека на земле. Иначе – откуда он ВСЕ об этом мире знает? Ты скоро приедешь ко мне, моя теперь уже действительно большая внучка. Сердце мое трепещет от предвкушения этой встречи. Но что же мы будем делать с тобой с вещами, о которых успели забыть?.. Купи себе Париж …И еще у меня теперь есть свой маленький Париж. Раньше я открывала глаза, и – ничего, только обои в мелкий цветочек. А теперь, просыпаясь, сразу попадаю в простор утренней, еще не многолюдной, улицы (не нашей, не нашей, наши покрыты надоевшим асфальтом, а эта – вымощена камушками, которым – сколько столетий, и кто только по ним ни ходил?!), а в конце улицы – знакомый силуэт Эйфелевой башни. Без Эйфелевой башни – какой же Париж? В моем Париже всегда одна и та же погода – мелкий дождичек сыпет с неяркого, хмурого неба, но он совершенно не портит настроения, наоборот – умиротворяет, внушает мысли о постоянстве и стабильности человеческого быта и бытия, проявляющихся в том числе и в этом: неизменной сменяемости времен года. Сейчас дождь и осенняя хмарь, но потом будет зима с белым снегом, а потом с небес польет уже другой – веселый, весенний дождик, обещающий роскошные прелести лета. И будет так – внушает картина – долго-долго… Свой Париж я купила совсем недорого – всего за триста сорок рэ. Почему так дешево? Ну, это же не Ренуар, не Клод Моне. Однако очень на них похоже. В основе изображения – impression – впечатление… Потому, видно, и задело. И подвигло на незапланированную покупку. Потому что вообще-то до сих пор я не позволяла себе приобретать ненужные вещи. Пальто к зиме – нужно. Стол, шкаф, диван – как без них? Нет, можно, конечно, спать на раскладушке, но не в нашем же с тобой возрасте. В нашем возрасте нужно размещать свое тело свободно и вольно, чтобы оно сумело (успело) за ночь отдохнуть. В нашем возрасте вообще надо следить за режимом, питанием, здоровьем. Это немного скучно, но – надо. Впрочем, не так уж и скучно: с некоторых пор мне стало нравиться, например, рано вставать. Вернее – просыпаться. А вставать – зачем с этим спешить? С тех пор, как на мелких цветочках обоев появился кусочек Парижа, мои утренние мысли стали более оптимистичными (ну, об этом я тебе уже сказала), а еще (и об этом говорить даже немного стыдно) более эгоистичными. Да-да, дорогая моя подруга – вот до чего я дожила-докатилась. Раньше я (да и ты тоже) была убеждена, что жизнь надо приносить в жертву детям. Нет, не в жертву. Просто ты их родила, ты их вскормила и вырастила, и они тебе – дороже всего на свете. Дороже даже человека, который тоже участвовал во всем этом: чтобы родить, чтобы вскормить, вырастить и отпустить в самостоятельную жизнь. Вот… Тут-то трагедия и началась. И у меня, и у тебя тоже. Мы их так не хотели отпускать! Мы боялись, что без нас им будет хуже! Ах, как мы этого боялись! И дождались… Дождались такого, что, кажется, в самом страшном сне не могло присниться. Помнишь, ты написала мне (мы тогда еще писали друг другу нормальные письма на нормальной бумаге): «Кажется, все им отдавали: время, силы, здоровье. Себе пальто кое-какое, им – самое дорогое и модное. Себе помаду за восемьдесят копеек, им – польскую косметику. А они выросли и… Однажды приехали в гости: разодетые в пух и прах, по последней, естественно, моде, и, увидев наши с отцом одежды, дочь изрекла: „Вы сами себя выбросили на помойку“. Я не сразу поняла, о чем она. Кажется, все у нас, как у людей: на работу ходим, книжки читаем, даже за новинками кино и театра зачем-то следим. А потом глянула на мужа в трениках… на себя в застиранном халате… Как обидно стало! Как горько! Даже не столько обидно, сколько вот именно горько»… Вот так… А теперь давай подумаем, почему это оказалось возможно – то, что дочь сказала тебе такие слова. Тебе не кажется, что мы сами дали повод к этому? Мы уже привыкли, более того, это уже въелось в нашу кровь: экономить на себе ради них. Сами пусть как-нибудь, а им – самое лучшее. Мы не можем отказаться от этой привычки даже сейчас, когда они живут уже не с нами, когда сами зарабатывают себе на жизнь. В нас живет подсознательный страх: упаси бог на себя лишнюю копейку истратить – вдруг она им понадобится, спросят, а нам нечего дать. Да лучше мы в трениках… в застиранном халате… Нам кажется, что они должны все это понимать. А они нас за это… презирают! Презирают и считают, что имеют на это полное право. Вот-вот: горько… Думаешь, у меня не так? Все точно так же. Вспомнить хотя бы прошлое лето. Иду с огорода. День был знойный, и я, пропалывая грядки, вымучилась до донышка. И вот иду домой, а навстречу дочка: свеженькая, легкая, красиво одетая. Глянула я на себя ее глазами и ужаснулась: потная, косматая, ноги еле волочу… Сколько раз я слышала от нее: у нас совсем другая жизнь, ваши огороды в ней совсем не нужны. Нам они и самим уже не нужны, нам они уже в тягость, но… наши зарплаты известно какие, а их-то, любимых, отдохнуть к нам приехавших, хочется угостить свежим огурчиком, помидорчиком прямо с куста. Вот и пластаемся на этих грядках. Теперь представляешь, как мы в их глазах выглядим? Убого одетые… с потными от огородной работы спинами и лицами… А мы ведь еще лезем и с советами. Учим жизни. А разве можно принимать советы от таких, как мы – убогих и жалких? Чему мы можем научить – чтобы стать такими же, как мы?! Знаешь, какая мысль мне пришла однажды в голову, когда я любовалась на свой маленький Париж? Я подумала о том, как по-разному живут люди. Те же французы, например, или американцы. У них привычно такое положение вещей: вырастили ребенка – и гуд-бай, беби. Живи самостоятельно. Сам зарабатывай себе на жизнь и учебу, сам решай свои проблемы – ты же не раз позиционировал себя взрослым. Ну и – будь им. Со всеми вытекающими… У нас, русских, не так. Сначала детей растим. Потом учим. Потом помогаем купить квартиру. А когда появляются внуки – все начинается по новой, только на другом витке. Одна загвоздка: здоровье-то наше уже не то. Силы не те. А детки этого не понимают и не замечают: они уже привыкли к тому, что мы всегда, при любой их просьбе готовы вытянуться в струнку и взять под козырек. И попробуй пожалуйся на здоровье: ах, вы нас не любите… вы внуков не любите… Француженку или американку этим не пробьешь. А мы сразу в обиду, в слезы, мы готовы наизнанку вывернуться, чтобы доказать, что это не так: да любим, любим… грузите еще – все вытерпим! Знаешь, почему еще я этот Париж приобрела? Там, в магазине, забрезжила вдруг догадка: он поможет мне вспомнить то, о чем я уже забыла. Я забыла, например, что, кроме детей, у меня ведь и в самом деле есть еще муж – мужчина. Мужчина, которому можно – и нужно! – нравиться. Ты погляди на этих парижанок: дождь, все под зонтиками, все в плащах, но какие это зонтики, какие плащи! А туфельки! А мы ведь себе одежду уже пенсионерскую выбираем. Мы уже стесняемся выглядеть хорошо. Так что, может, мы и заслужили это: «сами себя на помойку»…Слушай, а может, нам это не как обиду, а как руководство к действию воспринять? Давай устроим наконец-то, сами для себя, шопинг! В газетах почитаешь – сколько наши эстрадные звезды на один поход в магазин тратят? Тысячи. Долларов. А мы проявим чудеса изобретательности – уложимся в сотни. Рублей. Можем мы себе это позволить – хотя бы один-то раз? И ведь это будет – на данном витке жизни – как раз ради детей. Вдруг мы начнем им нравиться? Вдруг они посмотрят на нас с интересом? Признаюсь честно, как на духу: однажды я так и сделала. Вот как раз прошлым летом, когда детки уже уехали. Извлекла из заветного места заначку – и на рынок. Хожу по рядам, присматриваюсь по привычке к тому, что подешевле. Думаю о том, что могло бы понравиться… дочери. И ловлю себя на мысли, что дешевое-то ей как раз и не понравится. Что же делать?! Остановилась у палатки с сарафанами (на улице еще лето, жарко, а я в майке потом обливаюсь). И тут продавщица показывает мне расчудесный сарафанчик и говорит: «Померьте. Это – ваше». «Почему же мое? – спрашиваю. – Это для более молодого возраста. И дорого к тому же». А она: «А вы примерьте. И увидите, что вы еще достаточно молоды. Просто привыкли носить незаметное. А что касается цены… Так ведь он того стоит! Посмотрите, как сшит. Посмотрите, как отделан… а расцветка…» Уговорила! Надела я тот сарафан и… не узнала себя. И вправду – еще не старая. А если купить еще вон ту панамочку – почти шляпку, с кружевцами… В общем, когда я пришла домой и надела все это к приходу мужа… Он долго смотрел на меня, не говоря ни слова. А потом: «Ходишь в застиранных штанах да майках. А сейчас… прямо королевишна»… Француженка тут бы улыбнулась кокетливо, а у меня… закапали слезы. На новый-то сарафан… И все-таки дело не в одежде. Не только в ней одной, ты согласна? Даже если мы оденемся в шелка и кружева с головы до ног… одно это нас с нашими детьми не примирит. Не объединит. Помнишь, в другом своем письме ты написала: «А недавно моя доченька звонит и советует прочитать книжку „Путы материнской любви“. Я сначала подумала, что ослышалась: не поняла, говорю, повтори. И она опять: „Путы“… Слово это резануло меня по сердцу так, что оно, кажется, до сих пор кровоточит. Это с каких же пор материнская любовь стала путами?! Ты учительница, объясни мне, медицинскому работнику среднего звена…» Господи… Если бы я сама знала. Я, сколь работала в школе, все одно объясняла: мать – самое святое, что есть у человека. Этому учит классика. Лучшее из нашего современного и зарубежного – о том же. Но вот нашелся среди новомодных «философов» такой, что взял на себя смелость (наглость?) внедрять в сознание наших детей мысль: матери сковывают движения вашей души и воли и не дают развиваться вашим способностям. И мысль эта нашим деткам очень понравилась. С какой легкостью они от нас отреклись (отреклись – значит, предали?!) А если так… ну и давай отпустим их на волю! Может быть, мы неправильно их любим? Может быть, любить – это как раз-то отпустить от себя, дать чаду возможность идти самостоятельно, не опираясь на тебя, как на костыль? Может быть, именно за это они и начнут нас уважать?! Так что – давай отпустим! А чтобы не завыть от обрушившегося на тебя одиночества… купи себе Париж! Знаешь, три века назад в этом прекрасном городе жила женщина – маркиза Мари де Севинье, которая в похожей ситуации – дочь вышла замуж и уехала жить в Прованс – придумала себе простое занятие: стала писать ей письма. Маркиза была знакома с министрами и мушкетерами, философами и куртизанками, с Корнелем, Мольером и самим Людовиком Шестнадцатым, так что ей было о ком и о чем писать. У меня подобного ранга и разнообразия знакомых нет, но… я тоже пишу своей дочери письма. Мадам де Севинье свою переписку опубликовала и стала автором самого знаменитого в истории французской литературы эпистолярия, а я… я свои письма даже не отсылаю. Почему? Потому что очень хорошо понимаю: что они против Великой Китайской стены, которую выстроили между собой и нами наши дети?! Иногда мне кажется, что мы живем с ними на разных планетах. Или даже в параллельных мирах. И никакое пересечение, никакая наша встреча (я имею в виду не приезд в гости, а именно – ВСТРЕЧУ) просто невозможны… И знаешь… Знаешь, какой сон мне недавно приснился? Вечер, я иду по какому-то лугу, по дорожке, и эта тропинка-дорожка почему-то представляется мне бесконечной. Кругом покой и благодать, а сердце болит. И я знаю, от чего оно болит: потому что я иду одна. На бесконечной дороге – одна. Ах, если бы… И вот как только в истекающем болью сердце возникло это «если бы», я увидела, что мне навстречу идет молодая женщина. Вот она ближе, ближе… и вдруг я ее узнаю. Как затрепетало мое сердце! Как всколыхнулось надеждой! Вот она поравнялась со мной и… пошла дальше. Не останавливаясь, пошла. И я спиной, нервами, каждой клеточкой своей чувствую, как расстояние между нами увеличивается – с каждым новым мгновением, каждой секундой. Что делать?! В отчаянии замедляю шаг, поворачиваю голову назад (как в той песне: я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она…) и вижу: остановилась, оглянулась. Боже, какое счастье!.. Если бы еще хоть словечко…