Когда б имел златые горы Когда в стране начался кавардак и те, кто вверху, взялся делить ее по своим карманам, а те, кто снизу, лихорадочно стали соображать, как выжить на те крохи, что им оставили верхние (а кому и ничего не оставили), Михеич взял гармонь и пошел на станцию. На станции он всю жизнь проработал осмотрщиком вагонов. Промасленная тужурка и штаны были его повседневной одеждой – ну и что? За свою работу он получал столько, что при тех-то, прежних, ценах хватало и на поесть, и на выпить (не каждый, не каждый день – меру он знает), и на наряды подрастающей дочке. А теперь… Ексель-моксель, – сказал он утром жене своей Дусе, – на старости лет артистом быть вынуждают! На хрена ему эта запоздалая карьера? Он честно отпахал свой трудовой стаж – дайте мне нормальную пенсию, и я никого собой не потревожу! Но ни нормальную, ни какую другую пенсию не давали уже третий месяц. Михеич не ясновидящий, он, как и все жители станции, ничего еще не понимал про дележ сверху и по привычке рассудил так: державе опять трудно и надо потуже затянуть поясок. Но ведь и жрать-то тоже надо! На тяжелую работу он уже не годен, а вот с гармошкой можно попробовать. Дуся пыталась его остановить: – Куда ты, леший? Землицы побольше прихватим. Жили они на окраине поселка, прикопали бы к огороду сотку-другую – никто и слова бы не сказал. Но спина… Да и Дуся – она храбрится, а сама уже и капли сердечные завела, и давление мерить к соседке бегает. Нет, лучше с гармошкой. Пришел на станцию. Раньше ему на путях каждый вагончик близкой родней был, каждого, как доктор, молоточком простукивал, а теперь, как дальний родственник, остановился от прибывшего пассажирского в отдалении, ближе к хвосту. Остановился, приосанился, да и растянул меха своей видавшей виды трехрядки. Высыпавший на перрон народ удивленно останавливался, глазел, слушал. Не у многих появлялось желание бросить монету в брошенный на землю картуз, но кое-кто все же лез в карман, доставал и бросал. Одна дамочка в цветастых штанах (Дуся такие сроду бы не надела) сопроводила подаяние словами: – Прямо как на Арбате. – Теперь вся страна – Арбат, – отозвался остановившийся рядом коренастый мужчина. Заработанного («выдумал – подаяние»…) хватило на чекушку и триста граммов колбасы. Вечером Дуся поставила на стол малосольных огурчиков с картошкой. Михеич наполнил рюмашки: – Ну, Дусь, с почином! Супруга метнула на него суровый взгляд: – И не стыдно было? – А чего стесняться, Дусь? Я что – в чужой карман залез? Я пою, а ты хочешь – плати, хочешь – так слушай. – Чего пел-то? – А твою любимую – про златые горы. Эх, Дуся ты моя, Дульсинея! – Ну, понесло… Нечего меня бусурманским именем называть. – Оно не бусурманское, оно, говорят знающие люди, из страны Испании идет. – Откуда б ни шло, да мы-то с тобой – Расея. Так они беседовали, а про себя Михеич между тем думал: вот чудно! В песне-то про что поется? Все отдал бы за ласки взоры! И златые горы, и даже реки, полные вина. А в жизни? Его Дусю ничем не купишь, ничем не смягчишь: суровость – черта натуры. Она смолоду такова: в первую брачную ночь, когда он посунулся к ней, так двинула его локтем, что он решился возобновить попытку только под утро. На этот раз она удалась, но опаска в нем все же осталась. Так и живет целую жизнь – с опаской. Не сказать, что боится: еще чего, бабы бояться, но опаска все же есть. А казалось бы – что стоит смягчить себя, для обоих было бы лучше. Нет, от Дуси этого не дождешься! Вон, сидит – передник давно не стиран, платок набок, глаз, как всегда, неприветливый… За что их отдавать-то, златые горы? Тем более – реки, полные вина. Не за что! – Садись завтракать. Не приглашение прямо, а приказ. Ну, такому приказу и подчиниться не грех. На завтрак у Дуси чаще всего блины. А он разве против? Хороший блин да со сметанкой – что может быть лучше? Вообще, конечно, Дуся стала сдавать. Раньше и работа, и дочь, и домашних дел, как всегда, невпроворот, но она тихой сапой везде успевала. А теперь… взять хотя бы этот давно не стиранный передник. Да что передник – хуже то, что без капель сердечных уже и жить не может. Он как-то заикнулся: «Дусь, а если в больницу?» «Еще чего – целый день барыней лежать». Вот такая она, Дуся-Дульсинея. Однако в чем-то ее характер шел семье и на пользу. Дочка – прямой результат. Сами они, послевоенные дети, росли у родителей, как трава в поле – сами по себе: те целый день на работе, для них – постный суп на плите. Одежу носили от старших к младшим. Их Людочка ела уже котлетки, примеряла разные наряды, меняла стрижки-прически… Дуся своим суровым взглядом окорачивала дочку от излишеств. «Какая-такая юбка мини? Не срамись сама и нас не срами»… Людочка окончила школу с медалью, поступила в институт (успела – выучилась до всех этих перестроек, бесплатно), и работать ее взяли в денежное место – банк. Вот с личной жизнью ей не повезло – два года промаялась с мужем, да и разошлась. Зато остался сын, их с Дусей внук – Стасик. Стасик-колбасик… – Чего – опять выступать пойдешь? – Пойду, Дусь. Какая-никакая копейка. – Ага, на чекушку. – Нет, Дусь, нынче чекушки не будет. Начнем копить. Как заделаемся буржуями… Супруга смерила его своим привычно тяжелым взглядом. Если бы знать, что – последним… Это уже соседка рассказывала: – Стучу, стучу к вам – никто не откликается. Ну, думаю, на огороде. И точно – на огороде. Только не полет, а лежит… На похороны приехала дочь. Все сделали, слава Богу, честь по чести: отпевание, венок на могилку, поминки. Вот только Михеич никак не мог проснуться. Ну, словно во сне все было, словно и не с ним. И не с Дусей. Проснулся он, только когда они остались с дочерью одни. – Люд, ты веришь?.. – А куда деваться, пап? – Ты… поживешь? – Не могу, пап. Работа. – А почему Стасик не приехал? Люда ответила не сразу. – Я положила его в больницу, пап. Сам знаешь, какую. Вот он-то, Стасик, Дусю и подкосил. Пока был маленький, Люда привозила его на лето. Жили с внуком, как умели: блины на столе – ешь блины, щи – щи хлебай; они в огород – и он с ними; они вечером на речку, сполоснуться – и внук с превеликой радостью. Подрос – и они услышали от дочки: «То у вас грядки поливай, то яблоки собирай. Пора ему иметь интересный досуг, вращаться среди ребят своего круга». Так они в первый раз услышали про этот «круг». Михеич, да и Дуся тоже, никогда не думали, что «круг» станет дочери дороже всего родного: дома, речки, небушка над головой. Но вот случилось… Они с Дусей рассудили так: им этого уже не понять. Пусть живут, как знают. А им, старым опенкам, сидеть возле своего пня… Окончив школу, Стасик поступил в институт. Они с Дусей радовались и… корили себя: вон как все хорошо, а они обижались, боялись почему-то этого самого «круга». Ан нет – все правильно Люда сделала, все Стасику на пользу пошло. После вступительных экзаменов Стасик поехал с друзьями отдыхать на море; потом начался учебный год. «Когда и увидим теперь внука?» – печалились они с Дусей. Однако с началом лета дочь позвонила и сказала, как раньше: привезу, встречайте. Они и встретили, как бывало. Поначалу и внук был как бы прежним. Потом стали замечать, что Стасик какой-то странный: то ли мается чем-то, то ли тоскует… может, по своему кругу? Поделились с Людой. Она: «Займите его чем-нибудь. Поливать заставляйте. Другую какую работу найдите». «То поливать – плохо, то вдруг заставляйте поливать», – удивились они с Дусей. Но кое-как лето избыли. А зимой услышали про наркотики. Дуся долго выспрашивала его, чем они опасны и как от них мальчика отвлечь. Заволновалась, заметалась: поеду к ним в город! Он пробовал остановить: ты-то чем поможешь? Но Дуся, если чего надумала – ее не остановить. Взял билет, посадил на поезд. Вернулась она, как побитая собака. Целый день ходила со скорбно сомкнутыми губами. И только к вечеру начала говорить, блуждая глазами по стенам: – Исхудал весь. Под глазами круги. Руки в синяках… «Стасик, – говорю, – зачем тебе это? Живи, как люди». Как кинется на меня: «Какие люди? Как вы, что ли? Чего вы вообще в жизни понимаете? Поезжайте на свою станцию и живите там свою серую жизнь». – «У нас серая, а у тебя какая?» – «Говорю, вам этого не понять!» – А Людмила чего? – Он и ее так же слушает. Совсем отбился. Ото всех. Только этот… свой круг на уме. Дуся навела, наконец, на него суровый взгляд. – Дед, чего же мы с тобой не понимаем? Чего?! Он искал слова, чтобы ответить, и никак их не находил. Вернее, ответ он знал, но его знала и Дуся, а спрашивала только так, от отчаяния, но кто бы их стал слушать, кому они со своими ответами нужны?.. После той поездки и появились в посудном шкафчике сердечные капли, тогда и стала она бегать к соседке мерить давление… И чего он, старый дурак, не настоял, чтобы жена легла в больницу? Нет, еще и рад был, что останется дома – с блинами, щами и жареной молодой картошкой. И главное, что будет постоянно при нем сама. На внука хотел вину свалить… Какой внук – сам, сам во всем виноват! Эх, Дуся-Дульсинея!.. Куда ты ушла? Зачем оставила меня одного? Все, все отдал бы сейчас – и златые горы, и полные вина реки. И даже ласких взоров не надо взамен: пусть будут суровые – лишь бы твои, Дуся… Хочу жить!