– Она самая! Ой, ну все, мамулька, побежал я! – Беги, беги… Целую! – И я тебя! Слушая короткие гудки, родительница гордо улыбалась. Ее Мишечка – в Берлине! Нет, нет, об этом она никому не скажет, раз обещала, но надо обязательно отослать сообщение Пете. Вся семеечка заявится, в полном составе! И всё будет хорошо! Шлепая тапками, Лидия заспешила к «Коминтерну». Глава 12 Четверг, 18 марта. Поздно утром Восточный Берлин, Карл-Маркс-аллее Обнадежил Маркус! Сказал, что «уболтали» генсека всем «малым Политбюро» и ждут меня с огромным нетерпением. Видать, сильно соскучились. Соберутся на брежневской даче и сыграют со мной в «Что? Где? Когда?». Уже в среду! Значит, пора на вокзал Лихтенберг. Ну их, эти самолеты! Лучше поездом «Берлин – Москва». В понедельник выеду, во вторник буду на месте. И начнутся у меня настоящие каникулы! Вдохновившись, побежал с утра отовариваться в магазин «Exquisit». Цены там, конечно, зубастые, зато все вещи или импортные, или местные, но высшего сорта. Затарив большую сумку, я поплелся «домой». Мысли крутились всякие. Радостное предвкушение, тревожное ожидание, опустошенность и неясные надежды сбивались в причудливый коктейль, полнивший мою бедную голову. Полторы недели за компом пошли на пользу – забитые прогами дискеты я увезу с собой. Программки сыроваты, их еще вылизывать и вылизывать, но это вторично. Пожалуй, лишь сейчас инерция сознания сошла на нет, и мое положение предстало во всей целокупности. Попался. Еще в будущем, флиртуя с попаданками, я четко сознавал, что бегать от КГБ смогу года два, от силы. Чекисты знают свое дело, они будут методично обкладывать меня, подбираясь все ближе, и однажды предъявят свои документы. «Пройдемте, гражданин…» Минуло полтора года, а я уже раскрыт. У-у, какие только варианты я не прокручивал, гадая о своей судьбе! И камеру во внутренней тюрьме КГБ, и уютный коттеджик за высоким забором сверхсекретного объекта. Гостили мысли о ликвидации, о побеге за границу, но все мои думки всегда крутились вокруг одного и того же: как мою «изоляцию со всеми удобствами» переживет мама? И как я сам переживу полный слом собственных задумок и хотелок? Понятно, что желать бытия, как у всех, смешно. Разве обычные – нормальные! – люди бегают от киллеров и держиморд? Но пусть сохранится хотя бы видимость обычной жизни! Я прихожу со школы. Мама стряпает на кухне или зубрит химию. Настька ворчит за пыль на мониторе. Папа скидывает длинное письмо, суть которого сводится к одному слову: «Скучаю». Рита… Марина… Близняшки… Ромуальдыч… Это мой мир, моя планета! Только в отличие от маленького принца я не одинок на ней. Вот пусть так и останется! Переезд в Зеленоград? Да я только «за»! Москва под боком – и мне, и маме полегче будет с учебой. И Настьку пропихну куда-нибудь в ГИТИС. Пущай пленяет. Вернусь с занятий – мама сочиняет пирог или строчит уравнения реакций. Настька таскает по квартире пылесос, как слоненка за хобот, а папа подлизывается к маме на предмет поскорей затеряться на просторах спальни… – Миша! Голос прозвучал до того обыденно, что сознание мое слегка «поплыло», не в силах совместить УССР и ГДР. – Ромуальдыч?.. На меня смотрел Вайткус, смешливо щуря глаза – надо полагать, мой растерянный вид немало его забавлял. В своей шикарной дубленке из кенгуру директор Центра «Искра» выглядел пришельцем из далеких бананово-лимонных краев. – Мишка, успокойся! – захохотал он. – А то глаза по пять копеек! Ты что, думал, один такой хитрый – по соцстранам шастать? – Да неожиданно просто… – промямлил я. – Ладно, – ухмыльнулся Арсений Ромуальдович, – открою тебе всю тайну целиком! Тебе такой персонаж – Дитрих Цимссен – знаком? – Ну-у… да, – я не стал отпираться, сразу вспомнив белокурую бестию, передавшую мне пароль и адрес «геноссе Штиглица». – Во-от! – щурясь, как довольный кот, протянул Ромуальдыч. – А я еттого оболтуса нянчил в его сопливые годы. Потом Дитер[16] пошел в школу и частенько к нам забегал, а Марта его подкармливала – то пирожок сунет, то конфету… Разбаловала ребенка, к армии он прилично… хм… округлился. Ты на квартиру? – спохватился Вайткус. – Пошли тогда. А то сумка тебя перевесит! – Да она легкая! – отмахнулся я. – Так что там этот… истинный ариец? Ромуальдыч весело осклабился. – Что, что… Иду я по Шевченко – и он навстречу! Прямо из ресторана – видать, натура неизменна. Подкрепиться – етто у Дитера всегда было на первом месте! Ну, я его за три минуты расколол, опыт есть… Говорит, Маркус послал – проверить, не на прослушке ли твой домашний телефон… Наверное, у меня на лице все было написано и нарисовано, потому как директор положил мне ладонь на плечо в жесте успокоения. – Не волнуйся, Миша, своих не выдаю. И не мучайся зря – мне всё про тебя рассказали. – Кто? – выдавил я с натугой. – Юрий Владимирович, – усмехнулся Вайткус. – Знаешь такого? – Знаю, – вздохнул я, и мои губы поползли вкривь. – Теперь поняли, откуда сверхпроводники взялись? – Оттуда, – понятливо кивнул Ромуальдыч. – А ты не кривись, Миша. Не для себя одного стараешься, для страны. Для народа. Я без тени пафоса, как есть. – Ну, мне тоже кой-чего перепадет, – усмехнулся я. – Мишка! – рассмеялся Вайткус. – Ну а как же еще? Знаешь, терпеть не могу бессребреников – они, как правило, бездельники. Пойдем, погуляем? Я давненько хотел в Берлине побывать, а тут Дитер этот… Марте моей рассказал, а она мне: «Езжай, и не думай! Вдруг мальчику надо помочь?» Етто она не о Дитере – о тебе… Тем более сейчас етто проще – ОВИР не нужен, если в страну СЭВ. Я – сюда… На Маркуса вышел, так он не отпирался, обрадовался даже… – Ромуальдыч, – улыбнулся я, – а, вообще, есть люди, с которыми ты не знаком? Наверное, эти незнакомцы прячутся где-то в джунглях Экваториальной Африки? М-м? – Кроме Конго! – расхохотался Вайткус. – Есть там у меня пара дружков! Мы не спеша зашагали в зыбкой тени деревьев. Они выстроились в два ряда – летом тут не тротуар, а настоящая парковая аллея. – Вы жили в Берлине? – бросил я наугад. – Служил здесь, – усмехнулся Ромуальдыч. – С тридцать восьмого. – Как оберштурмбаннфюрер Штирлиц? – ляпнул я. – Как штандартенфюрер Войтке. – Арсений Ромуальдович… – забормотал я потрясенно. – И вы молчали? – С тобой на пару, Миша! – Беглая улыбка скользнула по губам Вайткуса. – С моих подвигов пока не снята секретность. А с твоих… хм… думаю, гриф «Особая папка»[17] и не снимут никогда. Миша… – Он посерьезнел. – Тебе было плохо там, в будущем? – Да как вам сказать… – не хотелось, чтобы Ромуальдыч зачислил меня в отряд тех, кто с жиру бесится. – Материально я не нуждался, хотя миллионов не нажил. В магазинах всего полно, но натуральных продуктов фиг найдешь, сплошь эрзацы. Да и не в этом дело. Угнетала антисоветчина. Коммунисты плохие, пионеры и комсомольцы – придурки, совок – отстой… А то, что кучка воротил разграбила народное хозяйство – это ничего, это нормально! Знаете, читал в школе Ефремова и не понимал, что такое инфернальность. А как пожил при «воровском капитализме» – сразу осознал! Но большинство привыкло. Освоилось. Да нет, в России-то еще жить можно и президент нормальный… Я рассказывал, Вайткус мрачнел, а когда мой рассказ угас, он болезненно сморщился. – Жаль, что мне скоро шестьдесят шесть брякнет! Хотя… Мозги варят пока, и сила в руках есть, и глаз зорок. А то ведь… – Он вздохнул. – Рано я, выходит, на пенсию подался. Работы – море! Не дай бог, опять в такое же будущее вляпаемся! – Все течет, все изменяется, – хмыкнул я, пародируя Гераклита. – В одно и то же дерьмо не ступишь дважды. Правда, перемены заметны лишь одному мне, вам просто не с чем сравнивать. Вопрос: успеют ли они набрать инерцию, чтобы стать необратимыми? Ну-у… Тут уж… – Я неуклюже махнул сумкой. – Вы мне лучше о своих секретных подвигах расскажите! А то мне эта «реал политик» надоела хуже горькой редьки! – Да что там рассказывать… – Ромуальдыч поправил шарфик. – Знаешь, я поначалу думал, что наибольший героизм – етто прожить целый год во вражеском стане, в самом логове! Ничего… Дотянул до самой Победы. Помню, мечтал в июне сорок первого, как всажу всю обойму в Гитлера или хотя бы в Геринга! А потом понял, что подвиг не в том, чтобы шлепнуть гада – и сдохнуть. Не-ет… Вот, когда ты еттому гаду улыбаешься, а сам норовишь вызнать все его гадские секреты, вот тогда… Нет-нет, и тогда етто не подвиг, а работа! Тяжелая, опасная, грязная… Или есть еще такое, порядком затасканное слово – долг. Слышишь, как люди визжат под пытками – улыбайся! Шути над чьими-то муками! Вот такое паскудство… М-да. Смотришь иногда наши фильмы «про войну», а там гитлеровцы сплошняком – мразь распоследняя! Простые, незамысловатые враги – так и тянет уничтожить. А если враг интеллигентен и культурен? Тонко разбирается в живописи, в пятый раз перечитывает Плутарха… Был у меня такой вражинка, – усмехнулся он. – Прямой потомок крестоносцев, барон Рихард фон Экк! Мы с ним пили мозельское, да не покупное, а из баронских погребов, спорили о пейзажах старых фламандцев… Я в те дни сообщил кому надо о поезде с евреями из Будапешта – их отправляли в Дахау. Партизаны из Сопротивления остановили состав, перестреляли охрану… В общем, зря культурные немцы растапливали крематорий. А потомок крестоносцев что-то пронюхал! Ну и махнул в город – доложить. Я за ним. Он на легковом «Хорьхе», я на грузовом «Опеле». Еле догнал! Смачное ДТП получилось… – задумавшись, Вайткус усмехнулся. – Причудливые следы судьбы… Сперва я терпеть не мог Германию, Берлин, вообще немцев. Всё воспринималось через призму войны. А когда поневоле вжился, стал различать полутона. Не бывает плохих народов, бывают плохие люди. Вот ты рассказывал про Украину, про тамошних фашистов… Разве можно представить себе подобное сейчас, сегодня? Да, там хватает бандеровцев-недобитков, но общий-то настрой нашенский! Видишь, как… Хватило жизни одного поколения, чтобы извратить, искривить детские души! Как в гитлер югенде. А уж компрачикосы всегда в избытке… М-да. На еттом мы и с Мартой сошлись. В сорок четвертом ей едва восемнадцать исполнилось, она как раз вступила в Союз немецких девушек. Активисточка такая была, пламенела энтузиазмом. Глупенькая, но хорошенькая и… не испорченная, что ли. Я тогда пошел на серьезный проступок – свозил девчонку на экскурсию в «образцовый» концлагерь. В Заксенхаузен. Провел ее везде, показал, объяснил любезно – вот тут, в этом складе, фройляйн, хранятся волосы, состриженные с узников. Немецкая бережливость, фройляйн! Будет чем матрасы набивать. А во-он там, видите, труба коптит? Это печи – их топят евреями, цыганами и прочими несовершенными. Разумеется, мы не сжигаем их заживо! Что вы? Как можно? Мы же цивилизованные. Загоняем сперва в душевые, только пускаем не воду, а газ «Циклон»… Или вон, видите? Чистенькое такое зданьице? Там медики управляются – выкачивают из малолетних унтерменшей кровь, чтобы спасать наших доблестных воинов. А еще опыты ставят. Удалят узнику пару важных органов – и смотрят. Исследуют, как именно он загибается… М-да. После той экскурсии Марта с неделю не показывалась. Я уж думал – всё, расстались, ан нет! Пришла. Бледная такая, решительная. Обозвала меня «нацистской сволочью», да как выхватит «парабеллум»! Чуть не пристрелила. А я так обрадовался… Вылечилась, думаю, «Мартышечка» моя! Хватаю ее, уворачиваюсь от ноготков, чтоб щеки не располосовала, объясняю… И правду сказать нельзя, и таиться неохота! Ну, помирились, с грехом пополам, а потом… А потом я маху дал. Не заметил за собой хвоста! Короче, выследила меня Марта. Я как раз с подпольщиками встречался, передал им целый тюк рейхсмарок, чистые бланки, то, сё… Возвращаюсь домой, а там эта негодница. Сияе-ет… Ох… У всех девушки как девушки, то «котиком» назовут, то «солнышком», а я слышал в свой адрес ласковое «мой миленький шпиончик»… Осенью сорок пятого мы сыграли свадьбу. Меня тогда оставили при коменданте Берлина… да я уже и не рвался домой особо. Мой дом был тут… Вайткус смолк. Я тоже молчал. Перед глазами плыли полустертые образы прошлого: валятся на крыло «юнкерсы»… устало бредут пленные… танки утюжат переспелую пшеницу… – А мне в понедельник уезжать, – вздохнул я. – На поезде? – уточнил Ромуальдыч. – Ага. – Годится, – кивнул Вайткус. – Хоть выспимся в купе. – А как же… – Радость я припрятал за деланым огорчением. – «По местам боевой и трудовой славы»? – Так, етта… Времени еще – вагон и маленькая тележка! Пошли, оттащим твой чувал… …А Восточный Берлин жил-поживал по-прежнему, не гадая, какие петли завьет след его судьбы. По проспекту мельтешили «Икарусы», «Вартбурги», «Трабанты», «Волги». Прохожих было мало – все на работе, лишь кое-где выстаивали очереди.