— Я спущусь вниз, на поляну. — Хорошо. Вот это хорошо. — В темноте Роберт Джордан не видел лица Рафаэля, но угадывал на нем улыбку. — Вот теперь я вижу, что ты подтянул штаны, — сказал цыган одобрительно. — Ступай к Агустину, — сказал ему Роберт Джордан. — Иду, Роберто, иду, — сказал цыган. Роберт Джордан вошел в чащу и стал пробираться к поляне, ощупью находя дорогу между деревьями. На открытом месте тьма была не такая густая, и, дойдя до опушки, он разглядел темные силуэты лошадей, бродивших на привязи по поляне. Он сосчитал их при свете звезд. Их было пять. Роберт Джордан сел под сосной лицом к реке и стал думать. Я устал, думал он, и, может быть, я рассуждаю неправильно. Но моя задача — мост, и я не смею попусту рисковать собой, пока не выполню эту задачу. Конечно, иногда бывает так, что не рискнуть там, где нужно рискнуть, еще хуже, но до сих пор я старался не мешать естественному ходу событий. Если цыган говорит правду и от меня действительно ждали, что я убью Пабло, я должен был его убить. Но я не был уверен в том, что от меня этого ждут. Нехорошо чужому убивать одного из тех, с кем приходится работать. Можно убить в бою, можно убить, подчиняясь дисциплине, но здесь, я думаю, это вышло бы очень нехорошо, хотя соблазн был так велик и казалось, это самое простое и ясное решение. Но в этой стране нет ничего ясного и простого, и хотя жена Пабло внушает мне полное доверие, трудно сказать, как бы она отнеслась к столь крутой мере. Смерть в таком месте может показаться чем-то очень мерзким, безобразным и страшным. Не знаю, не знаю, как бы она отнеслась. Без этой женщины здесь не жди ни дисциплины, ни порядка, а при ней все может еще наладиться очень хорошо. Лучше всего было бы, если б она сама его убила, или цыган (только он не убьет), или часовой Агустин. Ансельмо сделает это, если я скажу, что так нужно, хоть он и говорит, что не любит убивать. По-моему, он ненавидит Пабло, а мне он доверяет и видит во мне представителя того дела, в которое верит. Тут только он да эта женщина и верят в Республику по-настоящему; впрочем, об этом еще рано говорить. Когда его глаза привыкли к свету звезд, он увидел, что возле одной из лошадей стоит Пабло. Лошадь вдруг подняла голову, потом нетерпеливо мотнула ею и снова принялась щипать траву. Пабло стоял возле лошади, прислонившись к ее боку, покачиваясь вместе с ней, когда она натягивала веревку, похлопывая ее по шее. Его ласка раздражала лошадь, мешая ей пастись спокойно. Роберт Джордан не видел, что делал Пабло, и не слышал, что он говорил лошади, но видел, что он не отвязывает ее и не седлает. Он сидел и наблюдал за Пабло, стараясь прийти к какому-нибудь решению. — Ты моя большая хорошая лошадка, — говорил в темноте Пабло гнедому жеребцу с белой отметиной. — Ты мой белолобый красавчик. У тебя шея выгнута, как виадук в моем городе. — Он сделал паузу. — Нет, выгнута круче и еще красивее. — Лошадь щипала траву, то и дело отводя голову в сторону, потому что человек своей болтовней раздражал ее. — Ты не то что какой-нибудь дурак или женщина, — говорил Пабло гнедому жеребцу. — Ты, ты, ах ты, моя большая лошадка. Ты не то что женщина, похожая на раскаленную каменную глыбу. Или девчонка со стриженой головой, неуклюжая, как только что народившийся жеребенок. Ты не оскорбишь, и не солжешь, и все понимаешь. Ты, ах ты, моя хорошая большая лошадка! Роберту Джордану было бы очень интересно услышать, о чем говорил Пабло с гнедым жеребцом, но услышать ему не пришлось, так как, убедившись, что Пабло пришел сюда только проверить, все ли в порядке, и решив, что убивать его сейчас было бы неправильно и неразумно, он встал и пошел назад, к пещере. Пабло еще долго оставался на поляне, разговаривая с лошадью. Лошадь не понимала его слов и только по тону чувствовала, что это слова ласки, но она целый день провела в загоне, была голодна, ей не терпелось поскорей общипать всю траву кругом, насколько хватало веревки, и человек раздражал ее. Наконец Пабло перенес колышек в другое место и снова стал возле лошади, но теперь уже молча. Лошадь продолжала пастись, довольная, что человек больше не докучает ей. Глава шестая Роберт Джордан сидел у очага на табурете, обитом сыромятной кожей, и слушал, что говорит женщина. Она мыла посуду, а девушка, Мария, вытирала ее и потом, опустившись на колени, ставила в углубление в стене, заменявшее полку. — Странно, — сказала женщина. — Почему Эль Сордо не пришел? Ему уже с час как пора быть здесь. — Ты посылала за ним? — Нет. Но он всегда приходит по вечерам. — Может быть, он занят? Какое-нибудь дело? — Может быть, — сказала она. — Если не придет, надо будет завтра пойти к нему. — Да. А это далеко? — Нет. Прогуляемся. Мне это не мешает, я засиделась. — Можно, я тоже пойду? — спросила Мария. — Можно, Пилар? — Да, красавица, — сказала женщина, потом повернула к Роберту Джордану свое широкое лицо. — Правда, она хорошенькая? — спросила она Роберта Джордана. — Как на твой вкус? Немножко тоща, пожалуй? — На мой вкус, хороша, — сказал Роберт Джордан. Мария зачерпнула ему кружкой вина. — Выпей, — сказала она. — Тогда я покажусь тебе еще лучше. Надо выпить много вина, чтобы я казалась красивой. — Тогда я больше не буду пить, — сказал Роберт Джордан. — Ты и так красивая, и не только красивая. — Вот как надо говорить, — сказала женщина. — Ты говоришь, как настоящий мужчина. А какая же она еще? — Умная, — нерешительно сказал Роберт Джордан. Мария фыркнула, а женщина грустно покачала головой. — Как ты хорошо начал, дон Роберто, и чем ты кончил! — Не зови меня дон Роберто. — Это я в шутку. Мы и Пабло шутя зовем дон Пабло. И Марию сеньоритой — тоже в шутку. — Я не люблю таких шуток, — сказал Роберт Джордан. — Во время войны все мы должны называть друг друга по-серьезному — camarada. С таких шуток начинается разложение. — Для тебя политика вроде бога, — поддразнила его женщина. — И ты никогда не шутишь? — Нет, почему. Я очень люблю пошутить. Но обращение к человеку — с этим шутить нельзя. Это все равно что флаг. — А я и над флагом могу подшутить. Чей бы он ни был, — засмеялась женщина. — По-моему, шутить можно надо всем. Старый флаг, желтый с красным, мы называли кровь с гноем. А республиканский, в который добавили лилового, называем кровь, гной и марганцовка. Так у нас шутят. — Он коммунист, — сказала Мария. — Они все очень серьезные. — Ты коммунист? — Нет, я антифашист. — С каких пор? — С тех пор как понял, что такое фашизм. — А давно это? — Уже лет десять. — Не так уж много, — сказала женщина. — Я двадцать лет республиканка. — Мой отец был республиканцем всю свою жизнь, — сказала Мария. — За это его и расстреляли. — И мой отец был республиканцем всю свою жизнь. И дед тоже, — сказал Роберт Джордан. — В какой стране? — В Соединенных Штатах. — Их расстреляли? — спросила женщина. — Que va, — сказала Мария. — Соединенные Штаты — республиканская страна. Там за это не расстреливают. — Все равно хорошо иметь дедушку-республиканца, — сказала женщина. — Это значит, порода хорошая. — Мой дед был членом Национального комитета республиканской партии, — сказал Роберт Джордан. Это произвело впечатление даже на Марию. — А твой отец все еще служит Республике? — спросила Пилар. — Нет. Он умер. — Можно спросить, отчего он умер? — Он застрелился. — Чтобы не пытали? — спросила женщина. — Да, — сказал Роберт Джордан. — Чтобы не пытали. Мария смотрела на него со слезами на глазах. — У моего отца, — сказала она, — не было оружия. Как я рада, что твоему отцу посчастливилось достать оружие. — Да. Ему повезло, — сказал Роберт Джордан. — Может, поговорим о чем-нибудь другом? — Значит, у нас с тобой одинаковая судьба, — сказала Мария. Она дотронулась до его руки и посмотрела ему в лицо. Он тоже смотрел в ее смуглое лицо и в глаза, которые до сих пор казались ему не такими юными, как ее лицо, а теперь вдруг стали и голодными, и юными, и жадными. — Вас можно принять за брата и сестру, — сказала женщина. — Но, пожалуй, ваше счастье, что вы не брат и сестра. — Теперь я знаю, что такое со мной, — сказала Мария. — Теперь мне все стало понятно. — Que va, — сказал Роберт Джордан и, протянув руку, погладил ее по голове. Весь день ему хотелось сделать это, но теперь, когда он это сделал, что-то сдавило ему горло. Она повела головой и улыбнулась, подняв на него глаза, и он чувствовал под пальцами густую и в то же время шелковистую щеточку ее стриженых волос. Потом пальцы скользнули с затылка на шею, и он отнял руку. — Еще, — сказала она. — Мне весь день хотелось, чтобы ты так сделал. — В другой раз, — сказал Роберт Джордан, и его голос прозвучал глухо.