— А я? — загудела жена Пабло. — Прикажете мне сидеть и смотреть на вас? Что же я, по-вашему, совсем бесчувственная, что ли? Нет, ошибаетесь. Хоть бы Пабло вернулся, на худой конец и он сойдет. Мария уже не обращала внимания ни на нее, ни на остальных, которые при свете играли за столом в карты. — Хочешь вина, Роберто? — спросила она. — Да, — сказал он. — Почему не выпить? — Вот и будет у тебя такой же пьянчуга, как и у меня, — сказала жена Пабло. — И вино-то он пьет какое-то чуднoе. Слушай-ка, Ingles[12]. — Не Ingles. Американец. — Хорошо. Слушай, американец. Где ты будешь спать? — На воздухе. У меня спальный мешок. — Ну что ж, — сказала она. — Ночь ясная. — Да, будет холодно. — Значит, на воздухе, — сказала она. — Ну, спи на воздухе. А твои тюки пусть спят здесь, со мной. — Хорошо, — сказал Роберт Джордан. — Оставь нас на минуту, — сказал он девушке и положил ей руку на плечо. — Зачем? — Я хочу поговорить с Пилар. — Мне непременно надо уйти? — Да. — Ну что? — спросила жена Пабло, когда девушка отошла в угол, где висел бурдюк, и стала там, глядя на играющих в карты. — Цыган сказал, что я должен был… — начал он. — Нет, — перебила его женщина. — Он не прав. — Если это нужно… — спокойно и все-таки с трудом проговорил Роберт Джордан. — Ты бы это сделал, я знаю, — сказала женщина. — Нет, это не нужно. Я следила за тобой. Ты рассудил правильно. — Но если это понадобится… — Нет, — сказала женщина. — Говорю тебе, это не понадобится. У цыгана мозги набекрень. — Но слабый человек — опасный человек. — Нет. Ты не понимаешь. Он человек конченый, и никакой опасности от него быть не может. — Не понимаю. — Ты еще очень молод, — сказала она. — Когда-нибудь поймешь. — Потом девушке: — Иди сюда, Мария. Мы уже поговорили. Девушка подошла к ним, и Роберт Джордан протянул руку и погладил ее по волосам. Она повела головой, точно котенок. Потом ему показалось, что она сейчас заплачет. Но она тотчас же подобрала губы и с улыбкой взглянула на него. — Спать, спать тебе пора, — сказала женщина Роберту Джордану. — Ты проделал большой путь за сегодняшний день. — Хорошо, — сказал Роберт Джордан. — Пойду достану свой спальный мешок. Глава седьмая Он спал в мешке, и когда он проснулся, ему почудилось, что он спит уже очень давно. Он разложил свой мешок недалеко от входа в пещеру, у подножия скалы, защищавшей его от ветра; когда он лег, все мышцы у него сводило от усталости, ноги болели, спину и плечи ломило так, что лесная земля показалась ему мягкой, и томительно-сладко было вытянуться в теплом, подбитом фланелью мешке; но он заворочался во сне и, ворочаясь, наткнулся на револьвер, который был привязан шнуром к его руке и лежал рядом с ним. Проснувшись, он не сразу понял, где он, потом вспомнил, вытащил револьвер из-под бока и, чтобы опять заснуть, устроился поудобнее, обхватив рукой подушку, сооруженную из аккуратно свернутой одежды, в которую были засунуты его сандалии на веревочной подошве. Тут он почувствовал прикосновение к своему плечу и быстро обернулся, правой рукой схватившись за револьвер. — Это ты, — сказал он и, отпустив револьвер, выпростал обе руки из мешка и притянул ее к себе. Обнимая ее, он почувствовал, как она дрожит. — Забирайся в мешок, — сказал он тихо. — Тебе же холодно там. — Нет. Не надо. — Забирайся, — сказал он. — Потом поговорим. Она вся дрожала, и он одной рукой взял ее за руку, а другой опять легонько обнял. Она отвернула голову. — Иди сюда, зайчонок, — сказал он и поцеловал ее в затылок. — Я боюсь. — Нет. Не надо бояться. Иди сюда. — А как? — Просто влезай. Места хватит. Хочешь, я тебе помогу? — Нет, — сказала она, и вот она уже в мешке, и он крепко прижал ее к себе и хотел поцеловать в губы, но она спрятала лицо в его подушку и только крепко обхватила руками его шею. Потом он почувствовал, что ее руки разжались и она опять вся дрожит. — Нет, — сказал он и засмеялся. — Не бойся. Это револьвер. — Он взял его и переложил себе за спину. — Мне стыдно, — сказала она, не поворачивая головы. — Нет, тебе не должно быть стыдно. Ну? Ну что? — Нет, не надо. Мне стыдно, и я боюсь. — Нет. Зайчонок мой. Ну прошу тебя. — Не надо. Раз ты меня не любишь. — Я люблю тебя. — Я люблю тебя. Я так люблю тебя. Положи мне руку на голову, — сказала она, все еще пряча лицо в подушку. Он положил ей руку на голову и погладил, и вдруг она подняла лицо с подушки и крепко прижалась к нему, и теперь ее лицо было рядом с его лицом, и он обнимал ее, и она плакала. Он держал ее крепко и бережно, ощущая всю длину ее молодого тела, и гладил ее по голове, и целовал соленую влагу на ее глазах, и когда она всхлипывала, он чувствовал, как вздрагивают под рубашкой ее маленькие круглые груди. — Я не могу поцеловать тебя, — сказала она. — Я не умею. — Совсем это и не нужно. — Нет. Я хочу тебя поцеловать. Я все хочу делать. — Совсем не нужно что-нибудь делать. Нам и так хорошо. Только на тебе слишком много надето. — Как же быть? — Я помогу тебе. — Теперь лучше? — Да. Гораздо. А тебе разве не лучше? — Да. Гораздо лучше. И я поеду с тобой, как сказала Пилар. — Да. — Только не в приют. Я хочу с тобой. — Нет, в приют.