Никита Никитич мгновенно все понял. Он принял наружность держиморды, посмотрел на свои кулаки и спросил: – А можно я его ремнем, вашескородь? Руки болят через этого Алексеева. – Можно. – Эх-ма. – Околоточный за ворот поднял Шиллинга со стула, оглядел, как вещь, и продолжил: – Огнем еще хорошо бы пожечь. Я третьего дня подвел под чистосердечное этого… как его? – Мишку Тетюшского? – подыграл питерец. – Так точно. Приложил ему раскаленную кочергу к детородным членам, так сразу он во всем и признался. – Разрешаю. Мне этот назем не жалко. – Вперед! – заорал околоточный, толкая Шиллинга к двери. Глаза у него при этом сделались такие свирепые, что даже сыщик поежился. И Васька не выдержал. Он рухнул на колени и истерически закричал: – Был, был, был! Был я в монастыре, все скажу, только не жгите меня огнем! – Ну? Говори. Вместе с Героевым лезли? – Да, я третьим был, а он четвертым. Все правильно вы с самого начала угадали. – А кому икона предназначалась? – И-и-и!!! – Шиллинг замахал перед собой руками, как драчливый заяц лапами. – Не знаю и всегда боялся знать. Вы у него спросите, ваше высокоблагородие. У Героева. – Говори, что знаешь, – потребовал сыщик. – А не то… Как образа делили и где? Василий встал прямо и заговорил, не спуская с Делекторского испуганных глаз: – Делили прямо в саду. – У Попрядухина? – догадался Алексей Николаевич. – Там, где в траве жемчужины нашли? – Да. Чайкину с Комовым оставили одного Спасителя. Чтобы они его в печи сожгли, а все подумали, что сгорели обе доски. Ризы ободрали и тоже отдали. А Божью Матерь мы унесли с собой. Героев ее спрятал в «шиповой дыре», потому как утро уже было, могли попасться. – Что за «шипова дыра»? – не понял питерец. – Бывший туннель под насыпью, что отделяет Банный сад от Черноозерского, – пояснил околоточный. – Его сейчас уже завалили. А в четвертом году туннель еще существовал, только входы в него были заколочены щитами. – А почему так называется? – По фамилии губернатора, который велел этот ход прорыть. Давно дело было. – Так, что дальше? Шиллинг продолжил рассказ: – Вечером следующего дня Героев отодвинул щит, вынул икону и отнес, кому следовало. Но я честно не знаю кому. – А где бриллианты с риз? Шиллинг облизнул губы и ответил: – Меня в тои поры в Казани уже не было. Я в Лаишеве лавку подломал, чтобы там отсидеться. Но слышал от Героева, что дело было так. Чайкин с женой пришли к Максимову в магазин, а там полиция. Обыск делают, а самого ювелира в кутузку норовят. Федор насторожился и счел за лучшее спрятать камни у Ионы. А Иона, стало быть, передал их на хранение человеку, который все задумал. Главному. – Чайкин знает его имя? – А как же! На полтораста косуль сверкальцев[28] отдать неведомо кому… Так разве бывает? – То есть Героев-Оберюхтин их познакомил? Заказчика с главным исполнителем. – Так точно. – А Комов его знал? – Полагаю, что нет, ваше высокоблагородие. Чайкин – он кто? Выдающийся в своем деле человек. Первый клюквенник, слава на всю Россию. А Комов? Так, подать, подержать… – Как и когда ты познакомился с Героевым? – В январе тысяча девятьсот четвертого года. Чайкин с семейством только переехали в Казань. Я уж тут жил, из Мариуполя убежамши. Собственно, по моей наводке Чайкин сюда и залез. Церквей много, есть где поработать. И вот подсел ко мне в «Восточной Баварии» человек. Гляжу – наш, блатной. И серьезный, сразу видать. Говорит, дело есть, а о тебе сказали, что сам хваткий и родственник у тебя будь здоров. Что за дело, спрашиваю. Он и объяснил. – Шиллинг перевел дух и продолжил: – Я, конечно, сначала в испуг. На такой образ руку поднять! Поймают – народ в клочья разорвет, до полиции не доведут. Но рассказал Федору. А тот не я, он сразу загорелся. Тыщами пахнет! Ну и… обклеили мы это дело. – Героев, стало быть, из Казани никуда не уехал, так и живет здесь с тех пор? – Надо полагать. – Это он Вареху сюда привел? – Да. Они с Варехой, Шиповым и Бухаровым по каторге знакомы. Только Иона сидел сперва на Сахалине, а те в Нерчинске. Как началась война с японцами, самых опасных на материк перевели. И Героев оказался в Алгачской тюрьме. Бежал оттудова один, раньше всех, и достиг, значит, Казани. В начале девятьсот четвертого. Тут осел, а нынешней весной вызвал остальных. Ну и заняли они Казань, навели тут свои порядки. Кто был против, тех зарезали. Алексей Николаевич решил, что допрос пора заканчивать. Для первого раза достаточно. – Василий Константинович, ты встал на правильный путь, молодец, – сказал он доброжелательным тоном. – Теперь с него не сходи. Запиши свои показания, вот тебе бумага и чернила. Грамотный, надеюсь? – Грамотный, в отличие от Чайкина, – похвалился вор. – Содержать тебя станут в тюремном замке, в одиночной камере. Для твоей же безопасности. Понятно? – А можно не в замке? Там боязно. Лучше в каком отдаленном месте. – Я его в Пороховую слободу запрячу, – предложил Никита Никитич. – Там мой приятель Савинский служит надзирателем. В околотке съезжая, крепкая. Стоит внутри завода, за военным караулом, просто так не войдешь. Лыков одобрил эту идею. Он написал распоряжение от своего имени, сославшись на полномочия, данные по открытому листу. И Делекторский повез арестанта в завод. Но перед этим сыщик переговорил с околоточным один на один. Он сказал: – Спасибо, Никита Никитич, что вы так ловко мне подыграли. – Да я и не подыгрывал. – Что, действительно готовы были Шиллинга огнем жечь? – Понадобилось бы для дела – конечно. – Вы это серьезно? – Алексей Николаевич, бандиты с ворами должны читать это в моих глазах. Иначе толку не будет. – Вам полицмейстер ничего не говорил? – Говорил. Про избыточную жестокость и все такое. – И вы с ним не согласны? – настойчиво расспрашивал Лыков. – Нет, не согласен. Есть люди, а есть преступное быдло. Их жалеть нечего, они сами никого не жалеют. – Никита Никитич, тут мы с вами расходимся. Пока вы подчинены мне, приказываю: больше никакого насилия! Только с моего ведома. – Слушаюсь, – принял официальный тон надзиратель. Но не удержался и добавил: – Но мое насилие дало результат! – С каинским мещанином – да. И с трусоватым недалеким Шиллингом тоже, не спорю. А Оберюхтина вы так же будете лупить? – Чем же он лучше других? – Опыта у вас еще не хватает, – констатировал сыщик. – Есть люди, с которыми подобные штуки не проходят. Вы можете забить Иону до смерти – он вам слова не скажет. Зато подаст жалобу в прокурорский надзор, и у вас будут большие неприятности. – У меня? Из-за бандита? – А вы как думали? – Алексей Николаевич, я же георгиевский кавалер, двумя крестами награжден. И жалоба какого-то гнуса перевесит мои подвиги? – Запросто. Вы недавно служите в полиции и еще не обжигались. Вот ювелир Максимов, которого осудили по делу о краже иконы. Тутышкин его избил, и что? Уволился на время со службы. Ему все сошло с рук, но потому лишь, что ювелир не подал на него форменной жалобы. А прожженный уголовник Оберюхтин такого шанса не упустит. Надзиратель обескураженно молчал. Сыщик продолжил: – Мы еще вернемся к этой теме не раз, а сейчас езжайте в Пороховую слободу. Вернетесь – ищите меня в прозекторской военного госпиталя. Будем дознавать убийство смотрителя.