– Да какой Вареха? Он дюжинный «иван», такой же, как я. Нет. Меня другой человек приговорил. Хотя какой он человек? Одно слово: черт. – Поехали, расскажешь под протокол, – предложил сыщик. Бандит вдруг попросил сиплым голосом: – Алексей Николаич! Спасите меня, пожалуйста. – Если всю правду скажешь, мне легче будет его поймать. – Все скажу. Мне теперь о своей шкуре думать надо. Вареху с Шиповым он, вишь, освободил. Они ему еще понадобятся. А нас с Бухаровым решил кончить. Ну-ну… Они заперлись в допросной Первой части. Никита Никитич сел записывать, а Лыков поставил на стол чайник с крепким чаем и сахарницу. Сказал: – Ешь больше сладкого, тебе надо силы восстановить. Оберюхтин намешал в стакан песка и начал: – Я знаю этого человека под фамилией Вязальщиков. Чтоб ему в третьем колене анафемой быть! – Откашлялся и продолжил: – Зимой тысяча девятьсот третьего года, когда японец начал угрожать, нас перевели с Сахалина на материк. Я оказался в Алгачской тюрьме. Не бывали там, ваше высокоблагородие? – Бог миловал. – Вот, а я сподобился. И сразу угодил на «Птичьи Острова». Это, так сказать, каторга в каторге. Особый корпус для штрафованных: пять темных карцеров и пять светлых. В каждом помещаются три человека. В темном жизнь на ощупь. Ни печи, ни окна, ни отдушины. Параша, бак с водой и – на шапке, что лежит на полу, – пайка хлеба. По закону, в карцере нельзя держать десять дней без перерыва: через три дня на четвертый арестанта суют на сутки в общую камеру с горячей пищей и чаем. Но начальство плевать хотело на закон. Выводили нас на воздух, давали миску баланды и кружку остывшего чая. Постоишь пятнадцать минут, посмотришь на белый свет и опять в могилу. – За что тебя так? – спросил Лыков. – За то, что «иван». Зад смотрителю не лижу, права свои знаю… Вот есаул Шматченко и воспитывал. – Долго это длилось? – Три по десять дней, а между ними по пять дней я отдыхал в светлом карцере. Там хотя бы все видать, уже хорошо. Так вот. Отбыл я карцеры и перешел в общий корпус. А срок у меня большой, двенадцать с половиной лет. Таких в каторге уважают. Опять же, я характер показал, не сломался. Ну и слава моя при мне: что Иона Оберюхтин – законный «иван» и обратник, про то вся Сибирь знает. И попал я в восьмую камеру. – Там были только такие, как ты? – Конечно. В остальных по двадцать пять человек теснятся, а нас лишь одиннадцать. И все именитые: Коровин, Проживной, Мишка Хрипатый, братья Рогачевы, Манулько, Канарейка. И трое, кого вы тут зацапали: Вареха, Шипов и Бухаров. Жратву мы с кухни брали, сколько хотели. – Кобылку объедали? – уточнил Лыков. И пояснил Никите Никитичу: – Кобылка – это рядовые арестанты. – Объедали, – подтвердил Иона. – Положение обязывает! – Ты откуда таких слов набрался? – спросил Лыков. – От Вязальщикова, он человек образованный. Сейчас уж, к нему подходим. «Иван» выхлебал полстакана чаю и продолжил: – Тут надо сначала пояснить, как на каторге жизнь устроена. Мы, белая кость, заправляем, а кобылка, мякинное брюхо, у нас заместо крепостных. Противиться ни-ни. Чуть что – лясь в ухо! У нас солдат один отказался подчиняться, так мы его в уборной на решетке повесили, в назидание. Делекторский со злостью бросил карандаш. Бандит ухмыльнулся и продолжил как ни в чем не бывало: – Но есть люди еще более важные, чем мы, «иваны». Такой и был Вязальщиков. Он служил в канцелярии тюрьмы. И всем там заправлял, несмотря на маленькую должность. Позже я узнал, что именно Вязальщиков велел смотрителю пропустить меня через «Птичьи Острова». Хотел испытать, чего я стою. Вдруг у новенького гайка заслабит? Вот и ремизил меня перед начальством. А когда испытал, то выделил из других и устроил мне побег. – Потому что ты казанский? – предположил Лыков. Бандит удивился: – Точно так. Вы уж поняли, что к чему? – Твой приятель уже тогда нацелился украсть чудотворную икону. Так? – Верно. Голова же вы, Алексей Николаич… Сразу догадались. Я вот долго не располагал. Какой человек был Вязальщиков! Афанасий Стратонович звался он по бумагам. А как настоящее имя – никто не знает. И вот стал он ко мне присматриваться… – Расскажи про этого гуся. Что за личность? – Удивительный. Леший его чесал и чесалку сломал… Нерчинская каторга управляется из Горного Зерентуя. Там самый большой централ, каменный – остальные тюрьмы деревянные. И там же канцелярия всей каторги. Так Вязальщиков из Алгача командовал Зерентуем и всеми прочими рудниками. – Как он это делал? – А взял на себя снабжать каторгу ханжой. То есть рисовым спиртом, который гонят китайцы. До границы шестьдесят верст, вот он и спроворил. Арифметика выходит такая. Спиртонос покупает ханжу на той стороне по семьдесят пять копеек за четверть[35]. Тащит на горбу по сопкам к тюрьме и продает вольному шинкарю за два с полтиной. Тот предлагает распивочно и навынос, уже по четыре рубля пятьдесят копеек. У шинкаря покупают конвойные и уступают в тюрьму майданщику аж по двенадцать рублей. А тот разливает кобылке по два червонца. Спирт крепкий, каторга от него без ума и днем и ночью готова лопать. Обороты большие. Видите, какая цепочка наживалась? Платят-то за все обычные арестанты. – А где они деньги на спирт берут? – поинтересовался Делекторский. Бандит ответил: – Деньги в тюрьме всегда имеются. Но вопрос правильный. Есть тюрьмы, где моют золото. Там каторжники прячут значительную часть добычи. И продают конвойным по четыре рубля шестьдесят копеек за золотник. Тогда как казна платит полтора рубля. – А куда солдаты золото девают? – не унимался околоточный. – На что оно им? – Китайцам уступают вдвое дороже. – Что, китайцы вокруг тюрем с мешком наличности крутятся? Куда же начальство глядит? – Ха! Начальство глядит в свой карман, как бы его набить. Но и конвойным перепадает. На Шаманке или в Новотроицких Ундинских золотых приисках даже дозволяется мыть золото на себя. Законно. Выполнил урок[36] и шпарь дальше хоть до ночи. А так и делают: в темноте на ощупь моют. Утром прибегают чуть свет и смотрят, что попалось. На Казаковских приисках еще хлеще. Там тащат намытую породу прямо в казарму. И отбирают из нее золото в больших чанах, которые стоят у каждого возле нары. Картина дикая: ночь не в сон, кобылка бегает, суетится, каждый скребется в своей посуде, на столах золотой песок лежит грудами… Казарма на ночь запирается изнутри, надзиратели войти не могут, да и не пытаются. В Казаковке этой столько рыжья[37] намывали, что некуда девать. Оно там поэтому самое дешевое и было. Делекторский осуждающе покачал головой, а «иван» продолжил: – И вот Афанасий Стратонович все это переделал. Он взял в долю только смотрителей и их помощников. И купил самого начальника каторги полковника Развозова. Конвою, вольным шинкарям, майданщикам – шиш. Всех посредников из цепочки выкинул. И стал менять ханжу на золото, получая сразу с двух концов. Рыжье у него выходило по цене спирта в Китае! Представляете, какая маржа получалась? А еще взял на себя выписку, а там тоже барыши о-го-го. – Какую еще выписку? – повернул голову к бандиту зауряд-прапорщик. – Выписка – это провизия, которую заказывают себе арестанты на собственные деньги, – пояснил ему Лыков. – Официально, через тюремную лавку. Водку и карты нельзя, а табак или колбасу можно. – Такой оборотистый был Вязальщиков, – с уважением констатировал «иван». – Но его должны были за это убить, – возразил коллежский советник. – Он же стольких людей дохода лишил. Как они стерпели? На каторге народ злой, ничего не боится. – Пытались, – кивнул Иона. – Но, во-первых, у Вязальщикова была охрана. Я, кстати сказать, ее и возглавлял. А во-вторых, он и сам не промах. Чирк своими браслетами – и готово. Довелось мне однажды увидеть, как он силача-вольнокомандца прикончил. Здоровый был, будто медведь! А Стратоныч его одним движением. Тот лишь ногами задрыгал… А когда на нас в Новотроицком напали, сразу двоих порешил. – Что за браслеты? – оживился Лыков. – Это ими он казанских атаманов казнил? – Да. Диковинная штука. Они у него на обеих руках. Острые, как бритва! Лезвия необычные, по кругу идут, да еще извиваются… В обычном виде, значит, они сложены друг к дружке и не опасны. А когда надо, он их разворачивал, и получалось оружие. Из Африки ему достались. – Из Африки? – хором спросили полицейские. – Ей-ей, Афанасий Стратонович сам так сказал. А что? Я верю. Он чудной, шут знает где куролесил, весь мир поглядел. В Уссурийском крае с тиграми бился, женьшень копал. Лыков с Делекторским переглянулись. – А в Африке твой начальник как оказался? – спросил Алексей Николаевич. – По своей воле или бежал туда? – Сначала убег туда, а потом оттуда, – рассмеялся каторжник. – То есть? – Я и сам толком не знаю. Но Вязальщиков говорил так: обстоятельства вынудили драпануть как можно дальше из России. А потом и в Африке опять, значит, обстоятельства. Верю. Он такой: всюду найдет, как заработать. На остальных ему наплевать, и везде Афанасий Стратонович по этой причине врагов наживал. И приходилось, стало быть, снова тикать. – Скандальный? Оберюхтин задумался, потом ответил: – Не скандальный, не то слово. Он… черт. Я уж говорил! – Что значит черт? В каком смысле? – не понял Лыков. – Черт и есть, – убежденно заявил бандит. – Никого не боится, никого в грош не ставит. Сатане в зенки рассмеется! И убить его нельзя: ловкий и храбрый. Только совершенно безжалостный. Спасите меня от него, Алексей Николаич! Вам одному по силам. – Продолжай. – Чего? А… Когда, значит, захватил Вязальщиков всю линию снабжения, то вошел в большую силу. Окончательно из себя выпрягся. Жил как падишах. Дважды в год, на Рождество и на Пасху, всю тюрьму бесплатно водкой и вином угощал. Ездил в Мальцевскую тюрьму баб себе выбирать. – Это единственная женская тюрьма в Нерчинском каторжном районе, – пояснил сыщик зауряд-прапорщику. – Не понравился ему смотритель этапного пункта в Шелапугине, так он служивого прикончил. И дознавать никто не стал. Конвойные его опасались больше, чем начальника батальона! Короче говоря, стал Афанасий Стратонович, как паук, всю каторгу сосать, в год по сто тысяч загребать. Но ему показалось мало. Вызвал он меня как-то ночью в канцелярию, принялся про Казань расспрашивать, что да как. Про Божью Матерь: много ли на ней золота и бриллиантов, как ее караулят. Я сообщил, что знал, а и невдомек мне, для чего тот разговор. А потом он снова позвал и говорит: пора тебе, Иона, домой лыжи вострить. И дал наказ: бежать с каторги, осесть в Казани и найти там хорошего клюквенника. Такого, который не побоится чудотворную икону спереть. – Ну а покупателя он где взял? – удивился Лыков. – Богачи-староверы в тюрьмах сидят неохотно, а все больше в столицах. – На каторге, ваше высокоблагородие, каждой твари по паре. На любой вкус есть человек. Вот и в селе Алгачинском такой нашелся. Село это близ тюрьмы, тюрьмой живет и беглых покрывает. Прятался там один оборотистый делец, который для рогожцев старые образа покупал. Ездил по державе и где какую икону находил, то ее торговал. А ежели не отдавали, то им же хуже: бесплатно брал. Ничем от него не отвязаться было. Однажды тот делец переборщил, украл у сильного купца, в Муроме дело было. И загремел по этапу. Вязальщикову его знакомства на Москве понадобились, и он устроил дельцу побег. Велел ему ехать в Рогожу, искать на Казанскую Пресвятую Богородицу покупателя. Только чтобы меньше миллиона не предлагали. Вот. – И тебе тот же Вязальщиков побег устроил?