– И я тебя тоже. У нас одинаковые имена. Мы оба зовемся Виндзор Хорн Локвуд. Он второй, я – третий. Его называют Виндзором, меня, как и моего любимого деда, – Вином. У меня нет сыновей, только биологическая дочь, так что, если я, выражаясь словами отца, не «подниму ставки», третий Виндзор Хорн Локвуд станет последним. Я вовсе не считаю это какой-то большой трагедией. Мы идем к дому. – Я так понимаю, нашли картину Вермеера, – говорит отец. – Да. – Эти события плохо отразятся на нашей семье? Странноватый вопрос для начала разговора, но я не удивляюсь. – Не понимаю, каким образом. – Прекрасно. Ты видел картину? – Видел. – Она не повреждена? – Получив успокоительный кивок, отец продолжает: – Потрясающая новость. Просто потрясающая! И никаких следов Пикассо? – Нет. – Скверно. Впереди, слева от нас, стоит конюшня. Отец даже не поворачивает головы в ту сторону. Наверное, вы удивитесь, отчего я так много говорю про какую-то конюшню. Отвечу вам напрямик: я не должен был так поступать. Я вел себя неправильно. Я винил свою мать, и это было ошибкой. Теперь я понимаю. А тогда, будучи восьмилетним мальчишкой… Как бы вам это объяснить и одновременно не показаться дураком… Это было вскоре после похорон деда. Мы с отцом прогуливались и, ничего не подозревая, зашли в конюшню. Она оказалась ловушкой. Сейчас я это знаю. Тогда не знал. Но тогда я очень многого не знал. Короче говоря, зайдя туда, мы увидели мою мать совершенно голой. Она стояла на четвереньках, а мужчина, находившийся с ней, трахал ее сзади. Как жеребец кобылу. Вижу ваши понимающие кивки. Этот случай многое проясняет. Так вы думаете, цокая языком. Теперь понятно, почему я не могу построить отношений ни с одной женщиной и рассматриваю женщин лишь как объект для секса. Теперь понятно, почему я боюсь получить душевную травму. И вот еще одна странность: вспоминая тот день, я вижу не мать на четвереньках, не руку любовника, держащего ее за волосы, и не ее выпученные глаза. Нет, отчетливее всего я вспоминаю побледневшее лицо отца, его приоткрытый рот почти как сейчас, после инфаркта, его потерянные глаза, глядящие в никуда. Я уже говорил, мне было восемь лет. Мать свою я так и не простил. Это меня злит. Знаю, мое поведение было вполне понятным. Но через много лет, оказавшись возле постели умирающей матери, я вдруг понял, сколько лет растратил понапрасну из-за собственной глупости. Здесь подходит банальная фраза о краткости человеческой жизни. Я думаю о том, чтó потеряли она и я. А ведь простое прощение могло бы сделать ее недолгую жизнь гораздо насыщеннее, да и мою тоже. Почему тогда я этого не понимал? За прожитые годы я мало в чем раскаиваюсь. И первым в цепочке раскаяний стоит отношение к матери. Пока она была жива, я не задумывался о том, что у матери, возможно, имелись причины завести любовника. Возможно, она изменила отцу, не подумав о последствиях, или, подобно каждому из нас, совершила трагическую, непоправимую ошибку. Когда она забеременела и вышла замуж за моего отца, ей было всего девятнадцать. Возможно, у нее имелись желания, которых она не могла объяснить. Возможно, она, как и ее старший сын, не была создана для моногамии. Возможно, мой отец (кстати, он потом был женат еще дважды) и тяжеловесное старинное великолепие Локвуд-мэнора действовали на нее угнетающе и мешали свободно дышать. Я допускаю, что мать вовсе не хотела разрушать семью и вредить своим детям. Наконец, я допускаю, что она по-настоящему любила того мужчину. В конце концов, кто знает правду? Только не я, поскольку я никогда не спрашивал, никогда не давал ей шанса объясниться, отказывался выслушивать ее, пока не стало слишком поздно. Я был всего лишь ребенком, но ребенком упрямым. Мною двигало желание избавиться от постройки, ставшей для нас с отцом причиной жутких воспоминаний, и я сровнял конюшню с землей, а потом выстроил на ее месте новую. Но сейчас это строение видится мне памятником собственной глупости и упрямства, памятником лет, ошибочно потраченных на осуждение матери. Отец берет меня за руку. Так ему легче идти. – Когда нам вернут Вермеера? – Скоро. – Хорошо. Больше мы не отдадим картину ни на какие выставки, – ворчит он. – Мы не можем похвастаться обширной коллекцией. Два принадлежащих нам шедевра больше не должны покидать стен Локвуда. Я с ним не согласен, однако не вижу смысла возражать ему сейчас. Я очень люблю отца, хотя, если быть объективным, он почти не заслуживает восхищения. Типичный богач, не умеющий приумножить свое состояние. Он унаследовал огромное богатство, что дало ему широчайший спектр возможностей. Он же предпочел проводить годы жизни, занимаясь тем, что нравилось ему больше всего: играть в гольф и теннис, посещать роскошные клубы, путешествовать, читать и на дилетантском уровне заниматься просветительством. Он много выпивает, хотя язык у меня не поворачивается назвать его алкоголиком. Интереса к работе он не питает, да и с какой стати? Подобно многим богачам, отец балуется благотворительностью, жертвуя достаточно, чтобы выглядеть щедрым, но не столько, чтобы хоть немного себя ущемить. Он очень заботится о внешнем впечатлении и репутации. У тех, кто унаследовал огромные деньги, странная психология. Глубоко внутри они сознают, что палец о палец не ударили для получения всех этих благ. На самом деле им просто повезло. И в то же время разве это не говорит об их избранности? Мой отец страдает этим недугом. «Раз у меня все это есть, – рассуждает он, – следовательно я превосхожу очень и очень многих». Подобное рассуждение ведет к неутихающему внутреннему сражению, направленному на поддержание ложной уверенности в том, что он «заслужил» все эти богатства, что он «достоин» их. Чтобы не разрушить миф, который вы сами же сотворили, приходится оттеснять подальше очевидную правду. А она гласит, что судьба и случайность в большей степени определяют ваше место в жизни, нежели «блестящий ум» или «трудовая этика». Но мой отец и такие, как он, знают правду. Глубоко внутри. Мы все знаем. Она действует губительно и заставляет нас чем-то это компенсировать. – В новостях сообщили, что нашего Вермеера обнаружили в какой-то нью-йоркской квартире, – говорит отец. – Да. – И вор был найден мертвым? Это так? – Вероятно, он действовал не в одиночку, – напоминаю я отцу. – Но его нашли убитым. – Ты знаешь имя убитого? – Рай Стросс. Мы не застываем на месте, однако отец замедляет шаг и поджимает губы. – Ты его знаешь? – спрашиваю я. – Знакомое имя. Я кратко рассказываю ему о «Шестерке с Джейн-стрит». Он задает несколько сопутствующих вопросов. Мы подходим к дверям Локвуд-мэнора. В холле служанка вытирает пыль. Когда мы входим, она беззвучно исчезает. Так их научили. Прислуга внутри дома носит одежду коричневых тонов – под цвет стен, а те, кто работает снаружи, одеваются в зеленое. Своеобразный камуфляж, придуманный моим прадедом. Локвуды хорошо обращаются с прислугой, но эти люди всегда остаются для них обслуживающим персоналом, и не более того. Когда мне было лет двенадцать, отец заметил, как один садовник прервал работу, чтобы полюбоваться заходящим солнцем. Отец указал на окружающий пейзаж и спросил меня: – Видишь, какое красивое у нас поместье? – Конечно вижу, – ответил двенадцатилетний я. – И они тоже видят. – Он махнул рукой в направлении садовника. – Этот работник любуется тем же видом, что и мы. И для него пейзаж ничем не отличается. Он видит ту же картину, что и мы с тобой: тот же закат и узор деревьев. Но ценит ли он все это? Вряд ли я тогда понимал, насколько несведущ мой отец. Мы все мастера придумывать объяснения. Все мы ищем способы оправдать наш взгляд на мир. Мы его искажаем, чтобы выставить себя в более приятном и благожелательном виде. Вы это тоже делаете. Если вы читаете эти слова, то, вне всякого сомнения, принадлежите к самому верхнему слою населения, численность которого никогда не превышала одного процента. Вы наслаждались роскошью, какую способны себе представить очень немногие. Но вместо того, чтобы ценить это, вместо помощи тем, кто стоит ниже, мы нападаем на еще бóльших баловней судьбы и упрекаем их в недостаточной заботе о людях. Разумеется, это присуще человеческой природе. Мы не видим собственных недостатков. Эллен Болитар, мать Майрона, любит повторять: «Горбун никогда не видит горба на своей спине». Появляется Найджел: – Вам что-нибудь нужно? – Только чтобы нас оставили в покое, – резко отвечает отец, произнося эти слова на английский манер, как будто он вдруг превратился в англичанина. Найджел выпучивает глаза и отдает отцу шутливый салют. Бросив на меня короткий предупреждающий взгляд, он уходит. Мы садимся напротив друг друга в красные бархатные кресла перед камином. Отец предлагает мне коньяк. Я отказываюсь. Он начинает наливать себе, но рука движется медленно и не хочет его слушаться. Я предлагаю помочь, но он отталкивает мою руку, показывая, что справится сам. Час еще весьма ранний. Должно быть, вы подумали, что у него алкогольная зависимость. Нет. Ему просто никуда не нужно идти или ехать. – В прошлый раз сюда заходила Патриша, – говорит он. – Да. – Зачем? – Она член нашей общей семьи, – напоминаю я. Синие отцовские глаза пронзают меня насквозь. – Вин, прошу не оскорблять мою способность соображать. Твоя двоюродная сестра более двадцати лет не появлялась в Локвуде. Верно? – Верно. – И вдруг в тот день, когда нашли Вермеера, она переступает порог нашего дома. Это ведь не совпадение? – Нет, не совпадение. – Вот я и хочу знать, зачем она приходила. Порой отец ведет себя как напористый следователь. После инфаркта я редко видел его таким. Сейчас я рад его гневу, хотя тот и направлен прямо на меня. – Есть взаимосвязь между кражей картин и тем, что произошло в ее семье, – говорю я. Отец начинает удивленно моргать. – Тем, что произошло в ее семье… – повторяет он и на несколько секунд замолкает. – Ты имеешь в виду ее похищение? – И убийство дяди Олдрича. При упоминании имени брата он вздрагивает. Мы молчим. Он поднимает бокал и долго смотрит на янтарную жидкость. – Не понимаю, как это связано, – признается он; я выдерживаю еще одну паузу. – Ведь картины были украдены до убийства? – спрашивает отец. Я киваю. – Насколько помню, задолго. За месяцы? Или за годы? – За месяцы.