Глава 25 Время весьма позднее. Час ночи. И коньяка нами выпито до неприличия много. И вдруг Патриша говорит: – А я ведь помню эту татуировку. Мы одни в гостиной. Я растянулся на диване, запрокинул голову и рассматриваю потолочную инкрустацию в стиле ар-деко. Патриша сидит в кресле деда. Я жду ее дальнейших слов. – Смешно, когда забываешь такие вещи, – продолжает она несколько заплетающимся языком, что выдает количество выпитого. – Или заставляешь себя забыть. Только вся штука в том, что полностью забыть невозможно. Хочешь забыть, думаешь, что уже забыл, но на самом деле ты ничего не забыл. Понимаешь? – Пока нет, но все равно продолжай. Я слышу звон кубиков льда, падающих в ее бокал. Вообще-то, пить со льдом коньяк, да еще такой марки – преступление, но я не на судебном процессе по делу об издевательствах над коньяком. Я смотрю в потолок и жду. Патриша поудобнее устраивается в кресле. – Гонишь воспоминания. Заталкиваешь поглубже. Блокируешь. Это как… – Язык сестры заплетается все сильнее. – Как будто у меня в мозгу есть подвал, и все жуткое дерьмо, которое я натворила, я побросала в чемодан… вроде того, что ты мне подарил, с монограммой… Так вот, я сволокла чемодан в подвал, бросила в самом дальнем углу, где темно и сыро, а сама поскорее наверх. Заперла дверь и надеялась, что больше никогда не увижу этого чемодана. – И теперь, – включаюсь я, – если следовать твоей красочной аналогии, чемодан вдруг оказывается наверху и открытым. – Да, – отвечает Патриша, потом спрашивает: – Послушай, а это была аналогия или метафора? – Аналогия. – Я вечно их путаю. Мне хочется коснуться ее руки или успокоить каким-нибудь вполне невинным образом. Но мне так хорошо лежать на диване. Я наслаждаюсь своим состоянием. До кресла, где сидит Патриша, слишком далеко, и потому я просто молчу. – Вин! – Да. – В сарае был земляной пол. Я жду продолжения. – Я помню, когда он оказывался сверху. Поначалу он обычно придавливал мне руки к полу. Я закрывала глаза и старалась мысленно куда-нибудь переместиться. Через какое-то время… я хочу сказать, невозможно постоянно держать глаза закрытыми. Ты можешь пытаться, но у тебя не получается. И я стала смотреть. На нем была лыжная маска, поэтому я видела только глаза. Я не хотела их видеть, не хотела смотреть в его глаза. И тогда я поворачивала голову вбок. Он восседал на мне. Я помню его руку, и там… там была такая бабочка. Патриша замолкает. Я пытаюсь принять сидячее положение, но у меня не получается. – И я смотрела на бабочку. Сосредоточивалась на одном крыле. Когда он гарцевал на мне, его рука дергалась, а я воображала, что бабочка хлопает крыльями и вот-вот улетит. В гостиной темно. Мы продолжаем пить коньяк. Я уже прилично набрался и потому начинаю размышлять о всякой экзистенциальной чепухе; о состоянии человеческого сознания, которое, как в случае с Патришей, пытается отгородиться от того, о чем я недавно слышал. Я ведь совсем не знаю Патришу. И она совсем не знает меня. Да и все мы разве знаем друг друга? М-да, я действительно пьян. Я наслаждаюсь этой тишиной. Очень многие люди не понимают красоты тишины. Она связывает людей. Так я был связан с отцом, когда мы молча играли в гольф. Я был связан с Майроном, когда мы молча смотрели старые фильмы или телевизионные шоу. И тем не менее что-то заставляет меня нарушить тишину и сказать: – Значит, в тот день, когда убили Рая Стросса, ты была в Нью-Йорке. – Да, была… Вин, твоему другу ПТ я сказала правду. Я постоянно езжу в Нью-Йорк. – А мне не звонишь. – Иногда звоню. Ты ведь один из самых крупных спонсоров моей сети приютов. Но вряд ли бы тебе понравилось, если бы я каждый раз дергала тебя звонками. – Это верно, – соглашаюсь я. – Думаешь, это я убила Рая Стросса? Подобная мысль вот уже который час вертится у меня в мозгу. – Не представляю, каким образом, – говорю я. – Какое впечатляющее подтверждение. Я приподнимаюсь. Выпитый коньяк ударяет в голову, и она начинает кружиться. – Я могу высказаться напрямую? – А ты когда-нибудь говоришь по-другому? – Гипотетически, если бы ты убила Рая Стросса… – Я не убивала. – Поэтому я употребил слово «гипотетически». – Ах да. Продолжай. – Если бы ты его убила, гипотетически или по-другому, я бы никоим образом тебя не винил. Я просто хочу знать, чтобы мы смогли с этим разобраться. – Разобраться с этим? – Сделать так, чтобы прошлое больше никогда к тебе не возвращалось. Патриша улыбается и поднимает бокал. Она утомлена не меньше моего. – Вин! – Да. – Я его не убивала. Я ей верю. И еще я уверен, что она рассказывает мне не все. Но опять-таки в обоих случаях я могу ошибаться. – Можно задать тебе гипотетический вопрос? – спрашивает Патриша. – Разумеется. – Если бы ты был на моем месте и тебе подвернулся шанс убить Рая Стросса, ты бы его убил? – Да. – И без особых колебаний, – говорит она. – Вообще без колебаний. – Такое ощущение, словно ты уже был в похожей ситуации. Не вижу смысла отвечать. Как я уже говорил, я совсем не знаю Патришу, а она совсем не знает меня. Много лет назад мне довелось попасть на частный ретрит, куда на выходные съехались вашингтонские политики, включая сенатора Теда Кеннеди. Называть точное место я не имею права – это конфиденциальные сведения. Скажу лишь, что мы находились не так далеко от Филадельфии. В последний вечер устроили празднество, где сенаторы поочередно пели под караоке. Я не шучу. Честно говоря, это зрелище меня восхищало. Сенаторы выглядели дураками, как выглядим все мы, когда поем под караоке, но им было плевать. Возвращаюсь к Теду Кеннеди. Мы едва познакомились, но он настаивал, чтобы я звал его Тедом. Не помню, какую песню он выбрал. Что-то из хитов фирмы «Мотаун». Возможно, «Ain’t No Mountains High Enough»[26]. Или ее пела Барбара Боксер? Или они с Тедом пели дуэтом, как Марвин Гэй и Тамми Террелл? Уже не помню. И хотя мы с ним расходились во мнениях по многим вопросам, Тед был на редкость обаятельным и остроумным. Весь вечер он пил. Много. Он был настолько пьян, что только чудом не зацепил головой какой-нибудь абажур. Под конец торжества он уже не стоял на ногах, и спутнице пришлось чуть ли не на себе тащить его в номер. Зачем я вам все это рассказываю? На следующее утро мне надо было рано уезжать. Я проснулся в половине шестого, а в шесть уже был в столовой. Там я застал только одного человека. Вы уже догадались кого. – Доброе утро, Вин! – приветствовал меня Тед. – Садитесь со мной. Он читал «Вашингтон пост», прихлебывая кофе. На тарелке лежал обильный завтрак. В глазах – ни следа похмелья. Он успел принять душ и был бодр. У нас возникла оживленная дискуссия по целому ряду тем, но главное вот в чем: я больше не встречал людей, обладавших таким умением пить, и я не знаю, считать ли это свойство положительным или отрицательным. По-моему, оно отрицательное. В чем суть этой истории, где я хвалюсь знакомствами с важными шишками? Я считаю себя вполне «тренированным» по части выпивки. Но я не Тед Кеннеди. Когда я просыпаюсь утром после вышеописанной беседы, у меня раскалывается голова. Я испускаю громкий стон, и, словно по сигналу, в дверь стучат. – Доброе утро! Это Найджел. Мой стон повторяется. – Как мы себя чувствуем поутру? – Твой голос, – бормочу я. – И что ты хочешь о нем сказать?