Оно и сейчас еще не рассеялось. Воспользуюсь лексиконом подростков: это отстой. Я думаю о своих родителях, особенно о матери; думаю, через что ей пришлось пройти, когда я вычеркнул ее из своей жизни. Но размышление об ошибках прошлого никому не приносит добра. Я отгоняю эти мысли. Жизнь продолжается. Эма кладет вилку и смотрит на меня. И хотя сейчас происходит то, что у психологов называется проекцией, могу поклясться: я вижу глаза своей матери. – Вин! – Да. – Почему ты оказался в больнице? – Ничего особенного. – Ты серьезно? – Она корчит гримасу. – Вполне серьезно. – Ты собираешься мне врать? – Она смотрит на меня в упор, а когда я не произношу ни слова, добавляет: – Мама говорит, что ты вообще не хотел быть отцом. Это правда? – Правда. – Ну так и не начинай сейчас. – Я что-то не понимаю. – Вин, ты врешь, желая меня оградить. – (Я молчу.) – Именно так поступает отец. – Верно, – кивнув, соглашаюсь я. – И еще, Вин, ты не знаешь, как вести себя со мной. – Тоже верно. – Так не надо прикидываться. Мне не нужен отец, тебе не нужна дочь. Поэтому скажи без вранья: почему ты оказался в больнице? – Трое пытались меня убить. Если бы она в ужасе отпрянула, меня бы это разочаровало. Эма подается вперед. Ее глаза – глаза моей матери – вспыхивают. – Расскажи мне все. И я рассказываю. Начинаю со своего нападения на Тедди Лайонса после «Финала четырех» Национальной студенческой спортивной ассоциации и объясняю, почему так поступил. Затем перехожу к убийству Рая Стросса, «Шестерке с Джейн-стрит», обнаруженной картине Вермеера, чемодану с монограммой, дяде Олдричу, Патрише, Хижине ужасов и нападению Трея и Бобби Лайонсов. Я говорю целый час. Эма сидит не шелохнувшись. Должен признаться: сам я плохо умею слушать. Я теряю фокус и через какое-то время начинаю думать о другом. Мне становится скучно, и собеседники видят это по моему лицу. Эма совсем не такая. Она потрясающе умеет слушать. Не знаю, какую часть событий я планировал ей рассказать. Здесь мне хочется быть честным и с ней, и с собой. Но что-то в ее манере слушать, ее глазах и языке тела заставляет меня держаться более открыто, чем я намеревался. В этом она чем-то похожа на свою мать. Когда я заканчиваю, Эма спрашивает: – У тебя есть бумага и то, чем можно писать? – В письменном столе. А зачем тебе? Она встает и идет к столу. – Я хочу, чтобы ты повторил рассказ, а я все подробно запишу. На бумаге это легче воспринимается. Она выдвигает ящик стола. Увидев блокноты и коробку карандашей № 2, Эма радуется, как ребенок, обнаруживший игрушки. – Так, чудненько! – Она достает блокнот и три безупречно заточенных карандаша, возвращается к большому столу и останавливается. – Что? – Ничего. – А почему ты улыбаешься как придурок? – Я? Улыбаюсь? – Вин, прекрати. У меня мурашки по коже. Мне приходится повторить рассказ. Эма делает заметки, совсем как… вы знаете кто. Заполнив лист, она вырывает его и кладет на стол. Мы забываем о времени. Звонит ее мать. Анджелика напоминает, что время уже позднее и она готова отвезти Эму домой. – Мам, не сейчас. – Передай маме, что я сам отвезу тебя домой, – говорю я. Эма передает мои слова и отключается. Мы продолжаем. Через некоторое время Эма говорит: – Нам необходим более структурированный план. – Что ты предлагаешь? – Давай сначала поговорим про Рая Стросса. Я откидываюсь на спинку стула и смотрю на Эму. – Что? – спрашивает она. – Однажды ты уже предлагала более структурированный план. Эма тоже прислоняется к спинке стула и – я не шучу – сцепляет пальцы. – Когда Майрон нашел своего брата, – напоминаю я. – Эта твоя дружба с Микки. Я тогда не мог вмешаться и помочь, о чем до сих пор сожалею. – Вин! – Да! – Давай сосредоточимся на тебе. О моем прошлом поговорим как-нибудь в другой раз. Я колеблюсь. У меня подскакивает пульс, но потом я соглашаюсь: – Ладно. – Возвращаемся в Раю Строссу, – говорит Эма. – Хорошо. – Нужно сконцентрироваться на том, кто его убил. – Эма расцепляет пальцы и начинает сортировать свои записки. – Камера видеонаблюдения зафиксировала Рая Стросса в подвале вместе с каким-то лысым типом. – Да. – И технические спецы в ФБР не могли сделать изображение четче? – Нет. Битые пиксели или что-то в этом роде. К тому же убийца идет, опустив голову. Эма задумывается: – Интересно, он словно нарочно показал нам, что лыс. – Прости, не понял. – Почему бы не прикрыть лысину бейсболкой? – спрашивает она. – Может, он вовсе и не лысый. В прошлом году на конкурсе талантов несколько парней нарядились под группу «Синий человек»[29]. – Какую группу? – Не столь важно. У них были особые шапочки, отчего они выглядели лысыми. Возможно, лысина убийцы – просто уловка. Может, он хотел, чтобы мы искали лысого. Я думаю над ее словами. – Дальше. – Эма шелестит листами. – Эта барменша из «Малаки»… – Кэтлин, – подсказываю я. Краткое пояснение: я рассказал Эме о своем разговоре с Кэтлин в Центральном парке, но ни словом не обмолвился о том, как привел барменшу к себе в квартиру. Честность честностью, а скабрезные подробности знать девчонке незачем.