О, Мэл слышала, трудно было не услышать. Кивнула медленно, так, будто мышцами управлял кто-то другой, и тут же, опустив глаза, нашла рядом с собой низенький лабораторный столик на колёсиках. Там одиноко лежала немыслимая древность – коробка спичек, и чёрт его знает, как спустя мгновение она очутилась в ладони. Момент, когда внутри ящика заполыхало, почему-то выпал из вереницы бессмысленных картинок. Только красный туман вдруг стал живым, наполнился движением и пульсацией света. Огонь колотился о железные стенки, вырываясь из щелей и окошка длинными языками в кайме угольного дыма. Дым почему-то исчезал, не заполнял лабораторию, хотя Мэл давно уже для себя решила, что система воздушных фильтров тут не работает. А вот понять, что именно не так ещё, сумела только через пару долгих минут. Она ничего не чувствовала, хотя горящее в ящике тело должно было разрываться от бешеных нервных сигналов, вопящих о том, что его пожирают живьём. Огонь вгрызался в кожу и мышцы, заставляя плоть лопаться от жара, испаряя остатки жидкости, взамен оставляя искорёженную черноту. Жертва билась о железо, прогибала тонкие стенки, сотрясала петли дверцы и всю конструкцию. Без звука. Без боли. Без ощущений. Без жалости, вообще без эмоций, без слёз, забивающих глотку. Только мистер Хойт усмехался с холодным, презрительным удовлетворением, и собственная усмешка, как зеркальное отражение, кривила губы Мэл. Скоро всё улеглось, ящик перестал шататься, а дверца вдруг распахнулась. Сама собой, как по команде, с гулким стуком выпустив наружу то, что всего несколько минут назад было живым человеком. Тело обгорело сильнее, чем можно было подумать, но мясо всё ещё сочилось сукровицей через разрывы на латках кожи, исходило жёлтыми язвами и волдырями. Казалось, если воткнуть в это мясо пальцы и покопаться в нём, с лёгкостью можно вынуть любую часть скелета. Вот хотя бы большую берцовую кость, а потом выбросить её собакам -- ведь это же собака ворчит где-то «за кадром»? А череп отделить от хрупкой шеи и вывесить на забор, прямо на солнце, вот так как есть, с обнажившейся глазницей и скулой, да с островками рыжих волос, странно знакомых. – О, я знаю, это был твой друг, – улыбаясь, произнёс Хойт голосом отца. Голубые глаза «босса» на миг покрылись мутной утопленничьей плёнкой. – Мне очень жаль, что он умер, но так было надо. Ты снова отлично справилась, нужно ещё… – Нужно ещё, ещё… – завибрировал эхом туман, рассыпался, выпуская из себя ещё одно тело, бессильно роняя его сначала на колени, потом ничком, головой прямо к ногам Мэл. Лица было не разглядеть, но это и не обязательно. Такие же тёмно-каштановые волосы были у матери, чужой женщины, которая жила и работала где-то далеко, не вспоминая о детях. – Твой брат всё равно уже мёртв, – у застывшего в двух шагах перевёртыша на сей раз был голос отца. Узкое лицо Хойта постоянно плыло и менялось, морщины то углублялись, то разглаживались, а в блёклых голубых глазах маньяка-пиромана проблёскивала серая сталь. – Давно мёртв, тебе нужно только всё завершить. Звякнув колёсиками, в бедро требовательно, как живой, ткнулся столик. Мэл опустила взгляд – спичечная коробка исчезла, вместо неё на полупрозрачном пластике одиноко лежал боевой нож с узким листовидным клинком. Тело у ног тем временем пошевелилось, упёрлось ладонями в захламлённый, скользкий от крови пол. – Мэл, я… – донеслось снизу мягким, шелестящим голосом Лэнса. Кажется, брат хотел попросить прощения. За то, что уехал, отправился за отцом по первому его зову, бросил одну в госпитальном боксе, беспомощную, как дерево, попавшее в жернова. За то, что умер, сгинул навсегда в чёрной воде подо льдом, без ответа и без могилы. За то, что не вернулся, нарушил обещание. Сцепив пальцы на рукоятке, Мэл поморщилась. Тёплый пластик оказался липким, будто оружие совсем недавно использовали по назначению, дырявили им кожу и мышцы, резали внутренние органы. В памяти промелькнул образ: кто-то стоял на коленях в солнечном свете, подставив податливый беззащитный затылок под короткий точный удар. Мэл ощутила, как кривятся её губы, и опустилась на корточки. Свободной рукой вцепилась в волосы на макушке брата, чтобы приподнять его голову. Покрепче сжала нож. – Да, вот так мне нравится, – голос Хойта звучал уже прямо в голове, тяжело ухая о кости черепа. – Давай, сделай это. Очень медленно Мэл подняла руку. И тут её наконец настигла боль, которая, казалось, ждала удобного момента. Собиралась с силами, чтобы прорвать наконец плотную оболочку бесчувствия. Мэл охнула и согнулась от горячего укола где-то под грудиной. Сначала одиночного, будто пробного. Потом ещё и ещё, точно кто-то кромсал изнутри сердце и лёгкие тонкими острыми когтями, ломился в рёбра, пробивался на свободу. Алое марево перед глазами косилось, вертелось и меркло, как неисправная голограмма, а из глотки с каждым новым уколом вырывался вскрик. Беззвучный? Или Мэл просто оглохла, а может, сорвала горло, захлебнувшись кровавым кашлем? Боль на какое-то время отступила или просто затаилась. Началось какое-то заторможенное, продолжительное падение. Сначала прямо на спину Лэнсу, а потом плотное тело брата расступилось чёрным туманом. Мэл решила было, что ещё и ослепла от финального удара, когда нашла себя на твёрдом полу. Сквозь полуприкрытые веки пробивался свет. Вполне обычный, солнечный. Нервы слабо вибрировали, заставляя мышцы дрожать от слабости, а в голове мельтешило: так не должно быть! Должно быть как-то по-другому, с пальмами, упруго клонящимися под давлением предвечернего ветра, шуршащей травой, что проросла сквозь ржавый остов машины, брошенный едва ли не напротив распахнутого въезда. С другой стороны должно блестеть море, небольшим лазурно-дымчатым лоскутом, потому что обзор закрывают огромные валуны, похожие на сдохшее на берегу водяное чудище. Ещё должен быть маяк… но чёрта с два. Снова накатила боль, чуть терпимее, чем в прошлый раз. Знакомую просторную комнату сквозь стёкла больших окон сплошь заливает солнечный свет. Он должен весело рассыпаться бликами, играть на любой поверхности, способной его отражать, вот хотя бы на одинокой фоторамке, стоящей на комоде, или на чёрной окантовке большого экрана, прилепленного к стене. Но лучи бесцельно кружатся, чуть касаются лаконичной обстановки и, кажется, разносят кругом черноту, как паршу и плесень. В каждый луч будто вплетены траурные нити, их сотни, тысячи, они давят к полу немыслимой тяжестью. В комнате ни одной лишней вещи – ни штор, ни картин, ни статуэток. Всё на местах, даже пыль. Тоже придавленная тяжестью. И только в кресле, что идеально ровно стоит перед экраном, разложен походный оружейный кофр – снаружи ни дать ни взять обычный чемодан на колёсиках. Внутри, в мягких резиновых углублениях, аккуратно покоятся части винтовки – ствол с глушителем, ствольная коробка с ложей и прицелом, затвор, магазин, сошка. – Может быть, кто-то теперь обратит внимание! – вещает с экрана довольно молодой субъект, очкастый, с жидкой белобрысой порослью на черепе. Разглагольствуя, субъект непрерывно моргает бесцветными ресницами, а экран всё мигает и мерцает, когда в нижнем правом углу сменяются детские фотографии. При каждой смене раздаётся щелчок. Конечно, только в мозгу, но он в точности похож на тот хлопок, что издаёт ручная граната, когда у неё выдёргивают чеку и отпускают предохранительную скобу. – Наш дом перестал быть уютным и безопасным! И я показал вам! – распаляется субъект, от которого полицейские в форме отпихивают чересчур ретивых представителей СМИ с микрофонами. Его прикрывают и от толпы, где скорее всего есть родные погибших во время нападения на летний лагерь. – Я показал, что будет, если наш дом наводнят чужаки! Смотрите, как легко будут умирать наши дети! Белёсый обычно входит в раж на каждом своём интервью. Экран не скрадывает даже брызжущую изо рта субъекта слюну, толпа всё наседает сзади на журналистов, а полицейские всё работают живым щитом, пока их подопечный не усаживается в тюремный автомобиль. С комфортом. «Щёлк» – раздаётся в мозгу снова. В правом нижнем углу над бегущей строкой появляется новое лицо. Фото десятилетнего Йохана Лунда на экране выглядит смазанным и чужим, будто это в какого-то другого ребёнка в упор угодил заряд крупной дроби из помпового ружья. Уже после того, как на входе в один из домиков рванула ручная граната, которую прикрепил к двери субъект с жидкой порослью на черепе. «Щёлк». Боль навалилась снова, тяжёлой душной волной, точно Мэл окунули в воду, почти доведённую до кипения. Перед глазами заплясали искры и белые точки, пропал вдруг воздух. Потом вернулся вместе с полузадушенным сипением, и тогда картинка сменилась. «Щёлк», – становится на место магазин. Мгновенья назад с такими же щелчками отдельные части стали единым целым – снайперской винтовкой с глушителем. Ещё некоторое время назад был подъём на крышу по пожарной лестнице, скрипучей и шаткой на холодном ветру. Металл тоскливо скрипел, застывали под перчатками пальцы, а нервы натягивались и проседали от боли, как обледеневшие провода. Чёртова боль, от неё теперь даже не отвлечься, белёсый гоблин с экрана забрал последнюю отдушину, которая отгоняла болезнь. Перед глазами вьются белые пятна и всё ещё прыгает красная кирпичная кладка, хотя стена уже давно позади. Болезнь даёт о себе знать вечным нытьём нервов и иногда – приступами. В голове одна мысль: хоть бы не скрутило сейчас, когда положение для стрельбы уже скорректировано с учётом ветра. Только не сейчас, не зря же эта крыша за двести метров до здания суда была заранее найдена и скрупулёзно исследована. Некоторое время он пытается отогреть задубевшие пальцы. Время вообще странная штука, оно тянется и тянется под тоскливый вой блуждающих по крыше ледяных порывов, а потом вдруг сжимается. За окнами зала заседаний, положение которого тоже заранее разведано, проплывает знакомая белобрысая башка с блестящими проплешинами. Сейчас этот очкастый прыщ дойдёт до места для дачи показаний и снова начнёт разглагольствовать о том, что исполнил великую миссию во имя родной земли. Прямо с кафедры, как проповедник. – Каждый псих в этом грёбаном мире считает себя избранным, – замёрзшие губы едва шевелятся в шёпоте. «Йохан» – «бог дал». А этот прыщ забрал и теперь лыбится, купаясь в лучах уделённого его персоне внимания. Бледная ухмылка прекрасно смотрится в прицельной сетке, но только мгновение. Чувства притуплены, толчок приклада слабо отдаётся в плечо. Стекло рушится из оконного проёма на места зрителей, и до «проповедника», что расплескал мозг едва не на пару метров от кафедры, уже никому нет дела. Какое дело живым до мертвеца? Мэл слабо припоминала, как ощутила тот же толчок прикладом и очнулась. Почти, потому что тело жевала боль – чужая, сквозь рефлекторно опущенные щиты. Всё-таки эта штука, это проклятие умело защищать организм носителя без участия сознания. Кажется, некоторое время она тупо смотрела вперёд, в дверной проём барака напротив, смаргивая непрошенные слёзы. Всего несколько капелек, склеивших ресницы, размывали человеческий силуэт – чёрную фигуру в пыльных солнечных лучах, что застыла без движения у зеркала, с бритвой в сведённой судорогой руке. Судорога повторилась – Мэл хорошо помнила мучительный даже сквозь блок прострел, от которого выгнулся позвоночник, а душная дрёма окончательно сбежала. Видела также, как дёрнулся на своём месте Алвин, будто его прошиб электрический разряд. Потом был какой-то пробел, неверные шаги, мелкие камешки, впившиеся в босые стопы. Ещё шаг – скрипнул дощатый пол барака. – Позволь… – Мэл накрыла ладонью пальцы, до побеления сомкнутые на ручке опасной бритвы. Секундный туман перед глазами растаял, и взгляд упёрся прямиком в отражение в зеркале. У мальчишки с фотографий в пустой нежилой квартире и на экране судебной хроники были в точности такие же синие глаза. Отцовские. «Йохан, дан богом. Как же ты вытерпел полгода, прежде чем уничтожил мразь, что убила твоего сына, а, Алвин Лунд?» Алвин снова дёрнулся, выгнулся, силясь взять под контроль собственные мышцы, но ручку бритвы сжал ещё сильнее. Лицо великана-шведа всё больше серело, синюшные губы вытянулись в ровную линию, а в голове метались мысли, которые вызывали невольную усмешку. Горькую, с поднявшимся по пищеводу куском желчи с чётким кровяным привкусом. – Мне не нужно лезвие… чтобы кого-то прикончить, – отрывисто, сквозь зубы, выдавила из себя Мэл, отметая неуместную обиду. – Давай уберём эту штуку на стол. Он не кивнул, просто потому что не мог, только крупные глаза его в отражении ещё больше подёрнулись мутью. Вдохнул, будто собирая силы для чего-то невероятно трудного, потом разжал пальцы. Сделав нарочито медленный шаг, Мэл положила лезвие прямо перед ним, у зеркала. – Теперь постарайся расслабиться.