– Идиотка, – пробормотала Мэл сквозь зубы. Дурная травяная сладость тонкой струйкой поднималась от косяка и немного скрадывала стынущую во рту вязкую горечь. Чёртова дура, надо же было забыть очевидную истину: тех, кому можно верить, больше нет. Совсем. Нигде. А здесь – здесь только Хойт, которому её способности нужны не больше функций полезного устройства. Любое устройство рано или поздно изнашивается, быстрее всего, если владелец заставляет его работать без передышки. – Ты ведь этого и хотел. Чтобы ведьма сдохла, – бросила вслух, щурясь сквозь пышущий жаром костёр на едва различимые в сумерках пролив и очертания берегов по другую его сторону. Там шуршали совсем невидимые волны, непрерывно ворочали мелкую гальку и морщили песок. Наверное, с тех времён, когда эти острова поднялись из глубин океана, как спины морских чудовищ. А совсем рядом сидел Ваас – бронзово-огненная фигура островного идола, «царя и бога», алчущего всё новых кровавых жертв, будто без них Рук Айленд снова погрузится в пучину. – Блядь, тебе реально похуй, как сдохнуть? – возмущённо рыкнул «идол», до клёкота в горле надавливая на слово «как», косясь вполоборота то ли удивлённо, то ли презрительно. По смуглой коже главаря запрыгали рыжие блики, бросая тёмные тени, точно полосы на тигриной шкуре. Мэл зажмурилась. Потом слишком уж резко, как тонущий ныряльщик, которому вдруг дали кислородный баллон, поднесла к губам косяк. Первый вдох получился слишком глубоким и не принёс ничего, кроме глухого кашля. Точнее, Мэл очень постаралась заглушить мучительные толчки в груди, придавить продирающие спазмы, нарочно причиняя себе ещё больше боли. Как будто каждая новая порция вытолкнутого из горла сипения и выбитых из глаз слёз могла научить её больше не верить. Впрочем, закончилось всё довольно быстро – сказалась та единственная проба, что прошла под чересчур чутким руководством отравителя, который так умело прикидывался другом все четыре месяца со дня гибели Лэнса. – Сид… сволочь… – вырвалось само по себе. Получилось неожиданно громко, не рассеялось в стихающем хрипе. Всё должно было затеряться, утратить чёткие очертания – как карандашная линия на листке бумаги стирается ластиком в не слишком умелых руках ребёнка космической эры, впервые взявшем в руки «древние» инструменты для рисования. Вот так они с Лэнсом пробовали рисовать на бумаге втайне от отца, что считал подобные увлечения детской блажью, – надо же, и это вспомнилось чётко. Разум оставалось ясным; ничего хуже ясности, где друзья оказываются врагами, Мэл не знала. – Тот докторишка, что вечно торчал под дверью того ёбаного карцера на твоей станции? – Ваас уже расплывался в понимающей ухмылке, покачивал удовлетворённо головой, будто размешивая чудны?м своим ирокезом темноту наверху так, чтобы она разрослась и сгустилась. – Трясся над тобой, обхаживал, на сиськи пялился, – вы, цивиллы, каждый раз покупаетесь на эту хуйню. Тупые крысы… Впрочем, насчёт сисек его можно понять… – Глаза главаря, сплошь в отражениях костра, огненные, как у какого-нибудь демона, в упор уставились на Мэл. – А потом он предал тебя, да? Не-не, молчи, не возражай… Она не возражала. Да и слушала не особо – окончание фразы потерялось в шумном вдохе. Дым походил на вязкую патоку и требовал мелких глотков, возвращался обратно через рот и ноздри, льнул к лицу, будто стремился впитаться сквозь поры кожи. Мэл только кривовато улыбалась: быстро отравиться и сдохнуть всё равно не выйдет. Как там говорил Сид: побочный эффект «генфриза»? Именно этим док объяснял слишком мощные препараты в своём списке назначений – Мэл никак не могла вспомнить точную формулировку, вроде бы простую. Такой провал в памяти почему-то насмешил, хоть разум всё ещё был ясным. Только костёр сиял ярче, раздувался шаром света, выпускал языки пламени, как маленькое солнце протуберанцы. А смешок вдруг оборвался в груди горячим комком злобы: – «Твоей станции», – Мэл повторила вслух слова, что всплыли в мозгу, вцепилась в них, смыкая челюсти, как голодный на перепавшем вдруг куске мяса. С губ слетели клочки дыма, точно в глубине тела разожгли топку. – Да что ты о ней знаешь? Думаешь, я просила о таком наследстве? Она судорожно схватила ещё дыма, потянула в себя, задержала во рту, растворяя поднявшуюся волной ненависть. Никто не перебивал, не рычал угрозы, не нависал над головой. Даже отец не желал вставать перед глазами, Мэл усилием попыталась вызвать его образ, но видела только ослепительное сердце костра и слишком чёткие, будто нарисованные, языки пламени над ним. Странный огонь, нереальный настолько, что мелькнула сумасшедшая мысль сунуть туда руку. И мелкие камешки, стоило скосить взгляд в сторону, словно объяты по контуру лиловым свечением… впрочем нет, показалось. Всё снова чётко, костёр, чернильная темнота за пределом его круга. Ваас с ухмылкой, будто высеченной на грубом лице. Бронзовый идол, жадный до чужих эмоций, впитывающий их с напряжённым вниманием. – Думаешь, ты первый меня грёбаной принцессой назвал? Постоянно это дерьмо слышала… правда, не вслух. Вслух боялись, папочка – промышленный король… забрал бы свою «корону» обратно. В могилу… – слова полились вдруг сами собой, с шипением воды под напором, хоть это воздух свистел сквозь зло сцепленные зубы. Где-то в мозгу зудело: зря, ох как зря эта откровенность, не к месту, не ко времени, не с тем человеком. Но Мэл слишком устала, чтобы слушать предостережения. Новый вдох заполнил сладостью, у которой куда-то подевался неприятный приторный оттенок – трава и трава, только пепел скользил по коже. – Подавился бы своей «короной». Свинцовой, с зубцами внутрь… прямо в башку… – упрямо бормотала Мэл, кажется, уже не в первый раз, точно отец мог услышать, – с того света ли, если это место существовало, или ещё откуда. Запнулась, сухим языком облизнула с пересохших губ застывшую сладость. Голова кружилась, совсем немного, сильнее только, если смотреть вглубь вспухшего перед глазами огня. Со всех сторон запахло вдруг солью, йодом и гнилыми водорослями, даже от костра веяло морем. Наверное, на растопку пошли ветки, прибитые к берегу волнами, а потом просушенные в песке жарким солнцем, – Мэл как-то излишне громко фыркнула очевидности своих выводов. А камешки и правда светились лиловым – точно по контуру, странное явление. – Папаша, значит… – протянули совсем рядом низко, хрипло. Интересно, когда он успел придвинуться настолько, что дыхание его, чуть прохладнее жара костра, шевелило сейчас волосы на виске? И запахи, прогорклый пот, кислинка сгоревшего пороха и перегретого оружейного металла полностью застили всё остальное. Только высохшей чужой крови больше не почуять – где она, эта кровь, растворилась в травяном дыме. Теперь и сама Мэл так пахнет, нечего пенять на провонявшего «дурью» пирата. – Свали нахуй, сам разберусь, – бросил Ваас кому-то за пределами очерченного костром светового круга. Еле слышно зашуршали, удаляясь прочь, шаги. Мэл вспомнила о присутствии за спиной зрителя, впрочем, кажется, запоздало – наёмник без слов подчинился матерному приказу. – Папаша… Да, вот оно, так и есть, сестрица: на нас всем похуй, во всём мире. – Главарь пространно развёл руками, точно желая указать на этих «всех» сразу, одним жестом. – А семье – в первую очередь, херовей штуки нет. Кто, как не любимые, знает, куда нужно ударить… Его явно заносило в излюбленные дебри, он говорил что-то ещё в том же духе. Мэл почти не слушала, но слышала, каждое слово падало зерном в жирную почву, подпитанную к тому же сладковатой золой от сожжённой травы. Где-то глубоко, на самом краю здравого смысла и рациональности, занозой сидела мысль о том, что самокрутка оказалась странно длинной. Тлела и невесомо осыпалась пеплом по ребру ладони, но даже не думала заканчиваться. – Эхе, сестрица, а папаша-то твой вроде тоже подох? – Мэл ощутила лёгкий толчок в плечо. Таким способом Ваас, видимо, решил привлечь внимание, сидя почти вплотную. Если только ей и это не почудилось от головокружения. От смертельной усталости и вновь разгоревшейся застарелой боли – точно кто-то, отлично представляющий себе результат, со знанием дела ковыряет давнюю рану. Этот дикарь ещё говорит: только любимые способны бить так точно. У кого сам такому научился, неужто у любимых? Если помнит ещё, кто это такие. – Не ты ли его убила? Я вот сестру свою, стерву, сам урыть уже сколько лет мечтаю. Да, блядь, чтоб и могилы не было… – хриплый грубый голос казался мягким шелестом, накатывал волнами, а в ответ вызывал… хохот? Мэл почти хохотала, откашливала лоскутки дыма и отмахивалась от них. Смех до икоты, рвущей диафрагму, колотился внутри, как тяжёлый шарик в пустом сосуде. – Дай тебе… волю… кх… ты решишь, что я целые планеты уничтожала… с орбиты… – Шарик грохнул о рёбра и рухнул вниз с визгливым полувсхлипом. Не вдохнуть очередную порцию дыма казалось всё равно что не дышать совсем, но затяжка не позволила бы говорить. А слова между тем подступали к горлу, мешали друг другу, словно толпа, в панике ищущая выход. Мэл пыталась их утихомирить, хватала нагретый воздух, выталкивала из себя рывками. – Отца убила жадность. И лёд. Хренова куча льда. – Её никто не перебивал. Зато в голову взбрела страшно забавная мысль, которая тут же попросилась наружу: – Ты небось никогда не видел столько снега и льда. Как там у вас принято говорить: до-ху-я? Вот представь себе: целая планета… целый долбаный шарик снега и льда… Подо льдом мой папаша, сам провалился! Хотел… тоже дохуя… Под конец воздуха всё-таки не хватило. Его тут же заменил дым, под дикое желание – задавить! Вытравить из головы саму память об отце. Как он орал «ведьма!», швыряя ей в лицо распечатки с картой генома. Как выкинул из дому «учиться». Как уговаривал вернуться, заявившись в госпиталь, как бросал в только что сросшуюся спину своё фальшивое сочувствие. Как растоптал потом и свои уговоры, отсекая все пути отхода, точно Мэл – крыса в прозрачном лабиринте без возможности выбирать иной путь, кроме назначенного чьей-то волей. «Кругом клетка. Для крыс и собак…» Как однажды, чёрт-те когда в детстве, бросил в огонь её с Лэнсом рисунки. На простой бумаге, скопированными из прошлого цветными карандашами – перерисовки звёзд, планет, скоплений и туманностей. Мэл слишком хорошо помнила, как от резких жестов отца кривился в воздухе «образец» для рисунка – голографическое изображение близкой галактики. Лэнс говорил, что именно там открыли недавно планету, один в один похожую на Старую Землю. Только очень холодную, просто «долбаный шарик снега и льда». Потом отец позвал на этот шарик Лэнса. Забрал навсегда, затащил под лёд, будто опутал смертельной сетью. Даже могилы не осталось, если не считать таковой ледяное зеркало площадью в триста с лишним тысяч квадратных миль. Впрочем, Мэл так и не решилась после выписки полететь на Альбу. Не потому, что запрещали медики. Ледяные пустоши даже с экранов вымораживали душу насквозь – дальше уже просто некуда. Тогда казалось именно так, а поди ж ты – предел ещё не был пройден, он наступил сейчас. Перед глазами вспухал не огонь костра, а огромное солнечное пятно, размытое круженьем метели. Там, где до этого танцевали искры, завывали теперь снежные вихри. А камни, эти чёртовы камни обращались в целые ледяные луны, что заслонили каждая по солнцу в обрамлении световой короны. Что за?.. Мэл, кажется, моргнула – костёр вернулся на прежнее место. Очень близко, весь рыже-полосатый от пляски пламени и темноты, всё так же сидел Ваас, щурясь, как огромный кот. – Думаешь, я просила папашу о таком наследстве, как эта станция? Нихуя… это смешно, но я даже не хотела, чтобы ты там сдох. Всё равно что замучить леопарда или тигра… нет, твоё место здесь! Как дикого зверя… На Альбе, где-то в горах, окаймляющих с севера огромное озеро – ледяную усыпальницу, тоже водились крупные дикие кошачьи. Мэл помнила, как читала о них однажды, уже после гибели брата, как стучала зубами от озноба, когда перед глазами мелькали белоснежные пустоши планеты. В мельтешении вьюги таял солнечный свет – ветер вздымал снег с бесконечных белых полей при совершенно ясном небе. А в тех самых горах, в пещерах и расщелинах, таились дикие коты, любящие свободу так же, как здешние тигры и леопарды. Мэл застонала, когда глоток восхитительной сладости оказался слишком коротким. Только последний пепел коснулся руки, как случайный порыв холодного ветра. По взмокшей спине вдоль позвоночника полз ледяной озноб, ветвистые отростки нервов распространяли по всему телу холод, что с каждой минутой делался всё крепче. Всё злее. Всё смертельней. «Оказаться в одной майке посреди метели. В минус сорок по Цельсию…» – Мэл снова моргнула. Жаркие рыжие всполохи растаяли. В лицо вместо искр полетели снежинки, колючие, как миллионы, миллиарды острых иголок. Гортань опалило жидким огнём мороза – ещё немного, и оттуда с кашлем полетели бы куски льда с кровью. Мышцы сковывало медленно, но верно, скручивало болючим онемением руки и ноги, начиная с кончиков пальцев. Холод карабкался выше, ледяными метастазами проникал в мелкие сосуды, грозя изломать, искрошить их. В блестящем мареве впереди чуть заметным сгустком рисовалась человеческая фигура. Она удалялась, иногда останавливалась, будто приглашая следовать за ней, размытой, молчаливой и на слух, и ментально. Почти неопределённый силуэт, но Мэл знала – это её брат. Мертвец приглашал следовать за ним, в холод и покой. Наверное, об этом говорил Ваас. О такой смерти, что, по его мнению, много лучше медленного разрушения, когда твоё тело и мозг используют, как временно нужную вещь. Кому интересно, что телу хочется жить? Тело мелко дрожит, по крупицам собирает тепло в центре, отчего сердце и голова горят, будто в огне. «Холод – не так страшно. Быстрее отмучаетесь…» – всплыли в памяти чьи-то слова, подсвеченные тревожным алым миганием экранов: «отказ систем жизнеобеспечения». После этих слов, помнится, можно было умереть, условно или по-настоящему. Но перед этим обязательно бороться – без этого никак. Тело боролось. Знало само по себе: где-то совсем близко мирно потрескивает костёр, нужно только дотянуться. Манящий в метель белый силуэт заслонило вдруг блестящее от зноя, отливающее огненной бронзой лицо. Его обладатель коснулся Мэл горячими, как перегретый мотор, руками, скользнул по плечам, очерчивая их контур. Ваас молчал – абсолютно нереальный факт, да и откуда взяться главарю тропических пиратов среди снегов на Альбе? Впрочем, так ведь и происходит при замерзании. Полусон-полубред, предшественник смерти. – Надо же, какой потенциал пропадает… – главарь расцепил наконец губы, но звук не поспевал за их шевелением. Двоился, троился, удесятерялся, шипел, как ветер или стая рассерженных варанов. Горячая ладонь коснулась спины – промёрзшая кожа отозвалась дрожью. Лицо пропало из поля зрения, шею обожгло раскалённое дыхание. Холодеющее тело готово было цепляться за жизнь до конца, поэтому содрогнулось, ощутив на себе касание пышущих жаром, сухих губ. Наверное, это могло бы сойти за поцелуй, если бы кожу тут же не сдавили зубами, чуть урча. Так же где-то в глубине острова, в укрытых ночной пеленой дебрях сыто урчал тигр, прокусывая плоть недавно пойманной добычи. Вонзал клыки в ещё мягкое, нетронутое окоченением мясо, на мгновение поднимал измазанную кровью морду к мигающим сквозь кроны деревьев звёзды, потом принимался за трапезу снова. Мэл тоже увидела звёзды. Не сразу, сначала качнулся и уплыл куда-то костёр, который вспыхнул было так явно, будто только что не кружила перед глазами обнявшая целый мир пурга. В голую спину застарелым холодом впились мелкие камни – всего на мгновение, после которого все чувства сплелись воедино в жгучих касаниях. Телу нужно вобрать в себя больше тепла, вытравить из жил ледяную гибель, и ему всё равно, от кого это тепло исходит. Вот хоть бы от него, с кожей цвета жидкого металла, от этих глаз, неподвижно мерцающих зеленью, будто в древнюю статую влилась вдруг тигриная душа. Согреться, только согреться, любой ценой, пускай через боль, через жестокие поцелуи-укусы.