– Он ничего не знал о похищении, пока я не рассказала ему о нем вчера. Он был в ужасе. – Ты разговаривала с ним вчера? – возмущается Джейк. – Зачем? Я не отвечаю на его вопрос, продолжая: – Во-вторых, в деньгах, которые поступили ему с нашего счета, нет ничего подозрительного. Я подарила их ему. – Вы подарили 2,976 миллиона фунтов своему другу? – Да. – Почему вы ему их отдали? – Это была его доля. – Что вы имеете в виду? Я неловко морщусь. Джейк окидывает меня сложным взглядом: злость, предупреждение, мучение? Я отвечаю осторожно, надеясь, что он поймет. – Если бы лотерейные номера выпали на неделю раньше, всем моим друзьям была бы положена доля от выигрыша. Каждая пара получила бы около шести миллионов фунтов – или каждый по 2,976. – Конечно, этого не произошло, так как они вышли из синдиката, – добавляет Джейк. – Какое все это имеет отношение к Тома Альбу? – спрашивает детектив-инспектор Оуэнс. – Я отдала ему долю Патрика Пирсона. – Почему? – Потому что Патрик Пирсон убил жену и сына Тома. 46 Вторник, 23-е декабря, 2014 Ревека осторожно передала Бенке блестящую звездочку, которую они сделали ранее днем. Потом она подняла его на свое бедро. Он становился тяжелее, но все еще довольно удобно располагался сбоку ее тела, словно они были двумя подходящими друг другу кусочками пазла. Бенке обвил пухлой детской ручкой ее шею и уверенно потянулся к дереву, горя желанием повесить последнее украшение и веря, что она его удержит, убережет. Он прислонил звездочку к ветке, но не смог повесить ее на ленточку. Он повернулся к маме с округленными и сияющими от гордости и восторга глазами. Она радостно поцеловала его личико, вдыхая его запах. Звездочка была сделана из фольги и картона от пачки из-под хлопьев – из того, что нашлось у них дома. Ревека купила немного клея с блестками, который Бенке радостно и неумело размазал везде: по звездочке, по крохотному кухонному столу, по своей одежде. У него на руках было больше блесток, чем на украшении, и это его развеселило. Он хлопал и громко повторял: «У нас есть розественская магия, у нас есть розественская магия». – В самом деле! – рассмеялась Ревека. Она осторожно посадила Бенке на пол. Они оба отступили на шаг, чтобы полюбоваться своей работой. – Красота! – воскликнула она. Ревека привезла с собой из дома примерно полдюжины рождественских украшений. Бенке заворожили стеклянные побрякушки цветов драгоценных камней. Он балансировал на грани истерики, когда она не разрешила ему их развесить. Истерику удалось предотвратить, так как она убедила его, что он может ей сказать, куда именно их вешать, что он в целом будет командовать. Все шесть украшений теперь кучковались на уровне глаз Бенке, а оставшаяся часть елки выглядела немного голой. Ревека собиралась перевесить их вечером – немного их рассредоточить, когда уложит его в кровать. Она купила разноцветную гирлянду в магазине «все по фунту». Она стоила два фунта – не один, но все же. Ревека знала, что многие люди всегда покупают только белые мигающие огоньки, но ей нравились цветные. Еще она купила дождик. Пять отрезков, все – разных цветов, они отлично заполнили елку. Она выглядело чудесно. Ревека обожала магазин «все по фунту». Она когда-то смотрела старый фильм «Завтрак у Тиффани». Красивая актриса была якобы бедной, и она чувствовала себя счастливее и безопаснее всего в ювелирном магазине Tiffany. Ревеке актриса не показалась такой уж бедной – она хоть и была очень худой, но красиво худой, а не от нищеты. И все же Ревека поняла фильм, он ей даже понравился. Магазин «все по фунту» был ее Tiffany. Этим вечером, когда Бенке будет в кровати, она собиралась завернуть его рождественские подарки в бумагу, купленную там. На ней были веселые маленькие олени. Она очень долго выбирала идеальную обертку. Она не купила ленточек. Ленточки были чудесными, но даже в Рождество Ревеке нужно было делать выбор и поберечь лишний фунт. Она набрала ванну, проверила температуру и опустила своего лепечущего сына в теплую воду. Так было всегда: оживленный день никогда его не утомлял, только делал более возбужденным, более радостным. Он бессмысленно лепетал, счастливый в своем выдуманном мире, где пустая бутылка из-под геля для душа становилась ракетой – ракетой, которая могла вжухнуть в небо и приземлиться на звезду. – Думаешь, ты захочешь стать космонавтом, когда вырастешь, Бенке? – спросила Ревека у сына, прекрасно зная, что он понятия не имеет, что такое космонавт. Он оживленно кивнул. – Или, может, инженером? Он снова послушно кивнул, радуясь маминой улыбке. – Ты можешь стать кем угодно, кем только захочешь, Бенке, – прошептала Ревека. Ее голос был полон эмоций. Она в это верила, но она также верила, что чем чаще она это повторяет, тем правдивее это утверждение. – Поэтому ты здесь, Бенке. Ради образования. Ради возможностей. Ты можешь стать кем угодно. И впервые за долгое время это казалось правдой. Теперь, когда в квартире было привычно тепло. Слава богу, владелец наконец-то починил котел. В первые два года жизни Бенке единственным источником отопления для них был маленький электрический обогреватель, который они переставляли из комнаты в комнату в зависимости от того, где спал ребенок. Отапливать квартиру обогревателем было дорого, даже такую маленькую. Каждый раз, когда светились оранжевые полоски, Ревека разрывалась между радостью от того, что ледяной воздух теплеет, и тревогой из-за сжигаемых денег. Она все чаще надевала дополнительный слой одежды: еще один джемпер, еще одни колготки под штаны. Прошлой зимой малыш был закутан во столько слоев одежды, что смахивал на маленькое вареное яйцо! Она включала обогреватель, когда они все были дома; когда же она оставалась одна с ребенком, то пыталась сэкономить деньги, гуляя по улице, чтобы согреться. Она толкала коляску от магазина к магазину, где бродила, не собираясь ничего покупать, пока за ней не начинал следить охранник или пока четвертый, пятый, шестой по счету напряженный вопрос «Я могу вам чем-то помочь?» от продавца-консультанта не заставлял ее пристыженно уйти. Потом она шла в библиотеку – ее любимое место! Бесплатные книги, удобные кресла, теплый воздух; но плачущие младенцы в библиотеках не приветствовались. Ее ноги зачастую казались ей глыбами льда – иногда она так отчаивалась, что стояла в общественном туалете Административного центра, чтобы согреться – она привыкла игнорировать запах. Такая холодная квартира, как у них, не была домом. Но в этом году случилось рождественское чудо! Бенке был прав! Теперь котел починили, воздух был теплый, вода – горячей. Этой зимой – с тех пор, как починили отопление – они чаще оставались дома. В этот день им вообще не пришлось выходить. Лучше оставаться в тепле и безопасности, чем ходить по улице. Мужчина, который чинил бойлер, был очень молодым, почти юношей. Без комбинезона, без бэйджика. Он выпил предложенный ею чай, съел три печенья с тарелки (у нее было всего три печенья на тарелке, они с Бенке остались без угощения). Парень много говорил. Она поняла не все, что он сказал. Может, он сказал, что все еще ходит в колледж. Все еще учится. Может, он сказал что-то о быстром заработке. Деньгах на пиво. Он часто выполнял работы для мистера Пирсона. – Правда, что угодно, я могу что угодно делать, – уверенно сказал он. Ревека понятия не имела, кто такой этот мистер Пирсон. Ей было все равно. У нее в квартире было тепло. Блестки отклеились с ладошек Бенке и плавали на поверхности воды. Ревека зевнула, и Бенке это заметил – он широко открыл рот, обнажая крохотные, беленькие детские зубы. Ванна, похоже, успокоила его. Она вытащила его, завернула в полотенце. У нее болела голова. Бенке дергал себя за ухо, что обычно случалось, когда ему было больно. Может, у него болели зубы. Она надеялась, что они не подхватили простуду или грипп. Никто не хотел заболеть в Рождество. Она одела своего малыша в мягкую хлопковую пижаму, и он заснул чуть ли не до того, как его голова коснулась подушки. Она наклонилась над колыбелью поцеловать его на ночь. Он должен спать в кроватке. Может, они найдут подходящую в благотворительном магазине после Рождества. Когда она выпрямлялась, комната поплыла. У нее кружилась голова, ее немного подташнивало. Ей столько всего еще нужно было сделать. Помимо заворачивания подарков она еще хотела закончить глажку, приготовить что-то к приходу Тома. Было важно, чтобы он возвращался домой к чему-то хорошему. Он так тяжело работал. Двойные смены на той фабрике были изматывающими. Шумными, напряженными – он весь день был на ногах. Он никогда не жаловался. Она пошла на кухню, взяла нож, лук, картошку, морковку – все это надо было порезать. Но у нее теперь так яростно болела голова. Может, ей стоило присесть. Или даже прилечь. Всего на несколько минут. Она так устала. Все, чего она хотела, это заснуть. Ревека уронила нож, он едва не попал ей на ногу. Она посмотрела на него на полу и удивилась. Что с ней не так? Почему комната плыла? Ревека упала на четвереньки. Что не так? Что-то сильно не так. Она начала ползти к комнате сына. Ее тело пронизывал страх. Ей нужно было его увидеть. Ей было плохо. Вдруг ему тоже плохо? Она ставила одну руку перед другой, тащила ноги за собой. Она просто хотела спать. Лечь на кухонный линолеум. Но больше этого ей хотелось проверить своего малыша. Она дотащила свое тело в его комнату, освещенную радостным золотистым светом ночника с тракторами. Вот и он. Он спал так крепко. Совсем неподвижно. Совершенно неподвижно. Она подумала, что ему снятся сны. Сны о звездах и подарках и рождественских угощениях; но когда ему снились сны, то его веки обычно двигались. Этой ночью он был каменно неподвижным. Она просунула руку сквозь прутья колыбели. Изнуренная, она знала, что не доберется до своей кровати, ей этого даже не хотелось. Наверное, она что-то подхватила. Ее голова вопила изнутри. Такая сильная боль. Тома скоро должен вернуться домой. Он принес бы ей парацетамола. Она не могла сама его взять. Она не хотела быть так далеко от Бенке. Она легла на пол возле него. Рядом – на случай, если он проснется и захочет к ней. 47 Эмили Четверг, 20-е июня О. Боже. Мой. Патрика Пирсона арестовали за мое похищение!! Маму с папой это потрясло. Я даже не знаю, собирались ли они вообще говорить мне об этом. Ну, им бы пришлось это сделать рано или поздно, но, мне кажется, у них были бы проблемы с выбором подходящего момента для таких новостей. Так получилось, что я услышала их разговор на кухне. – Звонил детектив-инспектор Оуэнс, – говорит мама. – А, да, – отвечает папа. Родители очень странно друг с другом сейчас общаются. Как-то напряженно и раздражительно. Я не знаю, это от переживаний за мое похищение или чего-то другого. Я думаю, еще до него это немного присутствовало. Не уверена. В любом случае, они все время теперь разговаривают так, словно ждут плохих новостей или собираются их сообщить. Что-то вроде этого. Я скучаю по тому, как они были, не знаю, самими собой. Типа, расслабленными и милыми друг с другом. – Полиция проверила алиби Тома, и раз средства на его банковском счету являются утвержденным подарком от меня, у них нет против него дела. О ком это мама? Кто такой Тома? Я сижу наверху лестницы, ведущей прямо на кухню. Родители стоят ко мне спиной, так что они не знают, что я слушаю. Это смешно. Мы теперь живем в огромном доме, но, честно, из-за открытой планировки здесь нет секретов. Или, скорее, есть куча секретов, как оказалось, но теперь о них легче узнать, чем когда мы жили в нашем маленьком доме, где у всех была дверь, которую можно закрыть. Подозреваю, папа это не учел, когда выбирал этот дом. – Ну, что теперь? – Они сказали, что допрашивают кое-кого другого. – Кого? – Патрика Пирсона. – Патрика Пирсона? – папа звучит ошарашенным. – Да. Они его не арестовали, но, я думаю, это лишь дело времени, – мама, кажется, довольна. – Черт, – папа отступает на шаг назад и, немного пошатнувшись, опирается руками о кухонную столешницу, словно ему нужна какая-то опора, чтобы не упасть. Мама обхватывает его руками сзади и поглаживает, будто успокаивая ребенка. – Я знаю, это прорыв, да? Детектив Оуэнс сказал, что есть бумажный след к огромным суммам денег на разных оффшорных счетах, которые можно отследить обратно к нашему счету. Ну, скорее, цифровой след. – Сколько денег? – Он не сказал. – И ты не давала ему деньги? Это не один из твоих подарков? – Ха-ха, Джейк, – сухо говорит мама. – Я серьезно. – Нет, конечно, я не давала ему никаких чертовых денег. Я его ненавижу. Папа кивает, но не смотрит на нее. Мама вглядывается в него, пытаясь перехватить его взгляд, пытаясь прочитать его. Она была хороша в этом. Она говорила, что знает каждую его мысль, а потом шутила, что это несложно, так как он думал только о еде или о спорте. Я думаю, в эти дни у него намного больше всего на уме. – Тебе, должно быть, сложно осознать это предательство. Это огромный шок, – говорит она. – Нет, не в этом дело. Ну, да, да, очевидно. Но… – папа качает головой. Он кажется растерянным. – Я имею в виду, это еще и облегчение, верно? Теперь, когда мы нашли того, кто это сделал, дети в безопасности, – мама почти кричит. Я вижу ее лицо сбоку. Она выглядит напряженной, взбешенной. Потом ее лицо будто оседает, и она начинает плакать. Это ее фишка – она ведет себя агрессивно и жестко за мгновение до того, как показывает свою ранимость. Я думаю, ей нужно выпить какой-нибудь вечерней примулы или еще чего. – Я тоже раздавлена, – признает она. – Я несколько месяцев знала, что Патрик мерзкий, подлый преступник, но я никогда не думала, что он способен навредить нашей дочери – ребенку, которого он знал с рождения. Наверное, это самонадеянно с моей стороны, ведь он убил ребенка Тома своей жадностью и небрежностью, поэтому планирование похищения – не такой уж скачок. Какого хрена? Патрик кого-то убил? Ребенка? Мама продолжает: – Он вызывает у меня отвращение. Ты видел ее, Джейк. Ты видел, в каком она была состоянии. – Знаю, знаю, – папа выглядит так, словно сейчас опять заплачет. Он был эмоционально раздавлен с момента моего похищения. Они оба такие, но мама сильнее старается держаться, будто она не хочет меня беспокоить. Папа же все время провожает меня травмированным, испуганным, скорбным взглядом. Мне бы хотелось, чтобы он этого не делал. Мне и без того тяжело справляться с моим собственным дерьмом. Папа поворачивается к маме и притягивает ее к своей груди. Она как будто обмякает в его руках. Я вздрагиваю. Я имею в виду, ведь я теперь дома, верно? В безопасности. Но да, мама права – я была в плохом состоянии. Абсолютно дерьмовом. Во много, много раз хуже ужасного. Я потираю свой живот. Я чувствую себя опустошенной. После, ну, сами знаете. Я даже не была уверена, хочу ли его. Вероятно, не хотела. Тогда почему мне так грустно? Я должна чувствовать облегчение, да? Что мне не пришлось принимать решение. Врач сказал, что я все еще смогу, знаете, в будущем, когда буду старше и в отношениях. Так что это хорошо. Только все это не ощущается хорошо. Не совсем. Мне очень, очень грустно. Я пытаюсь не думать о произошедшем слишком много. Это, наверное, к лучшему. Но даже пусть я не пытаюсь что-либо вспоминать, отрывки продолжают всплывать в памяти. Ничего связного – типа, просто вспышки звука или запахи. Воспоминания душат, оглушают меня. Типа, я все еще чувствую кляп во рту, раздирающий мне губы, ощущаю текстуру ткани и все хочу ее выплюнуть. И запах влажного, заплесневелого матраса цепляется к моим ноздрям, нагоняя слабость и тошноту. Парфюм той женщины зависает у моих волос. Я имею в виду, это невозможно. Парфюм не передается от человека к человеку, и даже если бы это могло случиться, с тех пор я мыла голову раз пять. Но запах не уходит. – Я пойду навещу Меган, – кричу я, шлепая вниз. – Что? Нет. Зачем тебе это делать? – спрашивает мама, вырываясь из папиных объятий и поворачиваясь ко мне с привычным выражением постоянного беспокойства, врезавшимся в ее лицо.