Сны Дни рождений и похороны Фокусы Медицинские соображения Неприятности На странице про дни рождений индеец написал: «Мой сын Ральф родился 12 августа 1938 года, умер от диареи 11 августа 1939 года». Из достопримечательностей он отметил только «костры у дороги» и «маленькие блестящие штучки». Лоял зачеркнул записи индейца. На странице «Дни рождений» он написал собственные имя и дату рождения, а потом имена и дни рождений своих родственников. Ему было тридцать шесть лет. Неуверенно, едва касаясь бумаги карандашом, он вывел: «Билли», но тут же стер запись. Сидя в исподнем на краю кровати, он хотел написать что-нибудь про часы, но на целой пустой странице смог накарябать только неуклюжую обкромсанную фразу: «Часы, которые я ей подарил». У нее были дрянные маленькие часики, которые плохо ходили. Он подарил ей нечто потрясающее, стоившее ему половины денег, вырученных за добытый в течение зимы мех, – «Леди Лонжин» с циферблатом не более десятицентовика в диаметре и крохотными бриллиантиками, отмечающими каждый час. Шесть лисьих шкурок он отнес миссис Клонч, которая сшила ей меховой жакет в качестве его рождественского подарка, Билли называла его «пушистик». Она любила прийти куда-нибудь в этом жакете и сделать так, чтобы из-под рукава были видны часики на ее запястье. Выглядела на миллион. И очень следила за своими вещами, постоянно чистила их. Он тогда помогал Туту с сеном. Старый хрен все еще цеплялся за своих лошадей – Дождя и Облако. Они таскали подводу вдоль валков. Он сам и Ронни вилами подавали сено Туту, а тот укладывал его на подводе. Жара была невыносимая, все обливались по́том. Мернель шла за ними и граблями подбирала оставшиеся пучки. Тут пообещал ей пятьдесят центов за день работы. Тут с Ронни уже распрягали лошадей, а он забрасывал последние охапки на сеновал, с трудом разбирая головоломку, сложенную из них Тутом. Только тот, кто укладывает скирду, знает, где какая охапка лежит. От удушающего запаха травы и воздуха, пронизанного пылью и сечкой, кожа у него горела и зудела. Прибежала Мернель, сказала, что Билли приехала на своей машине и что они собираются ехать купаться на Рысий пруд. Вот он видит Билли, она стоит, наклонившись, гладкие, без единого волоска ноги упруги, он видит, как взблескивают ее ногти, когда она заворачивает часики в чулок и запихивает их в носок туфли, туфли ставит аккуратно рядом, а на них кладет сложенное вискозное платье и тонкое полотенце в коробке из-под мыльных хлопьев. Мернель выбегает из воды, поднимая фонтан брызг. – Билли, пожалуйста, можно я надену твои часики, пока ты плаваешь? Ну пожалуйста! Билли колеблется, но все же говорит – да. Мернель, надев часы, подставляет руку солнцу и сидит, красуясь, пока они плывут к затопленному скальному выступу. Вода нежнейшая. Он рассказал ей про щуку длиной около пяти футов, которая бродит под этим выступом. Под водой ее плоть кажется зеленоватой. Позднее Мернель бросается вслед за ними, и низкий четкий голос Билли вопрошает: «Ты положила часы обратно в туфлю точно так, как они там лежали?» Мернель словно палкой огрели. Она поднимает руку из воды, циферблат так запотел, что она даже не может рассмотреть бриллиантики. Билли несколько секунд держит часы в руке, пока Лоял уговаривает ее: ничего, мол, страшного, они отнесут их хорошему ювелиру, потом смотрит прямо в глаза Мернель и швыряет их в воду. Без единого слова. Той зимой он часто писал по ночам, иногда всего несколько строчек, иногда – пока ветер, сотрясавший оконную раму, вконец не выстуживал ему руки. Писал о том, что планировал сделать, записывал тексты лирических песен, фиксировал проделанные им расстояния, что ел и что пил. Погасив свет, он видел синеву ночи в квадратах оконных стекол, комковатую землю, поблескивавшую фосфоресцирующими металлами, размывающий все очертания ветер и звезды. Записная книжка индейца. Его книжка. 16 Чем они больше, тем выше огонь Доклад начальника пожарной охраны о пожаре 1951 г. «Расследование, проведенное Эрлом Л. Фрэнком, заместителем начальника пожарной охраны. Дело 935 Минктона Блада, Крим-Хилл, Вермонт, о пожаре, имевшем место 11 декабря 1951 года. Сгоревшая собственность: коровник и девять коров. В ходе тщательного расследования Марвин Блад, сын владельца, был арестован по обвинению в предумышленном поджоге, в котором признался, и был осужден на тюремное заключение сроком от одного до трех лет в государственной тюрьме в Виндзоре. В своих показаниях он заявил, что его отец, Минктон Блад, подговорил его поджечь коровник в обмен на получение половины страховой суммы. Минктон Блад был арестован, свою вину признал и был осужден на тюремное заключение в государственной тюрьме сроком не менее двух, не более четырех лет. Страховка от пожара в сумме $2000 была получена. Продолжаются попытки взыскать деньги обратно». * * * Никогда еще так темно в коровнике не было. В лампе керосина осталось на самом донышке, и она своим тусклым светом мало что освещала в холодной предутренней мгле. В одном из стойл хлестнула по полу коровья моча. Слышалось нервное топтание копыт, атмосфера в коровнике была хуже, чем накануне. Минк на ощупь прошел в доильню, наклонился к ведрам, налил горячей воды из чайника в помывочное ведро для Даба. Из ведра поднялся столб пара. Он нащупал тряпку. В коровнике отвратительно воняло аммиаком, гнилой соломой и мокрым железом. Он услышал, как открылась дверь. Даб. От его руки, державшей вторую лампу, сочился мутный свет. – Здесь холодней, чем у снеговика в заднице. Господи, ну почему холод пришел так рано? Как будто сейчас январь. Еще пять таких месяцев, и я свихнусь окончательно и начну хохотать по-обезьяньи: «ИУУ-ИУУ-ИУУ!» – Даб изобразил обезьяний хохот. – Еще раз завопишь так, черт тебя дери, и я отхожу тебя поленом. Сегодня меня так и подмывает, как никогда. Повисла мертвая тишина, в которой, смешиваясь, клокотали гнев и ярость обоих. – Тебя подмывает? Я правильно услышал? Тебя ПОДМЫВАЕТ? Старый ты сукин сын, это меня подмывает. Попробуй только поднять на меня руку, я с тебя скальп сниму. – Лампа дрогнула в руке Даба. Он повесил ее на гвоздь возле давно не работавшего – батареи сели – радиоприемника, подхватил щетку, ведро с горячей водой, уже почти остывшей, и принялся обрабатывать теряющих терпение коров, продвигаясь вдоль стойл, – счищать запекшийся навоз с их боков и промывать вымена, утыканные кусочками сечки и того же навоза. Свет тускло отражался от его лысеющей головы, губы беззвучно шевелились. Он схватил очередную корову за хвост, и та не нашла ничего лучше, как хлестнуть его кончиком этого вонючего хвоста по шее. Тем утром она лягнула его, когда он протискивался рядом с ней, потом навалилась на него всей свой тяжестью, придавив к стоявшей рядом другой корове. Она облизывала собственные бока насколько могла достать, сдирая щетину до крови. – Да что с тобой сегодня, черт подери? – пробормотал Даб. Он взял болеутоляющий бальзам и смазал им язву на коровьем вымени. Так же, как каждое утро и каждый вечер, подумал об электричестве, о том, что́ они могли бы сделать, будь оно у них. Последняя в ряду корова мычала. Минк не заморачивался насчет имен, но Даб всем коровам дал имена кинозвезд, и эту, со спиной, широкой, как столешница, и глазами навыкате, звали Джоан Беннетт. – Да будет, будет тебе вода, подожди минутку. – Теперь он двигался в затейливом ритме: оттаскивал, подхватив у Минка, ведро с пенящимся молоком в доильню, переливал его в бидон через марлю, набирал полное ведро воды из-под крана над каменной раковиной и подцеплял крюком пустое ведро для молока. Вернувшись в коровник, он ставил ведро с водой перед очередной коровой, поддевал крюком пустое от предыдущей и на обратном пути в доильню менял Минку полное ведро на пустое. Почти всегда случались сбои. Вода из-под крана текла медленно, и ему приходилось ждать возле раковины, между тем как Минк орал, чтобы он поторапливался; иногда корова, вероятно из-за того, что старые руки Минка были слишком грубыми, не хотела давать молоко, и Даб стоял, прислонившись к стене, прислушивался к глухому звуку струи, бьющей в ведро, и на слух определял уровень его заполнения. Он мечтал о радиоприемнике, работающем от вилки, втыкаемой в розетку, и дающем хороший звук, о яркой лампе под потолком, чтобы сделать повеселей эту проклятую старую нору, о том, как легко работалось бы с доильным аппаратом, водяным насосом и водопроводом, протянутым вдоль стены перед стойлами, – как у Фелпса на другом берегу озера. Электричество было уже у всех в округе. Если бы только жизнь у него и у Миртл была чуть более легкой и радостной. Он не винил ее за то, что она уехала. Все у них шло не так. Линию электропередачи проложили на двадцать миль южнее, через реку на восток, к границе, а на западе – за тридцать – тридцать пять миль от них. Он верил в бред, который Лоял втемяшивал старику – насчет электричества, которое придет к ним сразу после войны. «Главный приоритет – фермам», – вычитывал он из газет. Смешно. Главный приоритет был у городов, любых городов, где есть гаражи, склады, магазины со всякой всячиной. Шесть лет прошло после войны, а электричество до них все еще не дошло. А тут другая война подоспела. В Корее, черт знает, где это. А если этот вонючий Макартур добьется своего, то им придется воевать с Китаем. А это история еще лет на сто. Стадо хирело, потому что Минк не пустил к себе представителей государственной аграрной программы. Лучше бы он поступил так же, как дядя Отт, – тот избавился от своей здешней фермы сразу после войны, купил другую, хорошую, в Уоллингсе, подключенную к линии передачи. Теперь у него есть электричество, он улучшил свое стадо и стал не хуже Лояла рассуждать о родословных и производительности. И сейчас он доит четырнадцать коров, которые дают в среднем более тысячи фунтов четырехпроцентного молока в месяц, и хорошо зарабатывает. В коровнике – ни одной мухи, он их травит, распыляя ДДТ. Приобрел новый темно-бордовый «Генри Джей»[38] в дополнение к пикапу «Форд-47» с пробегом менее пятнадцати тысяч миль. Сам Даб не стал бы покупать «Генри Джей». Имей он такие деньги, как у Отта, он бы купил «Бьюик Роудмастер», большой, 152-сильный, с восьмицилиндровым двигателем и автоматической коробкой передач. Представитель государственной аграрной программы и немного электричества могли бы спасти их с Миртл. О, Миртл, я ведь пытался, думал Даб. Он так и слышал, как уговаривает ее, уговаривает себя, после того как директор школы настройщиков отказал ему в приеме («Мистер Блад, вы, конечно же, понимаете, что в нашем деле нужно иметь абсолютный слух, к тому же это… это призвание, которое требует значительной силы со стороны настройщика, он должен быть совершенно здоровым»), как убеждает ее, что еще несколько месяцев – и старик поймет, что они должны уехать и жить самостоятельно, всего пара месяцев, чтобы осмотреться и найти что-нибудь другое, чем он способен заниматься. Черт, он ведь силен как бык, может одной рукой поднять пианино, что и продемонстрировал сукину сыну, приподняв один конец рояля на восемь дюймов и отпустив, от чего инструмент грохнулся, зазвенел и крышка на нем с треском захлопнулась. Меньше чем за год он перепробовал все работы, о каких только слышал, но ветераны войны хлынули с фронта и заграбастали все лучшие места. Работодатели и смотреть не хотели на однорукого фермера. В том привлекательном объявлении из штата Нью-Йорк предлагалось выгодное место наемного работника: «Требуются: женатые мужчины, малосемейные, имеющие опыт работы с чистопородными голштинками. Необходимо умение обращаться с доильными аппаратами «Де Лаваль». Условия работы и проживания выше средних. Десятичасовой рабочий день, шесть дней в неделю. Льготы на картофель, молоко, уголь, овощи. $150 в месяц. Характер и квалификация тщательно проверяются». Миртл написала письмо за него – они оба притворялись, будто он отвечает всем требованиям, о протезе в письме не упоминалось – и когда пришел ответ с приглашением на собеседование, отправилась на него. Это была их единственная общая вылазка, они ехали на пароме через озеро Шамплейн; свежий ветер развевал волосы Миртл и сдувал вощеную бумагу от съеденных сэндвичей в темную воду, бурлившую в кильватере парома. Доналд Фелпс. Черные буквы на красном почтовом ящике. Гладкая подъездная дорожка, посыпанная гравием. Проволока на заборе натянута туго, как линейки на нотном стане. Фелпс показывает ему свой образцовый коровник с флуоресцентным освещением, с доильным залом на четырех коров, оборудованием из нержавеющей стали. Он вздрогнул, увидев крюк, но ничего не сказал. Очень воспитанный. Доналд Фелпс был из тех, кто предоставляет тебе повеситься самому. «Итак, мистер Блад, всем претендентам на место, а у нас их было немало, мы предлагаем продемонстрировать свое умение работать с доильным аппаратом «Де Лаваль», чтобы я мог увидеть, как вы с ним управляетесь. Сейчас как раз настал такой момент», – сказал он, взглянув на часы; это был первый фермер с часами на руке, какого довелось видеть Дабу. Сияющие детали доильного аппарата лежали в стерилизаторе из нержавейки. Даб уставился на вакуумные трубки и пневматические детали. – Я справлюсь с этим, – жутковато хохотнул он. – Просто у нас дома нет электричества, поэтому у меня пока не было возможности научиться этой премудрости. Но я сообразительный, о, я очень ловкий и могу одной рукой орудовать лучше, чем другие двумя. Мне нужна эта работа, и я буду очень стараться. – Он тараторил так, что слюна вылетала изо рта вместе со словами. Но все напрасно. Фелпс только покачал головой и открыл дверь, за которой стоял солнечный день. Миртл и миссис Фелпс беседовали во дворе, скрестив руки на груди, чтобы защититься от ветра. Говорила в основном Миртл, что-то рассказывала, возможно, о своей работе в кабинете врача, или о плавании через озеро, или об их ребенке. Она выглядела счастливой, пока не увидела его, точнее, того, как он шел через двор. Спустя две недели он поехал на автобусе в Гротон, Коннектикут, дорога туда занимала целый день. «Компании «Электрик Боут»[39] срочно требуются опытные механики и электрики для работы на верфи и в море, кровельщики, чертежники. Шестидневная рабочая неделя». Двадцать минут ушло на заполнение анкеты. Собеседование заняло меньше двадцати секунд. «Нет. Только здоровые И опытные. ПРЕДПОЧТЕНИЕ ветеранам. Вы не годны для этой работы. Какого черта вам взбрело в голову, что вы подходите?» Но он не сдавался. Компании «Элмор Грейн» требовался торговец зерном, и он решил, что сможет выполнять эту работу: принимать наличные и зашвыривать стопудовые мешки в кузов грузовика. Он приступил в ноябре, на следующий день после сильного урагана. Люди распиливали поваленные деревья и чинили размытые дороги, а Даб в Элморе весь день сражался с мешками. Вернулся он как раз к дойке. Его уволили на второй день. Крюком он пропорол три мешка из четырех; желтое зерно сыпалось из кузовов на дорогу, привлекая стаи птиц и даже несколько амбарных крыс. * * * Минк чувствовал себя медлительным, как улитка. Молоко толчками изливалось из коровьего вымени, между струями повисали секунды тишины. Коровы топтались и мычали. Сегодня утром они по бог знает какой причине особенно нервничали. Вспышка памяти из далекого прошлого: они с Оттом лезут на дощатый забор, с ними мальчишка, похожий на хорька, то ли Гордон, то ли Ормонд, его отец и еще какие-то соседи перегнулись через забор. Много мужчин, низкий гул голосов. На соломенной подстилке – свинья. Это был калибр.22. или.30-.30. Дело было серьезным, но не покидало ощущение, что все разрешится благополучно; плохо, конечно, но это судьба, такова жизнь. Однако он не мог вспомнить, что там произошло на самом деле. До глубокой ночи он лежал без сна, пытаясь вспомнить, что же тогда случилось с этой свиньей, вот и сегодня утром он продолжал думать об этом. Машинальное натягивание на себя одежды, стон зимних ступенек, треск известковой накипи в чайнике – все это казалось невыносимым. Кухня представлялась ему кроличьей клеткой, а сам он – кроликом, затаившимся в тишине. А вот и Даб затопал в сарае: скрежет ведерной ручки по его самодельному деревянному протезу с крюком, сварганенным из старой распорки, загнутой на одном конце, намеренно грубый и тяжелый, легкий крюк из нержавеющей стали, за который они отдали кучу денег, был выброшен в реку после последней ссоры с Миртл. В бормотании Даба была какая-то одичалость, как много лет назад у того седого деревенского идиота, Брюси, Брюси Бизи, визгливо требовавшего печеных яблок, как младенец – сиську. Время от времени Минк слышал те же нотки в голосе Даба. Чего он хотел? Чтобы кто-нибудь сказал ему, что все будет хорошо? Пора бы ему уже все понять, калеке, разведенному, отцу, который никогда не увидит своего сына. Всегда был дураком. Да еще с периодическими запоями. Прислонившись лбом к корове, он выдаивал, выдаивал, выдаивал остатки молока. Он еще до конца сам не понимал того, о чем думал. Эта корова его доконает. Усталый и не выспавшийся, поскольку бо́льшую часть ночи силился вспомнить, что же за беда случилась тогда со свиньей, он пытался придумать, как бы ему соскочить с дорожки, ведущей под уклон. С каждым годом он все беднее, работа все тяжелее, цены все выше, а шансов выкарабкаться из всего этого все меньше. Все стало совершенно другим. Он не мог к этому привыкнуть. Когда он был ребенком, тоже существовали бедные люди. Черт, да все были бедными. Но жизнь как-то шла, вроде того как колесо водяной мельницы вращается под напором проточной воды. Родственники и соседи приходили на помощь без всякой просьбы. Где они, черт возьми, теперь, когда его затягивает под черную воду? Отт переехал, Ронни больше хозяйством не занимается, Клайд Дартер все распродал и растворился где-то в Мэне. Банк перешел в другие руки, выкуплен какой-то большой фирмой из Берлингтона, сукины дети. Доверы хранили сено в старом доме Бечелдера, тюки забили всю кухню и переднюю комнату, завалили лестницу, выталкивая стойки из-под перил. Минк помнил Джима Бечелдера так, будто видел его еще вчера вечером: иссеченное морщинами обветренное лицо и нос репой, он словно бы опять слышал, как тот разговаривает с лошадьми жалостливым голосом. И прошлое накатило на него со всеми его запахами – лошадей, дубов и припарки из льняного семени. Ушли лошади, ушли с ними и люди. Но как из всего этого выбраться? Даб со своим визгливым голосом – обуза; Мернель, которая постоянно канючит про поход в кино и в парикмахерскую «Виктория», чтобы сделать завивку; и Джуэл, которая в основном помалкивает, но демонстрирует, что́ она думает, тем, что смотрит в сторону, когда он пытается что-нибудь ей сказать, и дергает головой, словно отмахиваясь от мухи. А теперь еще и это. Он не мог поверить, что старится. Его руки, шишковатые бедра, опухшие плечи выглядели так же, как прежде, но каждый сустав горел огнем. Артрит. Он согнул его мать в три погибели. Она много лет просидела, скрючившись в своем кресле, и вечно криком кричала от боли, просила принести ей бутылки с горячей, обжигающе горячей, насколько только можно горячей водой, чтобы облегчить терзавшую ее изнутри боль, которая гнула и гнула ее позвоночник, как ивовый прут, который вплетают в корзину. И, представив себе мать, изогнувшуюся крюком от боли, он наконец вспомнил про ту свинью на соломенной подстилке: она судорожно раздирала себе бок, пока кишки не стали кольцами вываливаться наружу, и она, волоча за собой по земле, топтала их, а потом свалилась на солому, закатив обезумевшие глаза и продолжая изо всех сил пытаться прокусить себе бок. Вот и эта корова взбрыкивает и лягает задней ногой, пытается дотянуться до болячки у себя на боку… Минк перестал доить, встал и внимательно осмотрел выпученный коровий глаз, заметил слюну, струей вытекающую из коровьей пасти. Теперь у него оставалась в запасе всего пара трюков. Хитрых уловок. – Ты знаешь, что теперь делать, – сказал он Дабу. – Закончить с этой проклятой дойкой, потом накормить этих проклятых коров, – приглушенно донесся из сарая голос Даба. – Нет, я имею в виду ферму вообще. Звук льющейся струи смолк, Даб вынул ведро из-под крана. – Ты хочешь сказать – продать ее? Это было бы самым разумным, что ты можешь сделать. Я тебе талдычу про это уже черт знает сколько времени. Сделай то же, что сделал Отт, купи ферму с электричеством. Сюда его никогда не проведут. – Не продать. Разве ты не знаешь, сколько нам надо будет выплатить по закладной? Даже если бы удалось загнать эту ферму по самой высокой цене, какую можно выручить за хозяйство таких размеров, даже если бы в ней было электричество и бог знает что еще, после выплаты по закладной того, что мы получили бы чистыми, вряд ли хватило бы на покупку теплых наушников. А ведь электричества тут нет и в помине. Да даже если бы это была идеальная ферма, мы бы ничего не выручили. Это истинная правда, и теперь ты ее знаешь. Мы останемся ни с чем, продав ферму. Никакой прибыли нам не видать. Так что это не выход. Неужели ты думаешь, что я не ломаю себе над этим голову каждый день с тех пор, как сбежал этот сукин сын? У нас ничего нет. На что, как ты думаешь, мы с твоей матерью должны будем жить? У нас, черт возьми, ничего нет. – А коровы? – Коровы. Коровы. Вот поэтому-то нам и придется придумать что-то другое. Причем быстро, будь я проклят. Иди сюда, я тебе кое-что покажу. Увидишь, почему коровы – не наш горшочек с золотом. Может, даже до твоей тупой головы дойдет, что мы оказались в ситуации, из которой нужно как-то выкручиваться. Он указал на корову: она стояла, вытянув шею вперед, язык свешивался у нее из пасти набок. Глаза превратились в белые шары. Минк жестом обвел ряд стойл. Прислонившись к двери, Даб уставился на коров, которые, громко мыча, силились просунуть головы между опорами. – Черт, что это с ними? – Думаю, ложное бешенство. Они подхватили инфекционный энцефалит. – Ты хочешь, чтобы я поехал за ветеринаром? – Ты самый тупой сукин сын, какого я видел на своем веку. Нет, я не хочу, чтобы ты поехал за ветеринаром. Я хочу, чтобы ты принес ружье и пять галлонов керосина. 17