Фермерская страховая касса в Уипинг-Уотере Фермерская страховая компания Уипинг-Уотера занимала три комнаты над магазином скобяных товаров «Энигма». Деревянные половицы громко скрипели. Паровые батареи под окнами так пыхали жаром, что и в ненастные дни служащие чувствовали себя уютно и сонливо. В первой комнате миссис Эдна Картер Каттер – секретарь, регистратор, справочное бюро, сторожевой пес, комнатная садовница, подавальщица кофе и поставщица провизии, бухгалтер, предсказательница погоды, агент по снабжению, банковский курьер, почтовый дистрибьютор и контролер – сидела в кресле из кожзаменителя в окружении двух сотен домашних растений в горшках. Они занимали все горизонтальные поверхности: коровяк, традесканция, гавайский шпинат с лиловыми листьями с островов Южной Атлантики, с дюжину африканских фиалок, араукария в огромном горшке, эсхинантус, обвивающий картотечный шкаф, другой шкаф – в объятиях комнатного винограда, фатсия в вазоне за дверью, заросли диффенбахии рядом с подставкой для зонтов, бостонский папоротник – гигант коллекции, протянувший свои ветви над копировальным аппаратом Гестетнера. Большинство растений были подарены ей в память об ее умершем сыне Верноне, которого в Нью-Йорке переехал пьяный моряк на угнанном такси. Кабинет мистера Плюта, управляющего, находился за приемной, его окно выходило на старый загон для скота. В кабинете стояли дубовый письменный стол, три стула, два картотечных шкафа и дубовая вешалка с медными крючками. В верхнюю часть двери было вставлено матовое стекло, через которое можно было рассмотреть только удлиненную тень Плюта, когда он подходил к окну. Это он подарил миссис Каттер бостонский папоротник. Третья комната была поделена низкими панелями из целотекса на три кабинки, в которых сидели страховщики и следователи, когда находились в конторе. В каждой кабинке имелись стол, стул, картотечный шкаф и телефон. Когда хозяева кабинок вставали, они могли посмотреть в глаза друг другу, но сидя, они исчезали почти полностью, если не считать завитков поднимающегося к потолку сигаретного дыма или скрепок, которыми они иногда швыряли друг в друга. Перс Пейпумс был вторым по старшинству после мистера Плюта сотрудником конторы. С 1925 года он сменил три дубовых стула вследствие своей привычки качаться на задних ножках, пережил великое наводнение 27-го года, эпидемию пожаров на фермах в тридцатые, исходил много миль по буреломам после урагана 38-го года, проверяя заявки о разрушениях и ущербе. Когда Плют бывал в отъезде, Перс замещал его. Как старейшина страхового дела он высказывал глубокие суждения по поводу урегулирования претензий. Джон Магул был добродушно-веселым толстяком, бывшим парашютистом-десантником, который раздулся, как шар, уже через несколько недель после того, как снял военную форму, он умел хорошо говорить, хорошо слушать и отлично продавать. Три недели из четырех он проводил в разъездах. Возвращаясь, чтобы оформить добытые им страховые полисы, он обычно находил комнатные растения у себя на столе и на своей части подоконника, относил их в комнату миссис Каттер и укоризненно-молча стоял перед ней с цветочным горшком в руках, с которого свешивались колышущиеся ветви. – О, мои цветы! Надеюсь, вы не против. Мне просто хотелось дать им немного солнца, и я забыла, что вы на этой неделе будете в конторе. По утрам ваше место хорошо освещается солнцем. Третий стол занимал следователь Вик Бейк, энергичный и толковый молодой человек двадцати двух лет, для которого это было первым местом службы. С лицом, напоминавшим ковшик картофельного пюре, и слабым телом, он был гением по части налаживания связей. Из-за врожденного искривления шеи он ходил, выставив лицо вперед и чуть-чуть склонив голову набок. Еще не битый жизнью, если не считать небольшого врожденного увечья, он все человеческие поступки делил на попустительство и филантропию. Неподкупный, ябеда в детстве, учительский любимчик, завоевавший немало золотых звезд, теперь он пробовал себя на роль покрупнее. Плют, который чуял его амбиции и считал человеком бескомпромиссным, поручил ему поглубже вникнуть в тему «пожары подозрительного происхождения» и отрядил неотступно следовать за пожарными инспекторами и терроризировать прокурора штата своими подозрениями и добытыми доказательствами. В ста милях к северу, у него дома, многочисленная семья Вика теснилась в доме, пропахшем прачечной. Отец еще до рассвета уезжал колесить по сумасшедшим маршрутам. Пятеро братьев отправлялись на работу на прядильную фабрику. В Уипинг-Уотере у Вика была своя комната с ванной в маленьком пансионе у реки. Ему она казалась верхом роскоши. Теплым февральским утром он направлялся в контору сквозь стелющийся туман, в котором терялась снежная корка. Рыхлый лед хрустел под ногами. На протоптанной дорожке ему встретились синяя нитка, марка, два размокших сигаретных окурка и обледеневший гвоздь. Войдя в контору, Вик аккуратно поставил свои черные галоши носками впритык к стене, повесил прорезиненный поплиновый плащ на вешалку, потом порылся не в кабинете Плюта, который был заперт на два замка, а в столе миссис Каттер, взял там ключи от картотечного шкафа и два леденца от кашля «Братья Смит», чтобы рассосать их, пока будет читать письма, изучил записи в регистрационной книге, после чего направился в каморку Перса, просмотрел папку со спорными исками и мысленно поставил красные галочки на двух делах. Старик Хаки утверждал, что кавалер ее дочери разжился порохом, а потом – подумать только! – в полночь явился на ферму Хаки «Удобрения и семена» и поджег ее. Сотрудникам добровольной пожарной службы не удалось установить, откуда начался пожар. Тут попахивало поджогом. А это что? Аукционист аукциона крупного рогатого скота Рубен Куильям. Сгоревший дом. Ничего очевидно подозрительного, однако Куильяма только что бросила жена, вероятно, он был пьян и поджег дом ей назло. Надо будет осмотреться там, поговорить с соседями Куильяма. Перс слишком мягок, он штамповал такие заявления к оплате. Вик достал папку «Оплаченные заявления» за январь, просто чтобы лишний раз проверить. Порой сомнения возникают задним числом. Тут все на первый взгляд было нормально. Но вот этого иска он не помнил: «Керосиновая лампа случайно упала в сено. Телефон отсутствует. До ближайших соседей – миля. Дорога завалена снегом». Должно быть, Перс сам все проверил и не удосужился показать Вику. Ох уж эти захолустные не электрифицированные, не имеющие телефонной связи фермы: случись что – им конец. Странно, однако, что хозяевам не удалось вывести из коровника ни одной коровы. Он изучил наспех составленный пожарным инспектором план коровника, на котором было обозначено место, откуда начался пожар – за пределами доильни, футах в двадцати от двери и примерно в шести от водяного насоса. Похоже, возможность вывести хоть несколько коров у них была. Так же, как возможность вылить ведро воды на очаг огня. Довольно большая страховая выплата – $2000. Он занес фамилию погорельца в блокнот: Минктон Блад. Вероятно, имело смысл съездить туда и осмотреться. Это никогда не поздно сделать. 18 Что я вижу Широкая улица, открывающаяся в оба конца города, клубится пыль, телефонные столбы торчат, как гвозди, на фоне синего неба. «Добро пожаловать в Моаб, штат Юта, урановую столицу мира». Он заглядывает в магазинные витрины. За неоновым щитом «Реализация урана, коммерческая аренда» – подъемные краны. В мини-маркете «У Бака» – «Урановый дайджест», «Урановый старатель», «Справочник-каталог урановых шахт». Плакат, приклеенный к стеклянной двери, сообщает: «Конкурс «Мисс атомная энергия». Первая премия – 10 тонн урановой руды». Он подсчитывает в уме: это около $280. Той, кому повезет. Еще объявление: «Тэтчер Соу, риелтор, урановый брокер» и рядом – объявление помельче: «Ранчо на продажу». В Гранд-Джанкшн он идет вдоль черной ограды, спускается в полуподвальный этаж, пропахший мужским потом и свернутыми в рулоны картами. Вдоль улицы цвета хаки припаркованы пикапы. Большинство имеют прицепы с прикрепленными сзади на цепях газовыми баллонами. И повсюду люди в пыльной, мятой одежде, сующие никели в красные автоматы с кока-колой. Каски глубоко надвинуты, сложенные ковшиком ладони прикрывают зажженные спички от ветра, над ними вьется лентой сигаретный дымок. Он видит сотню правительственных чиновников с именными бейджами, машины Корпорации по атомной энергии, оборудование поисково-разведочного управления. В витрине магазина – россыпь черных камней. «Походные принадлежности и уран: листинг, торги»[40]. Старатели, вернувшиеся с белых утесов, тщательно изучают новейшие карты аномалий, ведут разговоры о том, чтобы попытать счастья где-нибудь еще. Города содрогаются от двигающихся по улицам пыльных, помятых джипов с оторванными выхлопными трубами, бульдозеров и экскаваторов-погрузчиков. Грузовики с открытыми реечными кузовами, груженные мешками с рудой. Вдоль дорог и на полях – сваленные кучами отбракованные керны[41]. Окурки сигарет, проволока и пыль, пыль… Ни одной захудалой женщины. Пыльные посадочные полосы, маленькие белые самолеты, управляемые ветеранами военно-воздушных сил в рубашках с закатанными рукавами, они счастливы, что снова могут летать. Карты аэрофотосъемки. Рэпид-Сити, Шейенн, Ларами, Бердок, Дьюи, Прингл, Уинд-Ривер, Грантс, Сликрок, Грин-Ривер, Часка-Дистрикт, Остин, Блэк-Хиллз, Биг-Хорнз, Биг-Индиан-Уош, Биг-Бивер. Может, и Биг-баст[42]. 19 Узник одиноких сердец Биман Зик занимал нижнюю койку и верхнюю позицию. Всегда. Но с сокамерником ему не повезло, это был унылый старый фермер, который только и делал, что сидел на его койке, трещал пальцами и неотрывно смотрел на дверь. Этот ублюдок вообще не разговаривал. И кому нужна такая старая кляча с заскорузлой шкурой? Только не Биману Зику, который мечтал о еде, приправленной укропом, охоте на щуку и любви. Сын, о, тот был другой. Лучше бы Зика поместили в одну камеру с сыном. У парня была только одна рука (преимущество), и он уже лысел (очень плохо, но кому в темноте это видно), зато какая задница, мягкая и сладкая, как рождественский пудинг. Но сын сидел в камере с французиком, а французик, несмотря на годы, проведенные на лесозаготовках, где единственным занятием было валить деревья и иметь друг друга, был из вечно стоящих на коленях католиков, он почти стер губы, целуя сначала висевший у него на шее золотой крестик, а потом фотографию своей толстой жены и дочерей. Жен. Кто-то однажды заметил, что у него было два комплекта фотографий, и это были фотографии разных женщин. Потом все выяснилось. Одни фотографии были из Литтлтауна, который в Нью-Хэмпшире. Другие – из квебекского Роберваля. В общей сложности тринадцать дочерей, и ни одного хоть бы захудалого сына. Как-то там, в королевстве, он спер кондак[43] в одной маленькой мастерской, потом, выпив полведра картофельной браги, впал в ярость и проломил этим кондаком заднюю стену дома лесопромышленного барона Жан-Жана Путра, который был в отъезде. Французика нашли голым, лежавшим на шелковых простынях в окружении разбросанных в серебряных рамках, перечниц, расшитых шарфов, щеток для волос из красного дерева, восковых свечей, гравированных ножей для разрезания бумаги, пустых бутылок из-под шампанского, книг в кожаных переплетах, шнурков с кисточками от звонков для вызова прислуги, хрустальных ваз, птичьих чучел, пилочек для ногтей с перламутровыми ручками, тростей, флаконов с духами, пуховок для пудры, лаковых туфель, сфальцованной кремовой бумаги, импортных авторучек, нотных листов и телефонного справочника города Ойстер-Бэй, Лонг-Айленд. Единственное, что он произнес: «Позвоните мне когда-нибудь». Ничего этого Зик не мог рассказать старику-фермеру. То есть рассказать-то было можно и это, и многое другое, но какой толк? Тот не слышал ничего, кроме дьявола, что-то кричавшего ему в ухо, если именно это он быстрым шепотом без конца повторял себе под нос. Биман Зик не мог разобрать ни слова. Поэтому с фермером никто, кроме надзирателя, не общался, предоставив ему упражняться в одиночестве. Говорили, будто то ли сын хотел убить его, то ли он – сына, поэтому их держали врозь. Ходили такие слухи, и так думал Биман Зик, вот почему он, как и все, был удивлен, когда старик повесился. Биман Зик очнулся тогда от самого сладкого последнего часа сна. Он еще дремал на теплой подушке, не желая полностью просыпаться и пытаясь понять, что за шум он слышит в полудреме. Как будто кто-то храпел или разговаривал низким сдавленным голосом, потом – какой-то смачный шлепок, словно прорвало какую-то пробку, потом – звук чего-то льющегося, сопровождающийся каким-то грохотом, и глухой лязг водопроводных труб. Биман Зик и прежде слышал завывание в водопроводных трубах. Он вскочил с постели и уставился на старого фермера, извивавшегося в петле, сделанной из рукава собственной рубахи, сама рубаха была привязана к водопроводной трубе, голыми ступнями он сучил по стене, штаны пропитались мочой. – Охрана! – завопил Биман Зик. – У нас тут танцор! Но к тому времени, когда старика вынули из петли, он свой танец уже закончил. * * * С чемоданом из кожзаменителя, бившим его по ноге, в плотно облегающей торс клетчатой куртке, покачивая головой вправо-влево, вправо-влево, Ронни Ниппл шел по майской тропе. Его запылившийся синий «Флитлайн Аэроседан» остывал на дороге. Квакши трещали в болоте, и даже в закрытой кухне их неотступная болтовня била по ушам. – Джуэл, Мернель, печальное время пришло, но жизнь продолжается. – Его голос звучал с невероятной мягкостью, на подбородке блестело грязное пятно. – Ронни, не надо разговаривать с нами как распорядитель похорон. С меня довольно. Жизнь не продолжается, во всяком случае так, как она шла раньше. Что нам нужно, так это помощь в том, чтобы как-то справиться с этим кошмаром. К нам каждый день ходят люди из страховой компании и из банка. Он оставил нас в пиковом положении. У нас нет денег, нам некуда идти, мальчиков с нами нет. Раньше мальчики могли наняться в помощники на какую-нибудь соседнюю ферму. Молодым, которые начинали вести свое хозяйство, старики протягивали руку помощи. А теперь… Если ты не поможешь нам найти какой-нибудь выход, я не знаю, что я сделаю. – Она хлюпнула носом и поплакала немного на фоне лягушачьего кваканья. Переплела пальцы. Ее обручальное кольцо стерлось до ширины проволоки. – О, я просто не знаю. Когда я была девочкой, у нас было столько тетушек, дядюшек, двоюродных, троюродных братьев и сестер, свойственников. И все жили поблизости. В те времена все они были бы уже здесь. Мужчины сбивали бы из досок столы. Каждая женщина принесла бы свою стряпню, ну, не знаю – печенье, жареных цыплят, пирожки, картофельный салат, пироги с ягодами, они всегда приносили, когда были какие-то общие посиделки, или церковные праздники, или у кого-то случалась беда. На похоронах моего брата Марвина, помню, дети бегали вокруг, смеялись, матери на них шикали, они немного затихали, а потом начинали снова. А мы втроем просто сидели – и все. Мернель сонно раскачивалась на стуле, уставившись в окно на обугленный остов сгоревшего коровника. Она была совершенно безучастна к разговору. Иван-чай уже пророс сквозь пепелище. Лягушачий гвалт сводил с ума. Сорняки заполонили все вокруг – мальва, клоповник, земляной плющ, вонючая двурядка. Куст барбариса возле старой собачьей могилы, с блеклыми цветками, над которыми трепетали мотыльки. – Джуэл, вы всегда по-дружески относились к моей матери, когда она в этом нуждалась. Вы знаете, о чем я говорю. Мне неизвестна вся та история – ну, когда папа умер, – но кое-что мама рассказывала. И я буду другом вам и Мернель. – Его голос дрогнул и стих. Он сидел за столом, бумаги, разложенные на стершейся клеенке, напоминали дрейфующие по морю лодки, коричневатый кухонный свет сеялся на его руки. – Когда мы с ней часами сидели и разговаривали за этим столом, я и представить себе не могла, что однажды мы окажемся в одинаково тяжелом положении. Твоя мать была порядочной женщиной с доброй душой. Стоило кому-то заболеть, как она тут же спешила на помощь: приготовить ужин, постирать. Я в эти последние недели часто думаю: будь она здесь, она бы поняла, что я переживаю, – сказала Джуэл, думая о том, что Тут и Минк оба позорно убили себя. Хотя позор был разным. Она снова, как и рано утром, ощутила что-то вроде любопытства по поводу собственной смерти, добровольную полуготовность поразмыслить о том, какой та могла бы быть, однако это ощущение пришло и тут же ушло – как непроизвольное сокращение мышцы. – В общем, я поизучал ваши бумаги и пришел к выводу, что мы сможем вытащить вас из этой трясины. Конечно, совсем остаться в стороне вряд ли получится. – Ронни, я хочу, чтобы ты знал: я считаю тебя очень порядочным соседом. Мернель состроила гримасу собственному отражению в окне, часто заморгав и растянув губы в притворном смирении так, что верхние зубы нависли над нижней губой. Квакши продолжали громко верещать. Голубоглазки[44] подмигивали, сирень источала дурманящий аромат. – Все сложно, и вам будет нелегко это пережить. Придется разделить ферму на три части. У меня есть два покупателя, и мне удалось спасти дом и пару акров земли, чтобы вам было где жить и разбить огород. – Он набросал чертеж на обратной стороне конверта. Теперь ферма приобрела очертания мужских брюк: каждая штанина – отдельное владение. Кончик шариковой ручки прочертил разделительные линии. – А также кусочек сада, чтобы вы могли продолжать печь пироги и делать яблочное пюре. Отт предложил по-честному хорошую цену за пахотную землю и выпас, тот, что благоустроил Лоял, может, сейчас он даже столько и не стоит. И я нашел врача в Бостоне, который хочет купить лесной участок с сахарными кленами и построить на нем охотничий лагерь. Между участками Отта и доктора вы можете делать все, что хотите, и это освободит вас от долгов. Джуэл, я вам все распланирую. Придется смириться с присутствием чужих людей на вашей земле, и у вас останется не слишком много: крыша над головой, маленький сад, может быть, восемь сотен долларов наличными. Кому-то из вас придется искать работу, может, и обеим, пока Даб там, где он есть. Но так уж оно бывает. Не мне вам рассказывать, Джуэл: когда обрушивается беда, приходится выкручиваться как только можно. – Как это по-доброму со стороны Отта протянуть руку, по крайней мере, часть фермы останется в семье, – ответила Джуэл. Горькие слова рвались из нее наружу, но голос дрогнул и затих. – Эта ферма принадлежала Бладам еще со времен Войны за независимость. Я никогда не узнаю, почему Минк не пошел к Отту, почему он не верил, что за ферму можно что-нибудь выручить. – Она почти шептала, думая о том, что Отт мог помочь Минку, войти в его бедственное положение и подсобить. Ведь братья всегда подставляют плечо друг другу. – Ну, Джуэл, это вы теперь знаете, что такое рынок. Минк понятия не имел даже о том, что рынок вообще существует, рынок недвижимости. Вы ведь тут жили обособленно. Многое просто пропустили. Перемены. Дело же не только в том, что́ ферма приносит сама по себе. Есть люди с хорошими деньгами, которые хотят иметь место для летнего отдыха. С красивым видом – на горы, на воду. Это важно. Ферма с коровником прямо напротив дома спроса не имеет, а вот если привлекательный вид, это другое дело. – Слово «привлекательный» в его устах прозвучало неуклюже. Подразумевалось, что он-то, Ронни, кое-чему научился и кое-что умеет. Джуэл вспомнила, каким он был много лет назад: чумазым мальчишкой, носившимся по лесу вместе с Лоялом, он был его хвостиком, безо всяких амбиций, насколько она видела. А вот посмотрите на него теперь, на его пиджак, портфель, туфли на каучуковой подошве. Она подумала о Лояле, затерявшемся где-то на просторах мира, о Дабе, запертом в тюрьме. Должно быть, Ронни думал о том же. Его пальцы вяло шарили по бумагам, складывали их уголок к уголку. – У вас есть связь с Лоялом? – С год назад он написал, что работает где-то на шахте. Я хотела сообщить ему про Минка, но он никогда не указывает обратный адрес – может, переезжает все время с места на место. Лоял говорил, что любит охотиться с Ронни, потому что тот всегда понимал, о чем он думает, никогда не было нужды останавливаться, чтобы что-то ему объяснить, или подавать сигналы жестами. Он все понимал без слов. – А этот врач из Бостона, он хоть приличный человек? – Доктор Франклин Сол Уиткин. Кажется довольно славным. Лет сорока – сорока пяти. Аккуратный. Говорит спокойно. В очках. Немного полноватый, румяный. Кожник, специалист по кожным болезням. – Не бог весть что, вряд ли на это можно жить, ты как думаешь? – Думаю, очень даже можно, во всяком случае, доктор Уиткин ездит на большом «Бьюике» и носит золотые часы. И может позволить себе купить сотню акров вашей земли. Конечно, ему нужно и право проезда до самой вершины холма. – А что это за фамилия такая – Уиткин? – Думаю, немецкая или еврейская. – Понятно, – сказала Джуэл и медленно вздохнула. С тем же успехом он мог бы сказать и «китайская». В кухне ничего не изменилось, подумал Ронни. Грязная рабочая кепка Минка все так же висела на крючке возле двери, ведущей в пристройку. Тот же линолеум, плющ ползет по стенам там же, где всегда. Полбуханки хлеба на исцарапанной доске, рядом с ней – нож с отломленным острием; раковина полна потрескавшихся тарелок. Сам он, женившись, выкинул все старые кухонные принадлежности, затянул сосновые доски напольным покрытием «Армстронг», чтобы малыш ползал по чистому полу, купил комплект мебели из хрома и огнеупорной пластмассы «Формика», установил новую комбинированную газовую плиту. Старую летнюю кухню переоборудовал под свой офис по торговле недвижимостью: письменный стол, три стула, телефон, стоившая больших денег фотография во всю стену: осенние горы. Он думал: известно, что скажет Лоял, когда вернется и увидит, что ферма продана. Он не станет винить ни себя, ни Минка, ни Даба, ни Джуэл, ни Мернель; он будет винить Ронни Ниппла. Впрочем, что толку загадывать наперед? * * * Ронни вернулся через два дня, он словно вышел из пелены ласкового дождя с бумагами, принесенными ей на подпись: акты, векселя и документы, освобождающие от залога. Земляной червь, извивавшийся рядом с его рифленой подошвой, застрял в ее бороздке. Однако его шариковая ручка никак не желала писать, сколько бы они ни черкали ею по обратной стороне конверта. Пришлось Джуэл принести старую изгвазданную перьевую авторучку Минка с зеленым корпусом и почти без чернил, чтобы поставить подпись. Фермы больше не было. Только дом на островке в два акра земли остался держать оборону.