– Его подарили матери твоего отца, когда она выходила замуж, это была семейная ценность, доставшаяся ей в наследство. Кажется, его привезли еще из Ирландии. Он очень старинный. Они уселись на пыльные чердачные стулья перед сундуком, набитым старыми учебниками, странными одеяниями, семейными документами и фотографиями, были там и рваная шкура бизона[47], и ветхий зонтик от солнца. – Не думаю, что могу сказать тебе что-нибудь такое, чего ты сама уже не знаешь, – произнесла Джуэл. – Есть вещи, которым никто не может научить, ты узнаешь их сама. – Ну, – сказала Мернель, – не то чтобы я много знала, но я доверяю Рею. Знаю, что он никогда меня не обидит. Я ни разу не видела, чтобы он вышел из себя. – Ее голос дрожал. Он звучал ниже, чем обычно, как будто она каждый день пела много часов подряд. – Я хочу сказать: то, что я выросла здесь, на ферме, кое-чему меня научило. Но есть кое-что, о чем я давно хотела спросить. – В ее голосе послышалось желание подольститься. – Насчет миссис Ниппл. Что случилось у миссис Ниппл с Тутом, о чем ты никогда мне не рассказывала? – О господи, сейчас неподходящее время, чтобы об этом вспоминать. У тебя радостный момент в жизни, а это такая жуткая история, что и ангела приведет в уныние. Это бы и тебе день испортило, и бедная миссис Ниппл в гробу перевернулась бы. Да и мне бы она весь день омрачила, если бы я стала ее раскапывать. Давай-ка пойдем вниз и хорошо проведем сегодняшний день. – Должно быть, это что-то ужасное, – сказала Мернель, слегка надувшись. «Ей еще много такого предстоит узнать», – подумала Джуэл. – Я бы сказала, что так оно и есть. А теперь пойду надену свои новые чулки, чтобы не посрамить невесту. И еще одно мне нужно тебе сказать. Деньги, оставшиеся от продажи фермы после уплаты долгов и всего прочего, я поделила поровну между мной, тобой, Дабом и Лоялом. Это не много, каждому достанется около двух сотен, но хоть что-то. Я бы на твоем месте положила свою долю в банк или еще куда-нибудь вложила бы, Рею ничего не говори, он парень славный, но просто у тебя должна быть своя маленькая заначка. Никогда не знаешь заранее, вдруг эти деньги тебе когда-нибудь понадобятся. – Ма, оставь эти деньги себе. Мы с Реем на себя заработаем. – Обо мне не беспокойся. Может, голова у меня и седая, но порох в пороховнице еще остался. Ронни учит меня водить машину, так что я смогу работать. Ты тоже должна научиться как можно скорее, Мернель. У тебя жизнь станет совсем другой. – Ма, у нас даже машины нет. Мы разъезжаем с этой репортершей, миссис Гринслит, и если нам когда-нибудь удастся от нее отделаться, я буду так благодарна, что и на четвереньках с радостью поползу. Но Рей копит. Я тоже хочу найти работу. А где ты собираешься работать? – На самом деле у меня уже есть две работы. Забавно, правда? Ронни возит меня туда и обратно в качестве уроков вождения. Если бы вы приехали вчера, вы бы меня здесь не застали. Я ездила на работу на консервную фабрику. Там надо просто резать овощи, которые привозят на грузовиках. На прошлой неделе была одна морковка. Но говорят, что у них есть все: брокколи, сельдерей, бобы. А по вечерам я вяжу гольфы для «Лыжного магазина» или что попросят для магазина «Даунхилл». Длинные такие гольфы, сама узоры придумываю и наверху делаю яркие отвороты. Например, с красными сердечками-валентинками, как на той шапочке, которую я тебе связала, когда ты была в восьмом классе, в магазине все от них в восторге. Его держат две женщины, так младшая из них, Джоу-Джоу, сказала, что повезет мои гольфы с валентинками в Нью-Йорк. Она считает, что они будут хорошо продаваться. Забавно вязать шерстяные гольфы летом, но они говорят, что так устроена торговля. В любом случае, мне заработка вполне хватает. А где вы собираетесь жить? – Мы нашли квартиру. Свой дом нам еще долго не осилить. Это старый большой дом возле озера, он поделен на восемь квартир. Там такие огромные окна. На занавески понадобится много-много ткани, но я не хочу, чтобы в доме были голые окна. – Просто покрась несколько простыней в тот цвет, который тебе нравится, и сшей их вместе. Этим можно занавесить самые большие окна в мире. Послушай, Мернель, сбереги эти деньги для себя – на какой-нибудь непредвиденный случай. Или они могут стать началом для накопления денег на образование. Для ваших детей. Но Мернель рассказала о деньгах Рею Макуэю по дороге в Роузс-Пойнт, шепотом, на ушко, пока миссис Гринслит на переднем сиденье болтала о надгробии своего отца и безруком шофере. Джуэл видела, что эта женщина была никудышным водителем, она на каждом повороте резко давила на тормоз и забывала переводить рычаг переключения скоростей, пока машина не начинала брыкаться. 21 Езда Как только Ронни обучил ее премудростям выжимания сцепления и переключения скоростей, стало казаться, что она водит машину много лет. Джуэл обладала особым чутьем, к августу водительские права уже лежали в ее новой коричневой сумке, и она смело выезжала на дороги, по которым никогда прежде не ездила. Боялась она только того, что машина заглохнет на подъеме в потоке движения и она устроит затор, пока будет заводить ее снова, зальет мотор, забудет поставить на тормоз, покатится назад и врежется в «Скорую помощь». Сперва она держалась прямых равнинных дорог, но несколько недель спустя начала выбирать такие, где нужно было огибать углы, или уговаривала свой драндулет дотащиться до вершины холма, чтобы оттуда, в новых очках, окинуть взглядом панораму. Последовательность жизни нарушилась: когда она ехала за рулем, ее задушенная юность разворачивалась перед ней, как лента с раскручивающейся катушки. Становилось понятно, что́ находили в здешних «видах» чужаки. Когда куда-нибудь едешь, хочется увидеть что-то новое, когда ведешь машину, часами не отрывая глаз от дороги, хочется дать им возможность оглядеться по сторонам, до самых краев земли, чем дальше, тем лучше. Всю жизнь она воспринимала хохлатую линию холмов на фоне неба как нечто незыблемое, теперь увидела, что ландшафт переменчив, что он разворачивается по мере движения автомобиля, что сочетания утесов, воды и деревьев никогда не повторяются. Вид – это нечто большее, чем скопление гор и их чередование с долинами, большее, чем рифленые пласты света. Когда она повернула ключ зажигания и под восхитительный шорох гравия под колесами вырулила с подъездной аллеи на большую дорогу, у нее впервые во взрослой жизни голова закружилась от ощущения собственной силы. В радиоприемнике Бинг Кросби пел «Розовый цвет вишни, белый цвет яблони», а ее сердце пело от радости. За рулем ей казалось, что она снова молода и сидит в кино. Она никогда и не догадывалась, какое это удовольствие самой выбирать, куда свернуть, по какой дороге поехать, где остановиться. Как приятно, когда несущийся навстречу поток воздуха овевает лицо и с легкостью, словно детские локоны, взбивает жесткие, как проволока, волосы. Казалось, что все вокруг принадлежит ей. Интересно, думала она, возникает ли у мужчин, когда они едут за рулем своих автомобилей или грузовиков, такое же чувство легкости, ощущение, будто все горести сметены одним взмахом хлыста? Мужчины ничего не знают о безнадежном однообразии, день за днем, месяц за месяцем, все тех же узких комнат, истоптанных тропинок до бельевой веревки, до огорода и обратно. Их выучиваешь наизусть. Все твои мысли ограничены проблемами разбитого окна, нащупыванием мелочи в потрепанных карманах куртки, прокисшим молоком. И никуда не деться от забот. Они тащатся за тобой, когда ты смотришь на себя в зеркало, клубятся над снегом, забивают грязную раковину. Мужчины не могут представить себе жизнь женщины, похоже, они, как в религию, верят в то, что женщин отупляет инстинкт наполнять мокрые рты младенцев, что им на роду написано сосредоточиваться на мелочах жизни и посвящать им все свое внимание и что все для них начинается и заканчивается отверстиями тела. Она сама в это раньше верила. И теперь, в синеве ночей, задавалась вопросом: не было ли то, что она чувствовала сейчас, не восторгом езды, а ощущением свободы от бешеного гнева Минка? Он загнал ее жизнь в угол. Когда она возвращалась после своих поездок, во время которых ей доводилось насмотреться на дома, вписанные в сотни разных пейзажей – одни у дороги, другие посреди купы деревьев, словно брошь на груди холма, – ее собственный дом представал перед ней неряшливой грудой бесцветных досок со сползающим, как размякшая сливочная помадка, крыльцом. Она замечала, как меняется окружающий пейзаж. Ронни был прав, менялось все. Деревья разрослись. Ей не нравилось, когда дорожные бригады обрезали переросшие ветви кленов. Слезы текли у нее, когда они спиливали сами деревья, чтобы расширить дорогу, теперь заасфальтированную до самого Почтового тракта. Деревня расползалась беспорядочно, мужчины срубали стареющие вязы и выкорчевывали пни огромными бульдозерами. Улицы разливались, как реки в половодье, до самых домов. Блестели металлические крыши. На свалке истребители крыс наугад стреляли по кучам шиферных обломков, пули рикошетили и отскакивали назад. Город торговал лесоматериалами у водосбора над долиной, и гнусавый стон бензопил приходилось терпеть уже два года. Сплошные вырубки оставляли холмы голыми, как выскобленная свиная шкура. Старый общинный выгон превратился в парк с дорожками и бетонными скамейками, уже на вторую весну своего существования начинавшими крошиться. Военный монумент – странная пушка, торчащая из бетонной глыбы, – дулом указывал на методистскую церковь. Он за один год осыпался до ржавого металлического каркаса. Ей претило, что мальчишки гоняли на своих мотоциклах по утрамбованному участку земли, где, покосившись, еще стояла старая деревянная резная эстрада, которая теперь выглядела насмешкой. Новые люди. Новые люди приобрели старый универмаг, открыли новые магазины, превратили коровники в гостиницы и деревообрабатывающие мастерские. Они въезжали в фермерские дома, рассчитывая приспособить свои жизни к здешним комнатам, свою обувь – к здешним лестничным ступенькам. Ей они казались насекомыми, сбросившими твердую оболочку и ненадолго оставшимися уязвимыми – пока не нарастет новый хитин. Местные, те, кто прежде был на что-то годен, работали где-нибудь на стороне. Робби Горди, делавший простые, но вполне приличные стулья из кленовой древесины, прочные, как железо, теперь трудился на новой фабрике по производству теннисных мячей, между тем как молодой парень, Хаббардкиндл, приехавший из Род-Айленда, начал строгать неуклюжие сосновые стулья. Драл за них втридорога, и ему платили. Он придумал себе хитрый знак в виде стула, висевшего над входом, и разместил рекламу в газете. Нужно было знать Робби Горди, чтобы понимать, что он ничего такого делать не стал бы. Джуэл впервые за всю свою взрослую жизнь осталась сама по себе, в одиночестве, вкус которого ощущала как необычный, но сладкий вкус тропического фрукта. Первыми ушли готовка еды три раза в день и выпечка дважды в неделю. Она перехватывала что-нибудь на скорую руку – холодную картошку, вчерашний суп, бутерброды, которые Минк ненавидел как «городскую еду». В машине для отжимания по понедельникам больше не хлюпали огромные кучи выстиранного белья. По утрам она спала до шести. Тишина в доме ее не беспокоила. Одну за другой она закрыла все двери, ограничив свое жизненное пространство лишь кухней и бывшей свободной комнатой – для сна. В тот день, когда ей сообщили про Минка, она забрала свою подушку из их спальни и перенесла в комнату, предназначавшуюся прежде для гостей, где стояла железная кровать, покрашенная белой краской, застеленная покрывалом в цветочек, и на полу лежал сплетенный из разноцветных лоскутов коврик. Матрас был жестким, но его непривычность казалась правильной. Тишина, глубокая, как в заброшенной угольной шахте. Когда, просыпаясь утром, она видела на поблекшей стене узор из лучей света и ощущала запах, исходивший от маленького вышитого саше, лежавшего под подушкой, она уже ощущала себя в совсем другой жизни. 22 Дерматолог в диком лесу Доктор Франклин Сол Уиткин, сорока семи лет, сутулый, типичный горожанин, но с детства одержимый фантазиями о дикой природе, сидел на каменной стене, созерцая хаос купленного им пейзажа. Всего было слишком много перед глазами. Спутанные ветви. Впечатляющие, но бессмысленные нагромождения древесных обломков. Трава цвета печеного теста. Купы деревьев – словно безмолвные цветовые взрывы хрома и шафрана. Горы, испещренные темно-бордовыми царапинами, расщепленные утесами, сверкающие вкраплениями слюды. Кричащий свет. Он поднял голову, небо кишело темными точками. Когда он углублялся в лес, земля накренялась под ним, деревья роились вокруг, как тучи комаров, воздух приобретал землистый цвет, и он сбивался с дороги. Чтобы снова сориентироваться, он всегда возвращался к этой стене; линейная неуклонность ее покрытых лишайником камней служила ему спасательной веревкой посреди дикой природы. Вскоре после того как купил участок, он поехал обследовать его, чтобы спланировать строительство охотничьего лагеря. Идея пришла ему в голову еще в четырнадцатилетнем возрасте, когда он рассматривал фотографии Тедди Рузвельта в какой-то бревенчатой комнате, украшенной головами и шкурами зверей. Свою мечту он назвал «Вудкрофт», полагая, что «вуд-крофт» – это нечто вроде «лесного логова». «Это будет не просто охотничий лагерь. Это будет лагерь для отдыха по выходным для всех нас», – говорил он Матише. Она приезжала с близнецами всего два или три раза. Но его сводный брат Ларри Джей, владелец галереи в Нью-Йорке, человек с сотней разных интересов и тысячей друзей, очень возбудился по этому поводу. Ларри, сын первой жены его отца Джоланы, был на семь лет старше. Они даже не были знакомы, впервые повстречались только на похоронах отца. Неизвестно, кто рассказал Ларри о его новых владениях, но он позвонил из Нью-Йорка и долго болтал о расслабляющих осенних выходных, сезонах охоты на оленей, о прекрасных собаках, которые будут бежать впереди них и бросаться на добычу. Ни один, ни другой ни разу в жизни не охотился. – Нет, в самом деле занятно. Ни один из нас ничего не знает о лесах. Ни один из нас ничего не знает друг о друге. Тем не менее нам обоим нравится это место. И мы оба в детстве мечтали о лесной хижине. – Не глядя на Уиткина, Ларри стоял посреди деревьев, падающие листья порхали вокруг его лодыжек. – То, что кто-то из твоих родственников владеет этой землей – совсем друге дело, не то что просто поехать покататься на лыжах или остановиться в вудстокской гостинице или даже погостить у друзей или снять дом на лето… – Они сами были ошеломлены, описывая свои чувства. Эта собственность была – как слуховая трубка для тугоухих, благодаря которой они могли лучше понимать друг друга. * * * Первый раз, прибыв вступать во владение новой собственностью, Уиткин взял с собой жену и детей; они миновали просевший посередине фермерский дом, стоявший на полпути к вершине холма, заросли полегших спутанных бобов, камень, оставшийся от основания старого хлева, и, проехав через поля, добрались до кленов с густыми кронами. Он намеревался отремонтировать старое помещение, где прежде варили кленовый сироп, но от него почти ничего не осталось. Лишь на обрушившихся стенах плясали пробивавшиеся сквозь листву солнечные блики. Дверь ушла в землю. Подоконники и куски дранки, изгрызенные дикобразами, прогнившие, валялись на полу, как рассыпавшаяся карточная колода. Сохранились лишь стойки стенного каркаса размером два на шесть. Они поставили новую палатку под кленами и выложили круг из камней. Постепенно свет под деревьями стал тускнеть, и в конце концов их объяла темнота. Лишь слабо мерцала палатка. Кружки́ света от фонариков Кевина и Ким мелькали в лесу между деревьями, как живые существа. – Эй вы, двое! Прекратите светить, а то батарейки сядут и нам придется спать в темноте. Все расселись вокруг костра. Когда в лесу хрустнула ветка, Уиткин сказал им не волноваться: в здешних местах опасных животных нет, но сам со страхом подумал о медведях. Никому из них до тех пор не доводилось спать под открытым небом. Ким обмочила во сне свой спальный мешок, увидев страшный сон. – Я услышала, как совсем рядом дышит что-то большое. – Это были всего лишь мы, наше дыхание. – Нет-нет. Вы ды́шите спокойно. А это дышало страшно – вот так. Уиткину было неловко слышать имитацию собственного сексуального пыхтения, вырывавшуюся из невинного горла дочери. После того как близнецы заснули, они с Матишей предались бурной, воинственной любви, и молнии спального мешка издавали под их руками угрожающий грызущий звук. Незнакомый запах палатки, всхлипы детей во сне вызывали бурление у него в крови. Он упирался локтями в твердую землю. Ветер шевелил листву. Зажав в ладонях разметавшиеся волосы жены, он тяжело дышал в их светящуюся копну. Несколько раз за ночь он просыпался от внешних звуков, но, встав на колени, расстегнув молнию на дверном клапане, в одном белье высунувшись наружу и посветив в темноту, ничего не увидел. Когда он выключил фонарь, вновь сомкнувшаяся тьма показалась извечной и безбрежной. Утром Матиша захотела уехать домой. – Потому что спальный мешок Ким промок. Потому что мне нужно принять ванну. Потому что я почти не спала всю ночь. Я совершенно разбита. Позже, – сказала она. – Приедем позже – когда лагерь будет построен и можно будет спать в доме. В палатке мне жутковато, и дети еще недостаточно взрослые. От меня несет, как от копченой селедки. – Я уже достаточно взрослый! – закричал Кевин. – Еще нет, милый, – ответила Матиша. – Мы вернемся сюда, дорогой, не волнуйся, – пообещал Уиткин и пропел: – «Баббети, баббети, детка, пока»[48]. – Не называй меня так! Ненавижу, когда меня называют деткой! Но больше они сюда не приехали, поэтому он взял с собой сводного брата. Под моросящим дождем они снесли останки дома и сожгли гнилые доски. Ларри открыл бутылку шампанского, и они выпили ее, топчась вокруг вонючего костра. – Ого-го, – сказал Ларри. Его плотные джинсы были все в грязи. Походные мокасины скользили по мокрым листьям. Уиткин видел что-то от отца в черных с рыжеватым отливом волосах Ларри и его маленьких полных губах, похожих на две розовые капсулы. Но – никакого сходства с ним самим. Со стороны их можно было принять за просто знакомых. Всю неделю Уиткин разговаривал со своими пациентами о шелушащейся коже, о родинках, таящихся в кожных складках, о покрасневших, как раки, ушах дорожных рабочих, о сыпи и зуде, крапивнице и опоясывающем лишае, о капиллярных гемангиомах и в процессе разговоров, прикрываясь стоявшими у него на письменном столе фотографиями Матиши, Ким и Кевина в тройной рамке-складне, рисовал. Он рисовал бревенчатый деревенский дом с маленькими окошками. Ему хотелось, чтобы вдоль всей восточной стены тянулась терраса, где можно было бы спрятаться от палящего солнца летним днем и где было бы приятно пить кофе по утрам. А вот скребок для обуви. У него в гараже уже несколько лет валялся такой, никому не нужный, ждущий своего деревянного крыльца. Он тщательно соединял на рисунках торцы бревен «ласточкиными хвостами». Крыльцо в две ступеньки. Дощатая дверь с коваными чугунными петлями. Он пририсовывал две темные ели по обе стороны дома, хоть тот и находился посреди кленовой рощи. Ели стояли по другую сторону участка, там, где не было дороги. Эскизы интерьера были великолепны. Он рисовал потолочные балки, камин с горящими в нем поленьями, кофейный столик из цельной древесины. Над камином он подвешивал охотничье ружье, а сбоку – картину: два охотника в каноэ целятся в лося. Ларри смеялся, когда он показывал ему свои рисунки, но смеялся по-доброму. – А где кухня? Тут ни раковины, ни холодильника, ни посудного шкафа. Это немного непрактично, Фрэнк. Я люблю камины, но в камине еду не приготовишь, если не насадишь ее на вертел. Ты когда-нибудь пробовал жарить оладьи на вертеле? Что нам потребуется, так это плита. Ты не поверишь, но она у меня есть. Очень красивая, квадратная, такой облицованный темно-зеленой эмалью куб. Произведение искусства. Привезена из Дармштадта. Мне ее прислал один тамошний торговец. Я попросил его найти мне какую-нибудь работу того очень странного парня, Йозефа Бойса[49]. У меня есть – точнее сказать, была – клиентка, собиравшая немецкое послевоенное искусство, она прослышала о Бойсе, захотела приобрести его произведение, какое угодно, и попросила прислать его прямо сюда. Она понятия не имела, чем именно занимается Бойс. Плита – вот что прислал торговец. И набита она была большими кусками сала. Художник работал с салом. Ну, я доставил посылку в квартиру клиентки. Она живет в Бока-Рейтоне. Неделю спустя – телефонный звонок. Звонит моя клиентка, она в ярости. Что это за вонючая штука, набитая салом, стоит у нее в холле? Я объясняю: это, мол, заказанное ею произведение искусства. Она: это отвратительно! Я велела своей уборщице вынуть все сало и выкинуть плиту, приезжайте и забирайте ее. Что я и сделал. С тех пор эта проклятая плита так и стоит у меня в галерее – поруганное произведение искусства. Это чрезвычайно дорогая плита, и мы можем ее использовать. По пятницам Уиткин просыпался до рассвета, предчувствуя поездку на север как восхождение на высокую гору, как будто север находится на большей высоте. Так оно и было, он в этом не сомневался. Он загружал свой «универсал», пока Матиша еще спала, и в восемь был уже у себя во врачебном кабинете. Последний пациент приходил в полдень, после чего Уиткин отправлялся в путь. Но, оказываясь в лагере, он начинал чувствовать себя неуверенно. Словно дорога между двумя его жизнями была самой реальной на свете вещью и словно сама поездка значила больше, чем пункт назначения. 23 Земельные участки Отта