Безумные глаза Хорсли и его жена Эмма назначили им встречу в Медисин-Боу. Эмма сидела за рулем «Лендровера». Трое студентов теснились на заднем сиденье, как щенки в корзинке. Хорсли полулежал, развалившись на переднем пассажирском сиденье и выставив в окно ногу в пыльном инженерном сапоге. Когда «Ровер», расшвыривая гравий из-под колес, остановился, Хорсли выпрямился и открыл глаза, радужки которых были словно бы усыпаны перчинками. Эмма, загоревшая почти до черноты за два месяца раскопок в Аризоне, была до шишковатых локтей украшена серебром и бирюзой. На всех пальцах сверкали кольца, а на кофейном лице лучились глаза. У Хорсли и студентов кожа была академического цвета вареного риса. – А, вот и ты, старый сукин сын! – Хорсли выскочил из машины, подошел почти вплотную к Пуле и потрепал его по плечу. В его пластмассовых очках все отражалось, как рисунок на бумаге. – Слушайте все, этот парень знает ответы на любые вопросы, какие у вас есть. И варит отличный кофе. – Хорсли болтал и прыгал вокруг, с его рукавов сыпалась пыль; вы только посмотрите, ни дать ни взять шут гороховый, подумал Лоял. Пуля, похоже, был рад встрече, но Лояла тошнило от обоих. Они съели чили в походной кухне. Лоялу на зуб попал маленький красный камешек. Зуб болезненно запульсировал. Пуле предстояло везти Хорсли, Эмму и двух студентов в Ланс-Крик[73]. Лоялу достался третий студент, тот, который интересовался цепочками доисторических следов. Эмма улыбнулась, когда Пуля заговорил о следах, и скользнула большим пальцем по зажатой в руке эмалевой зажигалке. Механический карандаш оттягивал карман ее шелковой блузки, приоткрывая грудь слева. Лоял знал, который из студентов поедет с ним, – толстый курчавый юнец с холодными безумными глазами за стеклами очков. Луч света, проникавший сквозь окно, опоясывал его затылок, как повязка. Глаза напоминали костяные пуговицы. Какого черта он должен нянчиться с этим молокососом?! * * * Пока они ехали по белым дорогам, Безумные Глаза не смотрел на окружающий ландшафт. Орел кружил над пересохшим руслом ручья. Под фиолетовым небом они взбирались к овечьим пастбищам басков[74]. Лоял указал на подрагивавшую в солнечном мареве массу овец вдали и носившуюся вокруг них точку – пастушью собаку. Еще выше среди валунов можно было разглядеть кибитку пастуха. Студент ничего не отвечал, только листал свои записи. Песок скрипел на закручивавшейся от жары по краям бумаге. Дорога огибала промоины. Безумные Глаза держался рукой за приборный щиток. Вилорогие антилопы вреза́лись в изгородь, не в состоянии ни перепрыгнуть через нее, ни пролезть снизу. – Проклятые овцеводы, – проорал Лоял, пытаясь перекричать скрежет надрывавшегося мотора. От раскаленного воздуха во рту пересохло. Около полудня они подъехали к устью каньона. Место было помечено сложенной Пулей горкой пустых пивных банок. Жар рикошетил от бесцветных скал. Ничто не шевелилось. Небо наваливалось на них, земля выталкивала наверх. Зубная боль волком грызла челюсть Лояла. Он пошел вдоль каньона, показывая на следы, цепочка которых тянулась футов на пятьдесят, после чего внезапно уходила вниз, под скалу – как будто древний зверь провалился в какую-то подземную полость. Безумные Глаза шел вперед. Останавливался. Пот струями стекал по его желтушным щекам. Плотничья рулетка скрипела по камню, когда он замерял сами следы и расстояние между ними в длину и в ширину. Он готовил гипсовый раствор, отливал формы, его фотоаппарат жужжал, разматывая пленку. Опустившись на колени, он трогал следы пальцами, как будто хотел проверить их свежесть. Но с Лоялом он не разговаривал и на него не смотрел. – Порядок. Куда дальше? Они переходили с одного места на другое; Безумные Глаза обшаривали землю из-за стекол очков в проволочной оправе, поврежденный зуб Лояла отбивал барабанную дробь в унисон тошнотворно пульсирующей крови. – Порядок. Куда дальше? – Блокноты студента балансировали у него на колене, а он вытирал шею комом туалетной бумаги. – До следующего пункта слишком далеко. Проедем часа два, разобьем лагерь и начнем завтра с утра пораньше. Придется пешком идти вверх миль пять. Там следы утконоса. – Откуда вы знаете, чьи они? – Безумные Глаза сидел, высунув руку в окно, ее пальцы свисали к раскаленному желобу дождевого стока. Машина, трясясь и подпрыгивая, двигалась на юго-запад по пыльным дорогам. – Ну, кое-чему я научился в том деле, которым занимаюсь последние три года. – Он был сыт по горло. – Пуля говорит, что это следы утконоса. Еще несколько человек подтвердили это. Я прочел несколько книг на эту тему, в том числе Хауэлла, Суиннертона и Клеменса. Клеменс копал здесь у нас в Ланс-Крике два года назад. Мы возили по этим местам большинство ваших так называемых экспертов. Все они хорошо знают Пулю. – Что вы хотели сказать этим «так называемых»? Эти люди – лучшие в своей области. – Многое не сходится между экспертами, книгами – и следами. Они не видят проблему. – Теперь сопляк внимательно слушал его. Он развернулся к нему на своем сиденье, от бившего в лицо солнца его лицо исказила гримаса, напоминавшая личину горгульи. – Какую? Какую проблему? По вашему мнению. – Проблему утконоса. На всех картинках этот паразит изображен с ногами, расходящимися в стороны, как у ящерицы. Все эксперты утверждают, что животное просто таскалось вразвалочку от одной грязевой ямы к другой. Но я смотрю на его следы, на расстояние между его ногами и, судя по этому, вижу, что они не соответствуют такому представлению. Сдается мне, что основной вес животного располагался гораздо выше, что ноги у него вовсе не расходились в стороны. Господи, да стоит измерить расстояние между его ногами. Если бы у этого паразита ноги были как у ящера, следы выдавались бы на два фута дальше с каждой стороны. И нет слéда от волочащегося хвоста. И еще по отпечатку стопы можно понять, что передвигался он с довольно большой скоростью, что никак не подходит толстопузому болотному ползуну. Безумные Глаза судорожно искал что-то в своих записях, листки блокнота отрывались и падали на пол. – Стойте! Ради бога, остановите машину. – Безумные Глаза молотил Лояла по плечу. – Это же моя теория. Это то, что я пытаюсь показать. – Он стукнул кулаком по сиденью. – За этим я сюда и приехал. Это точь-в-точь моя идея. Для этого я и провожу все эти замеры. Вот, я вам кое-что покажу, смотрите. Он развернул рисунок, выполненный шариковой ручкой на линованной бумаге. Животное, нарисованное нервными штрихами, выглядело сильным и энергичным. Утконос стремительно бежал по сухой равнине. Его мощные ноги работали, как ноги лошади. Мускулистый хвост тянулся сзади вровень с телом. – Что скажете об этом? – В окно ворвался горячий воздух. Пульсация в зубе Лояла, казалось, сотрясала всю машину. Наверняка снова нарыв. Он достал из стоявшего в кузове холодильного ящика два пива, одно протянул Безумным Глазам. На ночь придется раскопать ви́ски на дне. – В этом больше смысла, чем в старом простофиле-грязекопателе. Думаю, это – в самую точку. Признаюсь, когда впервые увидел тебя там, в Медисин-Боу, я подумал, что ты ни рыба ни мясо, теперь беру свои слова обратно. Должно быть, ты занимался охотой или ставил капканы? – Охотился на уток. На гусей. Я вырос в Айове, и мой папа был охотником на водоплавающих. – Вот это – дело. Большинство тех ребят – специалистов, приезжающих сюда, – являются специалистами по распознаванию костей, они знают литературу, у них головы, как у Эйнштейна, но они никогда не охотились и не ставили капканы, и у них нет чутья на то, как думают и ведут себя животные. – Ой, – сказал Безумные Глаза. Капелька слюны вылетела у него между зубов, – у меня есть куча других занятных идей. – Я буду вести машину, а ты рассказывай. До темноты надо еще довольно много проехать. Все было бы хорошо, если бы не зуб. У Безумных Глаз действительно есть идеи. Но насколько ловко он умеет орудовать плоскогубцами? – Ты когда-нибудь удалял кому-нибудь зуб? Студент развернулся всем телом и с довольным видом уставился на Лояла. – Это Хорсли вам сказал, да? Вот сукин сын. – Что сказал? – Ну, насчет зубоврачебной школы. Что я учился на дантиста, до того как переключился на палеонтологию. Как раз изучение зубов меня в ней и заинтересовало. – Он мне ничего не говорил, но это – лучшая новость за сегодняшний день. У меня всю челюсть дергает так, что глаза на лоб лезут. – А насколько вы выносливы? – О, мне уже доводилось и плоскогубцами зубы выдирать. Ты это имеешь в виду? – Нет. Нам в зубоврачебной школе показывали фильм про то, как в каком-то племени мальчикам выбивают зубы большой палкой в качестве кульминации обряда инициации. Всегда хотел попробовать. 28 Стержень жизни – Я жить не могу без этого места. – Ларри, единокровный брат, Ларри, сидящий в сумерках на пеньке и пьющий темно-красное вино из высокого бокала, как итальянец. Невероятно, что это место может так много значить для него. Он преувеличивает. Ему свойственна повышенная эмоциональность. В мире искусств все эмоциональны. Конус зодиакального света[75] на западе померк. Пес лежал перед ними в ожидании, когда ему нальют воды. Слишком глуп, подумал Уиткин, чтобы дойти до ручья и попить из него. В бакенбарде у Уиткина застряло перышко. Сидя на крыльце, он ощипывал птицу, гримасничая и обнажая в гримасе выпуклые зубы, не в состоянии избавиться от сознания, что он терзает плоть. Как будто какая-то часть его в некой растерянности воспринимала птиц как своих крохотных пациентов. Перья слипались в его неприятно пахнувших руках. Сегодня попался вальдшнеп. Их осенний перелет проходил через эти места. Они с Ларри не ожидали здесь этих птиц с длинными клювами и большими глазами, мелькающих в листве: один вспорхнул и исчез, потом другой, потом еще два, потом остальные. Но они подстрелили трех, Ларри подстрелил. Это были первые вальдшнепы, которых когда-либо убивал один из них. Уиткин держал хрупкие тельца, смотрел в остекленевшие глаза. Дрозды тоже здесь пролетали – тысячи птиц в воздухе, как туча комаров, как перчинки в миске молока. – Когда-то дроздов ели, – сказал Ларри, заметив, что пес учуял шуршание птичьей стаи в лесу. – На рубеже веков их подавали в лучших ресторанах. В «Дельмонко». Подавали на тостах. Считалось, что дрозды – это деликатес. Изыск. Изысканная закуска. Луна медленно плыла вверх, демонстрируя обгоревший край – как десятицентовик, упавший в золу камина. Ее свет омывал руку Ларри, его очки и эмалевые глаза собаки. – Тебе нравится их убивать? Я имею в виду птиц, охотиться на птиц, тебе это нравится? – Уиткин и сам не знал, зачем задает этот вопрос. Он не любил выслушивать разговоры о том, что чувствуют другие люди. Утомительно. Брат ответил уклончиво: – Это же охотничий лагерь. Мы хотели стать охотниками на птиц. Купили ружья, штаны с начесом и охотничьи куртки. Собаку. Собака дорогая, и ее обучение недешево обошлось. Ты идешь, пес бежит впереди. Находит, указывает. Ты вскидываешь ружье, делаешь шаг. Они взлетают, и тебя охватывает возбуждение. – Но когда ты стреляешь и попадаешь в птицу, когда она бьет окровавленными крыльями и пытается взлететь, тогда что? Их близость достигла высокого уровня, однако ответ, еще до того как он его услышал, не вызвал у него ничего, кроме уныния. – Тогда сразу несколько ощущений, почти одновременно. Ликование, потому что я попал, я убил неуловимое существо, на которое охотился. Восторг, триумф, пусть и малый. И, разумеется, одновременно печаль от того, что такое прекрасное создание, со своей жизнью, своими радостями, мертво. Я испытываю вину за то, что именно я испугал, а потом убил его. И еще злость, злость на воображаемого некто, который может сказать мне: «Это было подло. Почему ты не оставил птице жизнь? Неужели нельзя было утолить свою кровожадность с помощью фотоаппарата или альбома для рисования?» Никто мне ничего такого еще не говорил, но я уже приготовил ответ. К тому же я предвижу званый обед и восторги гостей: «О, вы застрелили эту жилистую птицу собственными руками? О, как это волнующе!» А позволь спросить, что ты чувствуешь в связи с птичьей охотой? – Ничего. Я ничего не чувствую. – Он испытывал привязанность только к этому месту, и птицы значили для него ровно столько же, сколько дикие грибы, они не имели индивидуальности и были лишь частью целого. Холодное смятение невольно охватывало его. Холодность по отношению к собственной жизни. Семья стала ему безразлична. Здесь, в этом охотничьем лагере, теперь находился стержень всего. Здесь с ним был Ларри, который так же, как и он, знал об оскверненных городах, битком набитых поездах и охотничьих лагерях иного рода. О местах, предназначенных для убийств. Именно Ларри находил дорогу сквозь многие мили зарослей кустарника, именно он всегда сохранял самообладание, когда они среза́ли дорогу по искалеченным камнепадами хребтам. Уиткин с каждым шагом все больше терял душевное равновесие. У него дух захватывало при виде коричневого нароста чаги, светящейся коры, сплетения кожистых листьев, раскрывшихся стручков. О, прочь, прочь, думал он, душный мир холодных металлических столов, человеческой кожи, дыхания, разящего страхом, носов, распухших от раковых опухолей, миссис Макреди с ее скрюченными пальцами ног в белых туфлях, топчущих ковер. Его пробирала дрожь от самого себя, от собственного равнодушия, унылого тона, от своих рук в умывальной раковине, напоминающих двух безволосых белых животных, наползающих друг на друга, от струи жидкого антисептического мыла, выстреливающей из бутылки, от гладких страниц медицинских текстов, фотографий разлагающейся плоти, обеденного стола, ощущения пустоты при взгляде на Матишу и детей, словно это были чужие дети, словно свои черты и привычки они унаследовали не от него, а из какого-то иного источника. Только единокровный брат понимал атавистические устремления, которые обуревали его, когда он стоял под деревьями, когда под порывом ветра ветка над головой издавала звук гобоя. Стоило ему углубиться в лес настолько, чтобы лагерь скрылся из виду, и он оказывался в древних временах, которые манили его, но которых он ни в коей мере не мог постичь. Его ощущение принадлежности к этому месту не имело объяснения. Онемевший от ощущения потерянности, он всматривался в изгибы коры, рылся в закручивающихся листьях в поисках знака, перебирал и перебирал их, пока молодые деревца не обламывали ветку и не отшатывались от него всем стволом. Он слышал какую-то тихую дробь, песнопение. Но что они могли означать? Стержень жизни, крохотный, плотный, темно-красный, был спрятан в этих бормочущих лесах. Как ему их понять? 29 Ошеломленный и снова утративший покой