– Что вы за нее просите? – Джуэл до смерти захотелось получить эту корзину. – Пять долларов пойдет? Это большей частью остатки. Но, может, пригодятся для носков или еще чего. Чтобы донести корзину до машины, потребовалось четыре человека, и крышка багажника не закрывалась, пришлось привязывать корзину веревкой, позаимствованной у женщины, которая вешала объявление. Джуэл записала ее имя, адрес и на следующий день с благодарностью отправила веревку обратно по почте. В начале июня, утром Джуэл отправилась на свою клубничную поляну позади осевшего дома и сняла сетки с темных грядок. Она хотела заблаговременно подготовиться к приезду Мернель. Ползучий пырей душил грядки, и какая-то мелкая живность пробралась под сетку и объела ягоды на ближних к краям кустах. Она вспомнила тот ужас, когда страшный ливень за пять минут превратил клубнику в повидло, а пасшиеся неподалеку коровы потоптали все грядки. Подложив под колени коврик на еще прохладную землю, она начала срывать ягоды, полные корзинки накрывала плотными листьями ревеня и оставляла вдоль грядок. Солнце припекало все сильней, над раскалявшейся землей поплыли волны жара. К тому времени, когда Рей высадил Мернель из машины, она сняла уже все спелые ягоды и снова накрыла растения сеткой до следующего сбора через несколько дней. Трещины на пальцах окрасил почерневший ягодный сок. Она сидела в квадрате тени позади трейлера в алюминиевом садовом кресле, Мернель – в нескольких футах от нее загорала на солнце. Руки и ноги у нее были цвета скорлупы пеканового ореха. Длинные черные волосы начесаны и закручены в пучок. Оранжевый костюм состоял из шортов и блузки. Голос звучал высоко, но она пребывала в хорошем расположении духа. – Испеку Рею пирог с клубникой и ревенем, если ты дашь мне немного ревеня. Рей может съесть весь пирог в один присест. – Могу его понять. Ты печешь потрясающий пирог. Конечно, бери сколько хочешь. У меня его полно. И клубнику бери. Мне на следующей неделе опять снимать урожай. Ее в этом году столько уродилось, что я не знаю, куда ее девать. А сама я, похоже, разлюбила клубнику. Было время, я могла любого переплюнуть по количеству съеденного клубничного торта. Варенья. Клубники со сливками. – Пальцы Джуэл были до костяшек красными от перебирания раздавленных ягод. – Ты их мыла, мама? – Сполоснула под краном на заднем дворе. Видишь, они мокрые. – Вижу, но на зубах песок хрустит. – Должно быть, ты взяла те, что со дна корзины. Даб. Даб был единственным из вас, кто никогда не ел клубнику. Он покрывался от нее сыпью – твоя бабушка называла это клубничной крапивницей. Старушка Ида. Она любую сыпь называла крапивницей. Комары искусали – «москитная крапивница». Обжегся крапивой – «крапивная крапивница». Как-то твой отец вернулся с сеновала, где ворошил сено, весь затылок в мякине, зуд по всему телу – знаешь, что это было? «Сенная крапивница». Когда я первый раз это услышала, я хохотала до упаду. «Ну и ну! У Минка сенная крапивница!» Она после этого долго со мной не разговаривала. Это было еще до того, как мы поженились. Я тогда подумала: вот старая курица. Она была обидчивой. «Не думаю, что человек достоин восхищения только за то, что́ и как он говорит». Но ей приходилось со многим мириться. Старик Мэтью был жутким старым грубияном и сквернословом. Очень вспыльчивым! Вот от кого твой отец унаследовал свой характер, и Лоял, замечу, тоже. Один раз я видела, как старик Мэтью спросил твою бабушку о чем-то совершенно незначительном, вроде, не видела ли она, где что-то там лежит. А она в этот момент гремела крышками и не услышала. Она вообще к старости стала немного глуховата. И волосы у нее на темечке почти все выпали. Она даже носила накладку, которая по цвету отличалась от ее собственных волос, такую рыжевато-коричневую. Так вот, он решил, что она просто не захотела ему ответить, и разозлился. Схватил открытую банку с томатным соусом с полки, куда она поставила ее, чтобы потом во что-то влить, и вывалил прямо на пол. Она поняла, что что-то не так, только когда услышала жуткий звон у себя за спиной и почувствовала на ногах что-то мокрое, обернулась и увидела томатный соус и осколки стекла по всему чисто вымытому кухонному полу и злобно кулдыкающего по-индюшачьи Мэтью с лицом, красным, как свекла. Да, тогда женщинам приходилось многое терпеть. Развод считался чем-то постыдным, так что они мирились со многим таким, чего теперь ни одна женщина не потерпела бы. – А что там случилось со старой миссис Ниппл? Ты никогда мне не рассказывала, что с ней произошло. Тебе ведь все известно. – Должна, однако, признать, что Ида делала удивительные десерты, – продолжала Джуэл. – К воскресному ужину, например, она пекла королевский пудинг с малиной – он был таким вкусным, что голова начинала кружиться. Яблоки в слоеном тесте, торты со множеством коржей. И мороженое, если ей удавалось заставить мальчиков крутить рукоятку взбивалки. Мороженое из ревеня. Знаю, звучит не очень, но оно было вкусное. А еще – из винограда «конкорд». Если был виноград. Если удавалось спасти его от весенних заморозков. – Ма, кончай мне зубы заговаривать. Что там насчет миссис Ниппл? – Жизнь у нее была тяжелой, но она не теряла чувства юмора, уж не знаю, как ей это удавалось. – Темная горка клубники в миске росла. Хвостики с белыми кружочками посередине усеивали траву там, куда они их бросали. – Не хотела бы я быть на ее месте. Так, бывало, и говорила себе: слава богу, мне еще не так плохо, как миссис Ниппл. Но в конце концов оказалось, что мне ничуть не лучше. Забавно, как все порой оборачивается. Жизнь крутится, как собака с болячкой на заду, которую она пытается выкусить, чтобы та перестала ее мучить. – Забавная картинка, ма. – Мернель остро захотелось погрузить руки в ягоды, набрать полные пригоршни, поднять над головой и давить, пока сок не побежит по рукам. Необъяснимое, странное, но острое желание, подобное ее желанию иметь детей. У них хоть собака была, с сарказмом подумала она. – Ну… – Миссис Ниппл, – напомнила Мернель. – Ты, наверное, не помнишь ее мужа, Тута, он умер, когда тебе было не больше пяти-шести лет; в молодости он был крупным, приятным на вид мужчиной. Прямые каштановые волосы по-особому падали на глаза, а глаза красивые, цвета аквамарина, с длинными ресницами. – Странно, но я помню его глаза. Он был толстым старым нахалом, а я тогда была еще маленькой девочкой, но я помню его глаза. Они произвели на меня впечатление. Необычным цветом. – И еще она помнила, как этот старик погладил ее по заду, когда она стояла в сарае на лестнице. «Я тебя подсажу», – сказал он, и потом – его горячие пальцы. – В молодые годы он был здоровым парнем, ловким и проворным, грозой танцевальной площадки. Тогда он еще не был толстым нахалом. Очень был интересный мужчина. Любил пошутить, охотно смеялся и со всеми ладил. Девушки по нему с ума сходили. Называли его Гулем, потому что после своих похождений он, бывало, говорил: «Кажись, я гуль-нул». Он женился на миссис Ниппл, ну, тогда она была, конечно, Опалин Хэтч, но скоро стала миссис Ниппл. И никто ничего не мог понять, потому что он продолжал держаться так, будто вовсе не женат – встречался с девушками, каждый вечер уходил из дома. Миссис Хэтч, мать Опалин, на свадьбе всем широко улыбалась, но Ронни родился через три месяца после свадьбы, так что аттракцион всем наконец стал ясен. Странно, но она никогда не злилась на него за все его бурные похождения. Он являлся домой такой пьяный, что едва стоял на ногах, и разило от него так, будто его окунули в блевотину и духи одновременно, а она его кормила и на следующий день извинялась за него перед тем, на кого он в тот момент работал. Это было до того, как они переехали на ферму. Ферма досталась ей по наследству. У Гуля-то вся родня была голытьбой. Так что он от жены полностью зависел. Она подумала тогда, что окончательно приручила его, что жизнь для нее наконец наладилась. Может, и он так думал. Только тут-то она, жизнь, и ополчилась на них, стала кусать. Голые, истекающие кровью клубничные ягоды лежали в испачканной соком миске. Джуэл потянулась за очередной корзинкой и поставила ее себе на колени. Ее пальцы прицельно хватали ягоды и безжалостно срывали с них зеленые короны. – Случилось так, что, когда ему было лет сорок пять – сорок шесть, у него нашли рак простаты. Врач сказал ему: «Мы можем удалить опухоль, но вы останетесь импотентом. А можем не трогать ее, но тогда вы проживете полгода-год. Решать вам». Ну, он и решился на операцию. И стал-таки импотентом. А он был из тех мужчин, для которых это составляет самую важную часть жизни. И тогда он как будто заледенел. Он больше и пальцем не притронулся к миссис Ниппл и перестал шутить с женщинами, как всегда делал прежде. Ни к одной больше не прикоснулся с нежностью и волнением. Как будто сделался импотентом по отношению ко всему на свете. Видишь ли, для него любое прикосновение было связано с сексом. Потом он начал разговоры о самоубийстве. За ужином говорил ей об этом. Хотел забрать ее с собой. «Сегодня ночью, – говорил он, поглощая котлету со стручковой фасолью. – Мы сделаем это сегодня ночью». Всегда во время ужина. И так шесть лет. Надо отдать ей должное, она все это терпела. Была на грани того, чтобы позволить ему застрелить ее, но терпела. Наконец он повесился. Только после этого Ронни переехал на ферму. Он никогда не ладил с Гулем и с четырнадцати лет жил у своей тетки. Я жалела миссис Ниппл за то, что жизнь ее приняла такой ужасный оборот. А когда со мной случилось то же самое, я почувствовала, будто… я до сих пор не могу объяснить, что именно я почувствовала. Но одно я знаю точно. Когда жизнь ополчается против тебя и хватает за горло, ты никогда не бываешь к этому готов. Мернель держала ягоду в руке. Ее пальцы сжались, ягода раздавилась. Она бросила ее в траву и посмотрела на свою красную ладонь. 32 Пала Она не скрывала, чего хочет. Глядя на ее кожу цвета слоновой кости, в ее черные овальные глаза, он снова чувствовал себя дураком. У нее были толстые маленькие кубинские руки и нос крючком, но был в ней и некий холодный глянец, который ему нравился. Быстрые жесты, которыми она сопровождала свою торопливую речь, завораживали его. – Я хочу получить эту секретарскую должность, чтобы узнать больше о недвижимости. Я хочу понимать тонкости, быть в курсе имен и идей крупных нью-йоркских инвесторов, видеть, как вы ведете дела. Он кивнул. Ей были нужны его секреты. – Но через год я буду готова к повышению. Я очень амбициозна. – Это я вижу, мисс Суарес. Какой вид недвижимости вас интересует? Жилая? – Все женщины, работавшие в области недвижимости, предпочитали иметь дело с жилыми домами. – Меня больше интересуют некоторые объекты коммерческой недвижимости – централизованно разработанные, благоустроенные объекты, красиво и гармонично сочетающие отели, торговые молы, гавани для яхт и всевозможные службы. Пространства, включающие водоемы, зеленые насаждения, эспланады, рестораны под открытым небом. Вот почему я подала заявку о приеме на работу именно сюда. Я изучала городскую архитектуру и в восторге от многих ваших проектов. Спайс-Айленд-парк, например. Очаровательно. Эти офисные здания-зиккураты, магазины, построенные вокруг скверов с благоухающими деревьями. Прелестные сады на крышах и балконы в цветах. Все в мягких тонах. Тут всякий захочет работать. Я хорошо знаю архитектора, с которым вы сотрудничаете. Он – мой кузен. Никакому другому «американскому» застройщику не пришло бы в голову пригласить кубинского архитектора. Она так серьезна, думал он. Серый шелковый костюм, корпус немного склонен вперед, короткие ладони сложены на коленях. Волосы заплетены в косу, которая изящным венчиком уложена вокруг головы. Кожа немного испорчена старыми рубчиками от прыщей – это придавало ей строгий, но интересный вид, который почему-то ассоциировался у него с именем Мерседес. – Я тоже буду вам полезна, – сказала она. Он в этом не сомневался. – В нашем городе много скрытых кубинских миллионеров. Существуют банки и банкиры, целое сообщество, которое власти Майами игнорируют. Мы в этом замкнутом мире исповедуем свои идеалы и идеи, у нас есть свое телевидение и радио, определенный стиль, образ мыслей, мы по-своему ходим и разговариваем, проводим праздники, торжества и балы, занимаемся благотворительностью, в наших школах учат по программам, не знакомым в вашем мире. Я могу стать вашим мостом в это сообщество. Разумеется, если вы в этом заинтересованы. – Она была так серьезна. – Нет, – сказал он. – На должность секретаря мы вас не возьмем. Но я как раз вспомнил, что ищу человека на должность директора по межкультурным проектам маркетинга и застройки. Может быть, подадите заявку на эту должность? Когда она улыбнулась, он, увидев белоснежное сияние ее острых зубов и блеснувший в глубине рта один золотой, понял, что заимел собственного пирата. 33 Рука Обрегона[83] Засиженное мухами зеркало в студии висело над раковиной. Он смотрелся в него только во время бритья и сквозь многомесячные мыльные пятна и слой пыли уныло созерцал свое лицо до поездки с Беном в Мехико, поездки, предпринятой без какой-либо собственной цели, а только для того, чтобы таскать его на себе, когда он, вдрызг пьяный, падал на улице. Так плохо с ним еще никогда не было. Они вернулись через две недели. Он помог Бену, дрожавшему и обезмолвевшему, войти в большой дом через кухонную дверь, проводил мимо посудомоечной машины, разделочного стола, свисающих с веревки стручков перца чили и связок чеснока, пучков трав вниз головками и висящего на мощном кованом крюке, как боксерская груша, испанского окорока, покрытого зеленой патиной плесени. Кухарка стояла перед широко открытым холодильником, в котором виднелись мясо, банки вест-индского перечного соуса, французской горчицы, ниццких оливок, каперсов, кедровых орешков, орехового масла, квартовые бутылки молока и сливок, полупустые бутылки белого вина, сыры в восковой оболочке, салаты эндивий и цикорий, коричневые перцы, крупный черный виноград, куриные грудки. – Пиано, – тихо прошелестел Бен. Голос дрогнул и распался. – Пиано. – Глядя мимо него, Лоял видел гостиную, а в ней – картину, похожую на кровь на стене. – Он говорит, чтобы теперь вы уходил, – пояснила Лоялу повариха. – Мисус хочет, чтобы вы уходил. Хочет вы – покинуть. Они оба хотят, чтобы вы уходить. – Пиано. * * * Войдя в приютившую его студию, Лоял увидел, что Вернита, биолог по медузам, приказала произвести радикальные перемены. Все было смыто, словно здесь пронесся суровый экваториальный шторм. Стены ослепительно побелены, напольную плитку отскребли, вымыли и натерли воском так, что она отражала все, как красная вода. В сиянии алюминиевого чайника, отверстие которого напоминало губки херувима, он усмотрел послание. Книги и журналы строго перпендикулярно расставлены на полках без единой пылинки, постельное белье с кровати снято, оконные стекла такие чистые, что казалось, будто их нет. Он медленно повернулся. Занавеска колыхнулась, за ней пустая раковина зияла в ожидании свежей струи воды, смеситель сверкал на свету. Зеркало притягивало, как туннель в иной мир. Он давно не смотрел на себя и полагал, что он по-прежнему молодой человек, с сильными руками, мягкими черными волосами и горячими голубыми глазами. Теперь он увидел, что лицо у него изможденное. Синяя рама зеркала заключала в себе застывшие черты. Живой румянец и скорые на гнев глаза поблекли. Кожа была кожей аскета, чью шею никогда не пятнали синяки от засосов, жесткие лицевые поверхности выдавали человека, который проводит время в одиночестве и которому нет нужды искажать лицевые мышцы лицемерными личинами публичной жизни. Его взгляд не выражал ничего, когда мимо проходили женщины. Наверное, эта искра наконец потухла в нем навсегда, думал он, но не верил в это. Через час вещи были собраны, и он двинулся в своем пикапе на север. Срок жизни, казалось, подступал к горлу. Однако неизбывное желание завести ферму напоминало тлеющие угли, время подстегивало. Пятьдесят один год. Старательство, ночи, проведенные в барах, летние раскопки с Пулей, восхождения на горные перевалы, продирание через кроличью щетку[84], доходящую до груди, – его дорога долгое время была дорогой изгоя. Он пытался поддерживать хрупкое равновесие своей жизни, следуя по тонкой перекладине между короткими дружбами и внезапными уходами. Он думал о ночах, проведенных на песке, о пронзительных криках пустынных лисиц, звездах, светящимися орбитами прочерчивающих дороги в небе, о зияющих дырах. Вспоминал будоражащие часы, проведенные с Беном в обсерватории за наблюдением над звездными дугами с помощью фотоаппарата, свои попытки понять скачущие речи Бена об энергии далеких звезд и гравитационном коллапсе. Однако путешествия по коридорам галактических льдов и холодный свет далеких звезд не могли полностью стереть из памяти тепло коровника и кухни, серебристых горок пушнины. И никогда еще тоска по ферме не была так остра, как тогда, когда пьянство окончательно добило Бена, низведя его до животного состояния. В Мехико, когда Лоял стоял перед статуей Альваро Обрегона, покачиваясь и поддерживая навалившегося на него Бена, давнишняя тоска захлестнула его. Над гранитным пьедесталом, на котором зиждилась статуя, рука генерала плавала в подсвеченной банке формальдегида[85]. Желтая кость торчала из плоти, и в угле наклона кости Лоял увидел себя, лежащего в кровати на спине, закинув руки за голову, с торчащими вверх локтями. Недалек тот день, когда он проснется мертвецом. Он ничего еще не сделал, чтобы завести ферму, исцелить свои невзгоды землей, кудахтающими курами и собакой, которая будет радостно прыгать на него грязными лапами. Он представил себе семью счастливых детей, тепло постели, голос в темноте вместо яростных звезд и безмолвной записной книжки индейца. Конечность плавала в гнойной жидкости, и, глядя на оголенную локтевую кость, он понял, что уже поздно трепыхаться, поздно покупать ферму, не говоря уж обо всем остальном, но знал он и то, что нужно что-то сделать, иначе следует просто сжечь деньги в печке. Может, так для него и лучше. Может, Вернита оказала ему услугу. Зачем он так долго здесь торчал? Прощай, саманная хижина, прощайте, морозные ночи. Прощайте часы, глупо проведенные над цинковой стойкой бара Криддла в ожидании, когда Бен будет готов к тому, чтобы он уволок его домой. 34 Перекати-поле И вот он в Северной Дакоте. Ему пятьдесят один год. Ферма – изогнутый участок земли; обшитый досками дом, открытый всем ветрам; истощенное поле среди ранчо и ферм, где выращивают сахарную свеклу. На кой черт он покупает это, удивлялся он сам себе уже в тот момент, когда совал чек мужчине с лицом стервятника, в овчинной куртке. Заключенный в его голове, как радужный жук в спичечном коробке, жил образ пологого поля, увенчанного вдоль края живописными кленами, а не этот тощий клочок земли. Он даже не знал, что с ним делать. Полчаса спустя он увидел того самого мужчину с лицом стервятника на улице, тот сидел, навалившись на руль своего грузовичка, словно решил отдохнуть немного, перед тем как двинуться в путь.