– Звонили из полиции Нью-Хэмпшира. Какие-то охотники на оленей нашли мамину машину на бревенчатой дороге. Они думают, что она простояла там день или два – ее засыпало снегом, и вокруг – никаких следов. Ее телефон не отвечает, идут только гудки. Мистер Колерейн, шериф Колерейн, распорядился съездить к ее трейлеру и проверить, ее там нет. Нас они нашли через Отта. – Она набрала знакомый номер, не глядя, пальцы двигались сами, по памяти, и постояла, прислушиваясь к гудкам, представляя, как телефон звонит в пустом трейлере. – Они говорят, что не знают, как машина вообще могла туда забраться. Она села на камень. Говорят, что там вокруг – только скалы, вырубки и болото, бульдозеру будет трудно туда проехать. – Она пострадала? – Они не знают, Рей. В машине никого нет. На сиденье осталась ее сумочка. В ней – деньги. Тринадцать долларов. Им нужно описание внешности, чтобы обзвонить мотели и больницы. Говорят, что там жуткий снегопад. Рей, какого черта она делала на лесовозном тракте в Нью-Хэмпшире, за Риддл-Гэпом? Наверное, какой-нибудь грабитель или кто-то еще хуже мог ворваться к ней, похитить и украсть машину. – Оденься потеплее. Поездка через чертовы нью-хэмпширские горы будет очень трудной. * * * От восточного берега реки Коннектикут земля круто уходила вниз. Мернель сидела на краешке кресла, упершись руками в приборный щиток. В свете фар блестела черная дорога, на лобовом стекле метались «дворники». – В последние месяцы она была странной, Рей. Помнишь, в августе вернулась домой, волоча прицепившийся к заднему бамперу чей-то почтовый ящик? Ведь он должен был страшно грохотать по дороге, а она сказала, что ничего не слышала. А потом, когда снесло мост, она пыталась переехать ручей вброд, и машина застряла в яме. В этой проклятой машине она была ходячей катастрофой. Она слишком стара, чтобы водить машину, Рей. И я собираюсь сказать ей об этом прямо, без обиняков. Дождь щелкал по капоту, в каждой капле – льдинка. По мере того как падала температура «дворники» при каждом движении сметали со стекла снежные гребешки, оставляя среди ледяной корки лишь два прозрачных «веера», скребли и царапали его. Рей осторожно съезжал с дороги и руками снимал с «дворников» налипший обледеневший снег. Пока он это делал, черный лед обволакивал переднее стекло. Он отскребал его, но, не проехав и мили, был вынужден снова останавливаться и чистить стекло. Обогреватель ревел навзрыд, но только и мог что продувать лунный кружок чистого стекла размером с блюдце, это заставляло Рея ехать, низко пригнувшись к рулю. Дороги не были посыпаны песком, и «ДеСото» скользил, задние колеса заносило даже при самом незначительном изгибе дороги. В горах их бросало из стороны в сторону. Никаких встречных машин, слепящих фарами, им не попадалось, но далеко позади Рей наблюдал в зеркале заднего вида какое-то медленно ползущее транспортное средство. – Наверняка там, сзади, идет грузовик с песком, – сказал Рей. Они продвигались со скоростью двадцать миль в час, ледяной дождь словно осыпа́л их солью. В Джарвисе он сменился снегом. – Ну, хоть небольшое послабление, – сказал Рей. Но колеса теперь буксовали в снегу, а «дворники» не могли разогнать кружившие снежинки. И все же он довел скорость до устойчивых тридцати миль. * * * Проснувшись в мотеле на горячих простынях, она по дыханию Рея поняла, что глаза у него открыты. В тесной комнате – пластмассовый стул впритык к двуспальной кровати, телевизор – было душно. У нее болела голова. Обогреватель был включен на полную мощность, и по силе воздушного потока она догадалась, что на улице очень холодно. – Давно не спишь? – прошептала она. – Вообще не спал. Только и думаю о том, что она может быть там, снаружи. Становится страшно холодно. – Он встал и потянул шнур жалюзи, на пальце сверкнуло обручальное кольцо. Планки жалюзи застряли под кривым углом. Огни во дворе мотеля расплывались в кристаллической дымке. На сильном морозе шел мелкий-мелкий снег. Там еще и ветер, подумал он. Сколько может продержаться при такой погоде даже тепло одетый человек, забившийся в какой-нибудь полый ствол или укромный угол? Согревает ли огонь выносливости старых женщин с ферм или они уходят быстро и легко? – Что ты думаешь, Рей? – Не знаю. Не знаю. Все это выглядит не очень хорошо. Но будем держать пальцы скрещенными. Может быть, кто-то пустил ее переночевать. Не волнуйся раньше времени. – Рей, некому там пустить ее переночевать. Он ничего не ответил, просто обнял ее длинными крепкими руками и тесно прижал к своей обнаженной груди. Его сердце громко стучало у нее в ухе, грудь вздымалась и опадала от теплого дыхания, от него исходил сонный ванильный запах. – О, Рей, не знаю, что я буду делать… – Покоясь в его сладком объятии, она представила Джуэл в сугробе: одна негнущаяся рука вытянута вверх, другая лежит на груди, ладонью доставая до шеи, как будто она хочет вытащить из нее невидимую стрелу. Снег шуршит у нее в волосах и залетает в холодную ушную раковину. – Бедная мамочка, – всхлипнула Мернель. А он гладил и гладил ее по мягким волосам, пока она не подняла голову навстречу его ласкающей руке. К середине утра температура опустилась до минус пятнадцати. Острые, как лезвие ножа, заряженные снегом, шипящие порывы ветра резали лицо. Новая поисковая партия вышла в семь, с первым тусклым светом. Мернель позвонила Дабу в его флоридский офис. Связь была плохая, словно линию сковал лед. Они сидели на пластмассовых стульях в диспетчерской и сходили с ума от бессилия. Пытались понять закодированные сообщения, прорывающиеся сквозь треск эфира. Мужчины входили и выходили. В комнате от холода стоял пар, пронизанный струйками дыма. Рей подумал о трубах под раковиной, там, дома, о том, что дом начинал выстывать. – От того, что мы сидим здесь оба, – никакой пользы. А дома трубы могут замерзнуть. Может, мне вернуться и позаботиться о них, а ты останешься здесь? Я вернусь, как только управлюсь. А если обнаружится след, ты мне позвонишь и я тут же приеду. На следующий, сверкающе-холодный день Рей вернулся, но Джуэл не нашли, а на третий – снова пошел снег. Поиски прекратили. Мернель и Рей, обдуваемые теплым воздухом из обогревателя, сидели в машине, уставившись на площадку заправочной станции, на краю которой стоял оранжевый «Жучок» Джуэл, с вогнутым по всей длине днищем, с оторванным глушителем, заляпанный замерзшей маслянистой жижей. По мере того как новый снег укрывал грязный металл, Мернель все уверенней сознавала, что больше никогда не увидит эту машину на ходу. – Такая уж семья, – сказала она. – В нашей семье у всех была привычка исчезать. Все, кроме меня, ушли. Я – последняя. – Не говори так, милая. Может, нам еще и повезет. – Наше везение давным-давно исчерпано, Рей. С тех пор как в одночасье сбежал Лоял, пустая кровь бежит по нашим жилам. Черт его побери! Присылает свои проклятые открытки примерно раз в год, но никогда не сообщает, куда ему отвечать. Ты понимаешь, ведь он даже не знает, что папы больше нет! Не знает о сгоревшем коровнике, о том, что́ случилось с папой, что мама переселилась в трейлер, что мы с тобой поженились почти десять лет назад или что Даб разбогател в Майами. Не знает, что мама пропала. Только и знает что посылать свои дурацкие открытки с медведем. Сколько еще этих медведей нам предстоит увидеть? Почему он думает, что я хочу что-либо знать о нем? Плевать мне на его идиотские открытки. Что мне теперь делать? Разослать объявление во все газеты страны: «Всем, кого это касается: Джуэл Блад пропала во время снежной бури на Риддл-Маунтин в Нью-Хэмпшире. Не соблаговолит ли ее старший сын, от которого вот уже двадцать лет ни слуху ни духу, позвонить домой?» Это я должна сделать? Хорошо еще, что я знаю, как связаться с Дабом. Его адрес у меня есть. И мне не нужно ждать от него открытки. Часть IV 40 Желчные пузыри черных медведей Теперь все по-своему встало на свои места; существовали особые дороги и тропы, пересекавшие всю страну, по которым он мог передвигаться, но еще больше дорог было для него заказано. Закрыто навсегда. К настоящему времени он приучил себя обходиться малым и не желать многого. Шаткие подмостки его жизни зиждились на забвении. Непритязательный в еде, тощий, одинокий, беспокойный. Волосы почти сплошь поседели. Черт, почти шестьдесят! Его «гостиными» были ковбойские бары, их у него насчитывалось не меньше тысячи от Аризоны до Монтаны: «Две серебряные пули», «Красная шпора», «Загон Кэла», «Маленький спорщик», кафе «Пятнистая лошадь», «Кормушка для лосей», «Приют конокрада», «Белый пони и его друзья», «Солнечный танцор», «Тусовка Бронко Билли», «Желтый вол», «Последнее пристанище», гостиница «Полынь». Он быстро находил в каждом свой уголок – обособленный столик возле распашной двери, ведущей на кухню, кабинку с треснувшей задней стенкой, табурет у стойки, который не вращался, поскольку резьба на нем сорвана. Все эти места были одинаковыми и в то же время разными, с запахами отвратительного кофе, жареного мяса, пива, сигаретного дыма, вонючих тел, пролитого виски, мускуса, шоколадных батончиков, навоза, неисправной сантехники, свежеиспеченного хлеба. Во всех – одинаково затхлый свет, будь он тусклым или ярким, неоновым или – как в уединенном, всего на два столика «Моржовом клубе» на перевале Оунс – желтым светом керосиновой лампы. Тамошние звуки сделались для него домашними: музыкальный автомат, щелчки киев, хлопанье дверцы холодильника, скрежет ножек стула, разговоры, звяканье подбрасываемой монеты, скрип барных табуретов, шипенье нацеживаемого пива, лязг разболтавшихся дверных петель. А вокруг, словно лица родственников – мужские лица, худые, преждевременно постаревшие. Несколько девушек, рябых, с волосами телесного цвета, но в основном – мужчины с плоскими туловищами, отовсюду стекающиеся сюда на свои сборища, как лесные олени к солончакам. Некоторые совсем запаршивели. Следовало смотреть, кто садится рядом, иначе можно было подхватить «порточных крыс», или «шовных белок»[103]. Из двухостной толстопузой затянутой брезентом передвижной платформы баскских пастухов он соорудил фургон, который мог таскать на прицепе своего пикапа. Внутри – встроенная кровать, дощатый стол, который, когда не был нужен, складывался и прислонялся к стенке, удобная маленькая плитка. Сидел он на скамейке-ящике, набитом всякими пожитками. Он любил, проснувшись утром, открыть заднюю дверь и посмотреть на дорогу, по которой проехал. Бэд-Рут-роуд. Вупап-Крик-роуд. Крэкер-Бокс-роуд[104]. В сельской местности фургон можно было завести куда угодно, отцепить и поставить на прикол. И где бы он ни стоял, остальная часть транспортного средства могла разъезжать как угодно далеко. Там, на большом расстоянии, он скитался один месяцами, обретя иммунитет против ощущения себя белой вороной, какое было свойственно сумасшедшим баскам, – их он иногда встречал, ковыляющих по улицам, сбрендивших от своей изоляции. Он жил в ритме медленного движения. Весной, вернувшись с пушного аукциона, присматривал себе место. На всех ранчо имелись пасеки, к утренней выпечке подавали мед. По ночам приходили скунсы, тихонько царапались в ульи, пока из них не выползали сонные пчелы, которых они и поедали. Лоял останавливался в каком-нибудь маленьком городке в Монтане или Вайоминге, или на пути к юго-западной пустыне; нужные сведения он получал в баре, завязав разговор о мехе и дичи с кем-нибудь похожим на овцевода. Ему больше нравились ковбои, но именно овцеводы с их истребляющими землю тупыми мохнатками больше всего говорили о койотах. Иногда ему попадался молодой семейный парень, он заходил к нему, видел детей, скачущих на своих лошадках или бегающих во дворе, веселых и красивых, как игрушки. Господи, говорил он себе, как приятно смотреть на детей. Прежде чем постучать в чью-нибудь дверь, он изучал местность, прислушивался к разговорам. Вокруг было полно овцеводов и слишком много отъявленных алкашей, но ему понравилось то, что он услышал о Джеке Саджине, и однажды вечером он поехал и постучал в его дверь. Старр пригласила его в дом, угостила чашкой кофе и тостами с корицей. Он не ел тостов с корицей с тех пор, как уехал с фермы. Стараясь соблюдать хорошие манеры за столом, он все же подавился тостом. – Надеюсь, вы не скажете, что мой кофе – бурда? – спросила она. – Мы только на прошлой неделе научились его варить. Ему понадобилась минута, чтобы сообразить, что она шутит, – он не привык к женщинам, умеющим шутить, поэтому смеялся слишком долго и слишком усердно. Он сказал, что ищет место, где можно было бы заняться сезонной охотой с капканами. – На койотов. Лис. Рысей. Джек чуть сдвинул свой стетсон к затылку большим пальцем. Черные волосы на руках, рубашка с короткими рукавами, на манжетах пуговки, первые два пальца на левой руке – как барабанные палочки: в детстве отрубил топориком, остались две культяшки. – Вы официальный охотник? – Господи, нет! Я не истребитель, просто немного занимаюсь капканами, переезжаю с места на место, большого урона пушистой популяции не наношу. Беру свою долю – и двигаюсь дальше. На это и живу. Место оставляю после себя чистым, капканы убираю, снимаю все свои вешки, показываю результат хозяину земли, чтобы он сам увидел, в каком состоянии я «возвращаю» ему его угодья. Пока никто не жаловался. – Я немного занимался охотой с капканами. Нелегкий хлеб. – Когда приобретаешь навык, не такой уж и трудный. Дело привычки. – Да. Что ж, не скажу, что я никогда никого к себе не пускал, но года два назад у меня были неприятности с парой так называемых охотников. Эти сукины дети всю зиму ели свежее мясо, а весной я недосчитался коров. Мне даже койоты не наносили такого урона. Эти парни использовали коровье мясо как приманку. Поэтому вы понимаете, что я хотел бы знать, как у вас поставлено дело. – Обычно я паркую свой фургон в каком-нибудь приятном поселке, обустраиваюсь, обхожу участок в начале осени, после того как койоты уходят в горы на зиму, делаю письменные заметки, пока не почувствую, что знаю, кто где есть и в каком количестве. Мысленно провожу маршруты, готовлю капканы и распорки. Как только наступают холода, лучшее время для меха, я в деле – с ноября по январь. Для приманки использую кролика, скунса, всякие отходы, но никогда не стреляю для этого коров. Впрочем, койоты в этих краях теперь стали другими. Более смышлеными, чем раньше. На мертвую приманку не ведутся. Поэтому я ставлю пустые капканы на тропе к норе и обхожу свой маршрут каждый день. К февралю я заканчиваю – у койотов начинается линька, уже в конце января можно видеть, что цвет шерсти у них потихоньку меняется. Наступает февраль – и я ухожу. Везу шкурки на пушной аукцион в Виннипег или продаю через Fur Combine. – Ну, что я вам скажу? Когда разводишь брамов[105], особых неприятностей с койотами не возникает. Я развожу их уже семнадцать лет – тут, в этой округе бледнолицых, меня считают чокнутым, трудно заниматься тем, чем не занимается никто из соседей, – и никогда койоты не унесли у меня ни одного. Я ненавижу всякую отраву и ненавижу тупиц, которых присылает правительство, они приезжают на государственные земли, истощенные выпасом овец, и травят все подряд – мы так потеряли чудесного пса, маленького бордер-колли. Отравился. Самый лучший пес из всех, какие у нас были, сообразительный, добродушный. Но против охоты и капканов я ничего не имею. Хотите поохотиться здесь с капканами – давайте. Я не знаю, сколько тут койотов, но скажу вам: я не из тех, кто считает, будто землю нужно полностью очистить от диких животных. Это я об овцеводах, потому что они больше не дают себе труда пасти свои стада. Просто выгоняют двести тысяч овец на волю, а потом, когда возвращаются не все, вопят: караул! Большинство из тех, кто разводит крупный рогатый скот, отлично знают, что койоты сдерживают популяцию грызунов, поедающих траву, пара койотов за неделю истребляет сотни мышей и сусликов. У нас земли́ – двадцать четыре акра. Всему места хватает. А они только и твердят, что здесь слишком много койотов и слишком мало места. Впрочем, иногда и ранчеры бывают сукиными детьми по отношению к родной земле, как говорит Фрэнк Клоувс. Но Джек и Старр Саджин были хорошими ранчерами. Их скудная на вид земля вдавалась в национальный лес «Черное облако». Лоял вспоминал бурю с ледяным дождем, во время которой они с Деткой, когда та еще была с ним, ночевали в кухне у Джека и Старр. Он не мог припомнить почему – может, это было тогда, когда ему пришлось менять двигатель у своего пикапа? Дед Джека презирал приземистые фермерские дома и выстроил трехэтажный дом с башенками, мезонином, слуховыми окнами, резьбой в форме гирлянд вдоль карнизов – ни дать ни взять викторианский Огайо. Для такого высокого дома ветра тут бывали слишком сильными. После бури огромные, футов в двадцать, пласты льда, подтаивая и съезжая с жестяной крыши, загибались внутрь и вреза́лись в стены. Выбивали стекла. Ветер гнул деревья, размахивал их пышными ветвями, пока с них не слетала ледяная корка. Сосны под тяжестью льда обвисли, как шерсть у промокшей собаки. Капканы примерзали к земле. Однажды он видел, как койот скользил по блестящей ледяной поверхности, тупые когти были здесь бесполезны, и животное, чуя его веселье, выглядело униженным. Светлых, с серебристыми крапинками койотов высоких равнин и сухих горных хребтов и чалых пустынных койотов он любил больше всего. Самое смышленое животное в мире, говорил он бывало, сидя в баре. Никто этого не отрицал. – Его можно обмануть один раз, но дважды – никогда. – Черт, койот чует запах выхлопа твоей машины на расстоянии ста ярдов с подветренной стороны через три дня после того, как ты там проехал. Зрение у них – как у орла, и им хватает мозгов, чтобы оставлять тебе издевательские послания на земле. – Бармен знал о койотах все. С конца барной стойки к нему прислушивался коренастый ковбой с бакенбардами койотовой масти. – Едят они все. Действительно все: дыни, траву, пшеницу в поле, маленьких домашних собачек, кузнечиков, земляных червей, скунсов. Да, скунсов, ты это знал? – Бармен наклонился к нему, причмокивая губами на каждом слове. – Койот способен и гремучую змею съесть. Даже после того, как она его укусила. Яд на него не действует. Если ничего другого нет, он ест кору и листья, опунцию вместе с колючками, ягоды можжевельника. Птиц, птичьи яйца, мышей, крыс, белок, сусликов, детенышей вилорогой антилопы, лося, оленя, черствые сэндвичи, дынные корки и прочие отбросы. Охотится на кроликов. Ест лягушек и уток, больших цапель и маленьких жучков. Не отказывает себе в удовольствии угоститься телятиной и ягнятиной, и если ты захочешь узнать, куда подевались твои фазаны и перепела, можешь не сомневаться, кто ими полакомился. А матерый старый койот может и собственных щенят слопать, если представится случай. Койот для охотника – катастрофа. Коренастый ковбой с другого конца стойки уголком губ произнес: – Да, слыхал я, что во времена, когда земля принадлежала индейцам, тут вообще не было никакой дичи, койоты хозяйничали как хотели. – Это точно, – сказал бармен, не слушая. – Ты начинаешь отлавливать койотов капканами, а они в ответ – бешено размножаться. Ты ставишь капканы в песчаных промоинах – они уходят на плотные гумбовые[106] наносы, на которых никогда не остается следов. Будешь стрелять по ним с самолета, они нароют нор и, как только услышат самолет, попрячутся в них или перенесут охоту на то время, когда самолеты не летают. Мистер, здесь, на всем Западе, они – неистребимые хищники, машины для убийства. Койот, маленький волк равнин, подумал Лоял. За ненасытным аппетитом и хитроумием койотов он представлял себе их находящийся в постоянном движении мир: как они метят границы своих участков, как ухаживают, любят, взращивают семьи, играют в карты, ходят друг к другу в гости. Территории койотов – как государства. Почти тридцать лет он слышит тявкающие звуки их разговоров, ему кажется, что он даже немного понимает их язык, когда они по ночам сбегаются к местам своих воющих сборищ.