42 Что я вижу Вверх по склонам, к остроугольным вершинам холмов, грунтовая дорога после дождя – скользкая, как сопли, пейзаж – скрюченные скалы. Антилопы-дозорные всхрапывают, предупреждая стадо в лощине, стадо бросается наутек через россыпь низкорослых, как радужная трава, цветов. Дозорный ступает по ископаемым древесным стволам – окаменелым обломкам с еще виднеющимися годовыми кольцами, безжизненная кора инкрустирована оранжевыми лишайниками. Древние слои песчаника волнистые, с доисторическими пещерами, промытыми водой в этом безводном нынче краю; от дна бывшего озера, вспученного желтыми конусами, все еще отражается цокот копыт, это мчатся Красный Конь, Красное Облако и Низкая Собака, великий и таинственный Бешеный Конь, Король Ворон и Дождь в Лицо[120], ископаемые зубы летят из-под копыт их лошадей. Неожиданно вырвавшись из ущелий, они с убийственными улыбками предстают перед потрясенными лицами Феттермана, Крука, Кастера, Бентина, Рино[121]. Он слышит ускользающие, сливающиеся воедино голоса, вихрями уносящиеся вдаль и исчезающие; крики, соединяющиеся, распадающиеся, замкнутые в вибрирующих гло́тках. Слышит ритм «Танца топающих» племени оглала, быстрого военного танца, завораживающего, приводящего в исступление, излучающего волны энергии, которая заряжает песчаник. Нужно только взять по камню в обе руки и бить ими друг о друга снова и снова, быстрей и быстрей, вдвое быстрей, чем бьется сердце. Безумие. На прилавке универсального магазина в Стрики-Бэконе, штат Монтана, – коробка с разрозненными фотографиями пациентов психиатрической больницы в Фарго. Он просматривает их. Их все просматривают. Уголки снимков загнулись и засалились. Фотографии и описания психических расстройств: одержимость идеей воскрешения мертвых, депрессия, мастурбация, деменция. Индейское лицо – у него между пальцев. Гладко зачесанные волосы, но куртка сидит криво и покрыта грязными пятнами. Неподвижно застывшее лицо, черные глаза, суживающиеся к концам пальцы стискивают бухгалтерскую книгу. Хотя по виду это индеец, лаконичная подпись гласит: «Уолтер Хэри Чин». Ни голубых небес, ни стодолларовых купюр. 43 Скелет в задранном платье Год из года Уиткин работал над усовершенствованием своего лагеря, рисовал эскизы застекленной террасы, гаража на две машины, еще одной ванной. Теперь в доме было больше комнат. Он планировал соорудить каменный очаг размером со сталелитейный горн. Рубил и складывал штабелями дрова. Построил дровяной сарай. Подумывал о сауне и бассейне, намеревался масштабно расширить патио и вымостить его плитняком. Действовал практично, внимательно изучал цены на пиломатериалы. Каждую весну менял грузовой пикап, отделывал его лакированными дубовыми рейками, на дверцах староанглийским шрифтом всегда было написано: «Вудкрофт». Руки его окрепли и обрели силу, какой не имели даже в молодости. Тугие мускулы под старой кожей. Ладони затвердели желтыми мозолями, пальцы огрубели. Он мог бы быть плотником или работать на стройке. Он говорил Ларри, что вынашивает мечту превратить свой лагерь в тихий приют после ухода на пенсию, может быть, приют для двоих, если он женится снова. – Ты? Женишься снова? Ты – не из тех, у кого брак на первом месте. Ты женат на работе, Фрэнк. Если бы ты умел расслабляться, может, я бы тебе еще и поверил. А кого ты имеешь в виду, Минтору? Ларри иногда привозил с собой женщин: Фриду, скульпторшу с густыми волосами цвета бизоньей шерсти; Дон, режиссершу-документалистку, готовившуюся к путешествию в Антарктиду; и Минтору, пышногрудую женщину – ровесницу Уиткина, которая занималась ксилографией и изображала в основном горилл на воздушном шаре. Да, вероятно, он подумывал именно о Минторе, женщине с небритыми стройными ногами, волосами, выглядывавшими из подмышек, и едкими замечаниями по поводу его плотницких трудов. – Хочешь рисового пудинга? – спросила она однажды, открывая крышку корзины, набитой горшочками из городской кулинарии. А как-то раз привезла ему бронзовую дверную ручку-набалдашник с ободком из бисера и медную табличку, на обратной стороне которой была изображена женщина, стирающая в раковине корсет. Крыша заброшенного фермерского дома, стоявшего ниже по склону, провалилась внутрь. Никто бы теперь не сказал, что там когда-то была ферма. Трейлерный городок широко разросся, по склону змеились ухабистые пыльные дорожки. Когда ветер дул с юга, Уиткин мог слышать рокот моторов и крики. Но на его высокой сотне акров дикий лес подступал еще ближе, деревья множились. Ларри, погрузневший и утративший былую шустрость, говорил, что ходить по лесу стало трудней. Он отдувался и кашлял, поднимаясь по крутым уступам, которые добавляли лишние мили к дневному маршруту. Они бродили по лесу с ружьями, но редко стреляли из них. – Фрэнк, я больше не могу. Никогда не думал, что так скажу, но я больше не могу совершать эти восхождения. Я слишком мало двигаюсь. Продавая картины, физически упражняться не приходится. Они больше не были близки. Хотя оба притворялись. Немногочисленные в лагере дубы мерцали листвой навстречу Уиткину, кусты и молодые деревца разных оттенков, казалось, выпрыгивали прямо перед ним из рыжевато-коричневой земли. Небо вибрировало, как туго натянутая кожа барабана после удара. Шаркая, он шел по траве цвета хлебной корки, по опавшим листьям цвета жженого сахара или обугленных писем, по ковру хвойных иголок, голову царапали корни, висевшие в воздухе там, где пласты почвы съехали вниз, обнажив их, сапоги скользили по бревну, перекинутому через ручей, – и так миля за милей, вдоль каменной стены, отклонявшейся к лесу и углублявшейся в него. Ларри все еще был нужен ему, чтобы показывать дорогу. Сам он не умел различать деревья, не мог определить направление ветра или лесных троп. Деревья беспорядочно наступали на лагерь. Колючие малиновые кусты прорастали под ступеньки. Он принялся наводить порядок в природном хаосе. Волнообразная музыка леса, когда-то так ласкавшая слух, звучала теперь диссонансом, как неисправный громкоговоритель; однообразный гул, похожий на гул высоковольтной линии электропередачи, слышался у него над головой, когда он стоял в ожидании Ларри, который должен был загнать оленя, этот гул смущал его так, что он не услышал приближения оленя, лишь увидел промелькнувшую рыжевато-коричневую тень. Он никогда не хотел охотиться, делал это, только чтобы угодить Ларри, своему брату-незнакомцу. Фрида была потрясена, когда Ларри, сидя в лодке Джека Кейзина на брезентовом палубном кресле, вдруг выгнул толстую спину, откинул голову назад, словно готовясь спеть какую-то арию, а потом перевернулся через подлокотник. Острый тромбоз коронарной артерии. Через неделю после похорон Ларри Уиткин нанял Элвина Вайнила и его кузена, чтобы они срубили вокруг лагеря все эти скрипучие клены. Время стремительно наступало на него. Он поторапливал своих работников, обещая больше заплатить. Они расчистили большую открытую площадку. На ярком свете листья съежились, мох, спрятанный под ними, высох. Корчевальная машина вырывала корни из двухсотлетних объятий земли, взметая почву черными фонтанами пыли. Грейдер взрыхлил и разровнял землю, и Уиткин посеял на ней газонную траву. В его голове роились и другие проекты; ему приходилось спешить. Оборудование для нового газона – газонокосилка, дождевальная установка, скарификатор[122], валки́ и косы – было свалено в гараже. Он планировал построить отдельный сарай для хранения инструментов, потом камин с дымоходом и пристройку из двух комнат и студии. Его сын Кевин обещал приехать на лето. Он учился на втором курсе университета, и у него не было работы на каникулах. Уиткин предложил ему сезонную плату за сезонную работу; добавляя вымученные фразы насчет того, что было бы хорошо узнать друг друга получше, он отдавал себе отчет в том, что обоим будет неуютно друг с другом. Нежные, как цветки мальвы, руки Кевина, казалось, годились лишь для того, чтобы карябать по бумаге и взбивать подушку. В первый день Кевин работал без рубашки, притворяясь, будто не слышит предостережений Уиткина насчет солнечных ожогов и рака кожи. На следующий день он проспал все утро и вылез из спального мешка, только когда грохот пыхтящего генератора, электрической пилы и молотка достиг дьявольского уровня. Он ходил, согнувшись, и на все отвечал односложно. Уиткин снова его ненавидел. Он не узнавал в Кевине свою плоть. Не больше толку и от его сестры-близняшки, робкой, лишенной чувства юмора девушки в розовой блузке, которая безошибочно принимала ошибочные решения и теперь пребывала в Замбии, работая в Корпусе мира. Инстинктивная, непреложная любовь, которая связывает родственников через все поколения, угасла. Они покрывали крышу инструментального сарая листами оцинкованного металла. Раскаленный от жары воздух дрожал. Кевин галлонами пил пиво, молотком работал беспорядочно, мочился прямо с крыши, не давая себе труда спуститься по лестнице. Солнце безжалостно жгло руки и грудь. Пот катился градом. Учуяв тягу Уиткина к мученичеству, Кевин покинул его на четвертый день. – Я не могу тут больше корячиться. Сматываюсь. Лучше в преисподней уголь в топку бросать, чем заниматься вот этим. На кой черт ты так много строишь? Этого они оба и ожидали. В их ссоре даже не было страсти. Просто вялая констатация взаимной неприязни. После отъезда Кевина престарелый каменщик, с кожей серой, как сам камень, пришел и достроил дымоход. Уиткин нанимал и нанимал. Времени, чтобы сделать все, не хватало. Бригада плотников сколачивала каркас пристроек, клала бревна, вставляла стекла, тягачи медленно ползли вверх по склону, груженные гравием и песком, дерном и досками, гидроизоляцией, гвоздями, утеплителем, петлями и засовами, проводами, фонарями, гипсокартоном, шпаклевкой, краской. Спешка. Когда с этим было покончено, Уиткин лично принялся за мощение патио. Кованые скамейки уже привезли, доставили пароходом из Южной Каролины в сосновых клетях, пахнувших смолой и лаком. Чтобы перетаскивать камни из старой стены у края леса на песчаное основание, пришлось использовать садовый трактор. К стене он отправился очень рано утром. С неба сеялся голубой свет, экскаватор стрелял выхлопом. Камни, облепленные замысловатыми узорами лишаев и мхов, напоминавшими географическую карту, вываливались из стены с ревом и скрежетом, в стороны летели ветки и гнилые корни. Зубья ковша сбивали нежную желто-зеленую патину. Отрывались лохматые края континентов и островов, плещущие моря мхов сворачивались, показывая свою земляную изнанку. Уиткин чихал от листовой плесени. Неужели нет никакого спасения от этого зловония темного дикого леса? Кладка из плоских маленьких камней. Ими он заполнит просветы, когда уложит большие плиты. Круглые и неровные пойдут на щебень. Он освободил большой квадратный камень с черными краями толщиной в четыре дюйма и аккуратно обтесанными углами. Обмотал его цепью и потащил трактором к дому, оставляя за собой глубокую рытвину. На месте перевернул, чтобы осмотреть с другой стороны. На темной поверхности виднелся цветок из белой плесени с расходящимися от середины паучьими лучами, который напоминал картинку взрыва галактики. Раздавленные паучьи коконы. Он снова перевернул камень чистой стороной вверх и с помощью лома загнал его на место. Все утро он провозился, чтобы плотно уложить камень на песчаную основу, которая имела небольшой уклон. Была бы у меня дюжина таких камней, как этот! – мечтательно подумал он. В надежде найти еще хотя бы один такой же, он снова отправился к стене. Камень закрывал углубление, забитое листьями и шелухой от семян, видимо, здесь было старое мышиное гнездо. Он наклонился, стал рукой выгребать листья и вдруг в испуге отдернул ее, нащупав контуры черепа. Ларри! – мелькнуло у него в голове. Каким-то образом Ларри вылез из могилы на кладбище в Бронксе и переместился под стену. Но это был не Ларри. Он осторожно, понемногу стал вынимать листья, пока его взгляду не открылся скрюченный скелет. Безупречные зубы скалились в улыбке, но не хватало мелких костей рук и ног. Правой руки не было вовсе. Сохранившиеся кости руки и ног, с прогрызенными мышью ямками и канавками, стали коричневыми от лиственной грязи. Подошва от туфли, загнутая и скрученная, лежала отдельно от каблука в малом тазу, словно оболочка эмбриона. У него за спиной продолжал вхолостую пыхтеть трактор. Могила первопроходца. Жена какого-нибудь раннего переселенца, измученная деторождением, или, возможно, оскальпированная и убитая индейцами, или погибшая от тифа, пневмонии или родовой горячки. Склонившись над холодным уединением ее могилы, он невнятно пробормотал: – Бедная женщина, интересно, кем ты была? Из уважения к покойной он очистил углубление от многолетнего тлена, подтащил камень обратно к стене и вставил на прежнее место. Он не хотел осквернять могилу. 44 Коренастый наездник проклинает судей Семью месяцами позже Лоял увидел коренастого наездника на северо-западе Нью-Мексико, в «Белом пони», тот сидел у самого конца барной стойки, уставившись в зеркало, на нем была та же самая одежда, черепаховые губы обхватывали край пивной банки. Лоял сел рядом и посмотрел в зеркало. – Ну что, поймал ты тех парней? Коренастый наездник выглядел паршиво: глаза воспаленные и красные, грязь глубоко въелась в огрубевшую кожу вокруг шеи. Руки дрожали. Впрочем, сам Лоял тоже выглядел неважно. Коренастый посмотрел на него и поморщился. – Ловец койотов, будь я проклят? Какого дьявола ты делаешь тут? – У пустынных койотов шерсть другого цвета – рыжее, ближе к каурой. Мне нравится переезжать с места на место, ставить капканы на разных зверей. Вроде сезон запрета охоты на медведей давно прошел? Коренастый наездник застонал. – Чертов бедлам. – Должен сказать: удивительно, как ты догадался? – Сорок человек вкалывали как ломовые лошади, на той операции почти три года. Флорида, Вайоминг, Мэн, Монтана, Северная Каролина, Нью-Йорк. У нас все было: слайды, видеозаписи, фотографии, свидетели, признания, улики. Двести желчных пузырей черных медведей, упакованных для переправки морем, склад, забитый шкурами, пара коробок когтей, мы имели фотографии, где они были засняты со своими собаками, снабженными радиоошейниками, снимки гниющей кучи медвежьих скелетов, у нас были показания японских покупателей и посредника – страхового агента из Коннектикута. Шестьсот страниц показаний. Мы получили рецепты их снадобий – бобровый жир, бобровая моча, ондатровый мускус, масло асафетиды[123] и мед. Знаешь, сколько стоит желчный пузырь черного медведя на восточном рынке? Пять кусков в долларах. Когти – еще тысячу. У японцев денег как грязи, им плевать, сколько это стоит, лишь бы заполучить. Умножь двести желчных пузырей на пять кусков за каждый, и поймешь, о каких серьезных деньгах идет речь. Дороже кокаина. Желчные пузыри приносят денег больше, чем кокаин! Мы говорим о миллионах долларов. И еще четверть миллиона за когти. И все это мы знаем точно. У нас есть все гребаные признания! Это самое крупное расследование, касающееся охраны дикой природы, какое когда-либо проводилось. Все штаты работали совместно, что само по себе уже чудо. – Желваки так и ходили на скулах коренастого наездника. – И что случилось? Они удрали? – Удрали?! Проклятье, конечно, они не удрали! Ну, может, одному-другому и удалось смыться, но совсем не многим. В воскресенье в пять часов утра мы предприняли скоординированные облавы одновременно в трех штатах и взяли одиннадцать человек: охотников, одного посредника и троих закупщиков. Те двое мерзавцев, которые сидели с тобой за столиком, так напились, что еще не отошли от похмелья. Они решили, что мы желаем получить еще медведей, все вопили, где, мол, их фонари, и не понимали, к чему тут наручники. – Он залпом заглотал полкружки пива. – Да, мы их поймали, – добавил он голосом, полным горькой иронии. – Но ты, кажется, не слишком счастлив. Я-то думал, такая успешная операция должна вызывать гордость у человека закона. – Да, так и следовало бы подумать. Но успех определяется окончательным результатом. А знаешь, где теперь весь этот сброд? Все эти подонки до единого? – И где же? – Там же, где они были год тому назад. И занимаются тем же самым. Нелегально отлавливают медведей, вырезают когти и желчные пузыри, продают японцам и сколачивают себе целые состояния. А знаешь почему? Знаешь, почему весь наш колоссальный труд пошел коту под хвост? Из-за судей. Проклятых, двуличных, самодовольных, тупых, эгоистичных, высокомерных, невежественных и дурных судей, которые не отличают собственную задницу от пончика с повидлом. Тебе будет интересно узнать, что каждый из этих вонючих уголовников, которые тогда сидели с тобой, получил всего лишь сто долларов штрафа за «занятие таксидермией без лицензии». Они с издевательской ухмылкой отслюнили по сотне от рулона размером с ляжку. Самое суровое наказание получил парень из Северной Каролины. Пятьсот долларов штрафа и тридцать дней тюремного заключения условно за «охоту вне сезона». – Некоторое время он пил молча, глядя на Лояла в зеркале. – Судьям кажется, что это забавно. Они ко всему этому не относятся всерьез. Вот в чем беда. Они не понимают. И – им – все – равно. Нам предстоит на своем веку увидеть, как черные медведи исчезнут с лица земли. – Ну а что ты тут делаешь? – Тут? – Коренастый наездник рассмеялся. – Да, в общем, то же самое. Только теперь это не медведи. Не знаю, зачем я все это рассказываю профессиональному трапперу. Мне бы тебя выслеживать надо. А может, лучше самому купить кучу капканов и начать охотиться? Этот нелегальный бизнес приносит такие деньги, что удивительно, как это кто-то еще остается на законной стороне. Уже есть несколько правоохранителей, поменявших сторону. Они знают все трюки, все ловушки, все выходы и делают хорошие деньги. Месяца через два я бы разбогател. Мог бы вернуться домой, к жене и детям, построить бассейн на заднем дворе и ездить на «Мерседесе», вместо того чтобы работать под прикрытием на каком-нибудь чертовом ранчо, изображая из себя разнорабочего. – У тебя есть дети? – Да, есть. Двое. Я редко вижу их, но разговариваю с ними по телефону три-четыре раза в неделю. Парень – наш геморрой, мечтает стать рок-звездой, целыми днями визжит и воет в гараже, а дочка, Агги, шестнадцати лет, вся в феминизме – права женщин и все такое прочее.