– У тебя есть фотографии? – Нет. – Вид у него стал подозрительный. Наверное, опасался, что злонамеренные трапперы попытаются опознать его детей по фотографии и выяснить их имена. Уже бывали случаи, когда детей похищали. Откуда ему знать, что на уме у этого ловца койотов? 45 Одинокая Свернув с шоссе и двигаясь параллельно Джекову забору, он отметил, что теперь ранчо выглядит иначе. Прежде всего из-за самого́ забора – на полмили тянулась «овечья» ограда из проволоки прямоугольного сечения. С каких это пор Джек разводит овец? Он посмотрел вдаль, на рыхлокустовое пастбище. Там не было ни одного из Джековых браманов, правда, и проклятых овец тоже не наблюдалось. Вот что бывает, когда пропустишь один-два сезона. Все меняется. Входная дверь открылась, не успел он выключить мотор. На пороге стояла Старр, безвольно опустив руки вдоль туловища ладонями наружу. Ее лицо искажала страдальческая гримаса, и, еще из машины увидев на нем мокрые следы от слез, Лоял все понял. Едва он обогнул капот машины, как она, сбежав по ступенькам, бросилась ему на грудь. Он обнял ее за плечи и прижал к себе. Она оказалась так близко, что он чуял запах махорки, различал желтизну ее глазных белков, крупные поры на щеках, – слишком близко, чтобы увидеть лицо целиком, поэтому ему хотелось отстранить ее, отвести обратно на крыльцо, но он продолжал стоять, вдавив пальцы в ее мясистые плечи и сосредоточившись на том, чтобы не потерять самообладания. Все вокруг перестало существовать. Он не мог думать ни о чем, словно рассудок его разлетелся на части. Она почувствовала его шок, отстранилась, отошла к крыльцу и остановилась там. – Я теперь совсем одна, Лоял. Джек умер. – Всхлипнула, уткнувшись в носовой платок. В уголках ее губ застыли соленые слезы. – Я бы тебе сообщила, но не знала, как с тобой связаться. Мы не знали, где ты, – с упреком. Она прикурила сигарету, бросила спичку на землю. Он откашлялся. – Что случилось? С Джеком. – Его ладони все еще хранили ее тепло. Но, произнеся имя Джека вслух, он восстановил душевное равновесие и повторил его еще раз. – Это случилось в мае. Черт побери. Он был в порядке, Лоял, в полном порядке. – Слезы начали высыхать. – Его ничего, совершенно ничего не беспокоило. Он всегда был здоровым человеком, иногда только спал по ночам плоховато. В тот день очень рано утром он пошел поговорить с Руди насчет строительства скотопрогона[124] и скотозащитного ограждения на участке, они собирались в Шайенн за материалами. Когда он вернулся, кофе уже был готов. И вдруг у него началась икота. Я посмеялась и предложила ему выпить воды, чтобы избавиться от нее, прежде чем пить кофе. Он выпил, и икота на несколько минут прекратилась, потом я налила ему кофе, икота началась снова и продолжалась на протяжении всего завтрака. – Из-под ступенек крыльца наполовину выглядывал пустой мешок для зерна. Она говорила, уставившись на него, будто заранее отрепетировала свою речь. Слова лились безо всякой интонации. – Сначала мы смеялись, но скоро стало не до смеха, он почти не мог есть. Мы испробовали все известные домашние средства: дышать через пакет из грубой оберточной бумаги, пить воду, согнувшись, съесть кусочек сахара, обмакнутый в бренди, потом он выпил стаканчик виски, потом еще воды, я пыталась испугать его, неожиданно выскакивая из-за угла и хлопая в ладоши. Наконец он решил ехать, сказал, что поездка в Шайенн отвлечет его от проклятой икоты, ну а если она все равно не пройдет, он поедет к врачу. Она изменилась, подумал Лоял. Как-то потускнела, не было больше живых остроумных ответов, быстрых движений. Она стала неловкой, как корова. – Вернулись они около трех. Кузов грузовичка был набит материалами для изгороди. Я выглянула, увидела, как отъезжает Руди, и сразу поняла, что дело плохо, потому что заметила, как профиль Джека вздрагивает каждые несколько секунд. – Она начала изображать, как Джек, сидя в машине, дергается по какой-то злой воле собственного тела. – Вернулся он, продолжая икать, но с каким-то выписанным врачом лекарством, которое должно было успокоить икоту, думаю, это были снотворные таблетки. Джек принял их, но – можешь себе представить? – все равно икал всю ночь, даже находясь в полудреме под действием лекарства. Мне пришлось перебраться в гостиную на диван, потому что кровать страшно сотрясалась при каждом его спазме, но потом я испугалась за него по-настоящему: вдруг он заснет глубоко и проглотит язык или еще что-нибудь случится? Так что я встала и всю ночь пила кофе, чтобы не спать, ходила взад-вперед и прислушивалась к этому проклятому «ик-ик-ик». Словно впервые заметив, что вокруг крыльца выросли сорняки, она принялась выдергивать их, бросая тут же на месте. – Наутро он был настоящей развалиной, почти не мог говорить, лицо стало серым, он был не в состоянии удержать что-либо в руках. Он так страдал, Лоял! Я позвонила врачу, и тот сказал: «Везите его ко мне». Я отвезла, его положили в больницу, испробовали на нем чертову уйму всяких способов лечения, снова пытались усыплять – ничего не помогало. Не помогало абсолютно ничего! Я не могла поверить, что такое возможно. Чудеса современной медицины способны дать человеку новую внешность с помощью пластической хирургии и даже новую жизнь, пересадив ему сердце, легкие, пришив новую руку. И они не могут справиться с икотой?! – орала я на докторов. – Мне кажется, Джек уже тогда знал, что ничего не поможет. Он сказал: «Старр, все, выпал поршень из цилиндра». Это были почти что последние его слова. Он дожил до следующего утра, а потом у него просто остановилось сердце. Казалось, что он даже хотел умереть – только бы остановилась проклятая икота. Лоял собирался вернуться в машину и поскорей уехать, но Старр повела его в кухню, стала хлопотать, доставая из шкафов и холодильника муку, яйца, отмеряя ингредиенты мерной ложкой. Ее разговор вертелся вокруг того, что она делала: конечно же, он должен остаться на ужин, это будет не сырное суфле, но даже лучше, киш[125], дождя давно не было, что она теперь будет делать… О Джеке они больше не говорили. – Я подумываю: не начать ли мне снова петь? Спорим, Лоял, ты не знал, что раньше я пела. – Нет, не знал. – Его отражение в стальной миске на столе: лицо расплющенное и вытянутое по краям, рот – резиновая лента, завязанная на затылке, поля шляпы – как блюдо для пирога. – Да! Я, бывало, пела в перерывах между заездами на родео в Шайенне. Конечно, это было очень давно – пятнадцать, восемнадцать лет назад. Но можно начать практиковаться. Ах, это было так весело: толпа народу, привлекательные мужчины. Я и с Джеком познакомилась там, на родео. – Она взбивала венчиком расплавленное масло с мукой. – Господи, надо же чем-то заняться. Он не знал, как говорить с ней. Раньше она была женой Джека, ее роль была вполне определенной. Теперь это была женщина, которой он никогда не знал, – она плакала, говорила о том, что надо что-то делать, пела. Женщина, одинокая женщина – что ей сказать, черт возьми? – А что это за овечья ограда там, у поворота? – Он старался изобразить, будто действительно хочет это знать. Проклятье, он действительно хотел это знать. – Ах это! Видишь ли, Джек оставил меня не слишком хорошо обеспеченной деньгами. У него, как у большинства ранчеров, земля была богатой, а казна бедной. Конечно, он не ожидал, что умрет так внезапно. Я должна была что-то делать. Попыталась найти покупателя на браманов. Но никто в окру́ге и слышать о них не желал. Вот когда поймешь, кто тебе друг, Лоял. А ведь все друзья Джека – ранчеры. В конце концов приехал какой-то парень из Техаса и купил их. Перед тем я написала мужику, у которого Джек сам их когда-то приобрел, и он прислал этого парня. Так что браманы вернулись туда, откуда пришли, – в Техас. – Она раскатывала желтое тесто пустой винной бутылкой. Из-под стола вышла кошка и подъела упавшие на пол обрезки. – Я на этом ничего не заработала. В сущности, даже осталась в убытке. Потом Боб Эмсуиллер спросил, не сдам ли я ему в аренду часть ранчо под пастбище для овец. Для летнего выпаса. Пообещал, что его овцы не слишком стравят мне луг. Вот он и поставил ограду. – Я не видел там никаких овец. – Да. – Шея у нее была красной – видимо, от жара, исходившего от плиты. Плита стояла высоко, от нее шел запах чего-то подгорелого. – Он не заплатил того, что обещал, поэтому я велела ему забирать своих овец и уматывать. В этом году – никаких овец. Он тоже сказал, что платить не будет, что с меня достаточно ограды, я, мол, должна радоваться, что она у меня осталась. После того как я отказала ему в аренде, как-то ночью по дому кто-то несколько раз стрелял. Разбили окно в свободной комнате. Женщине, если у нее умер муж, надо хорошо знать, что у нее за соседи. Они меня всегда считали здесь чужой. – Значит, ты понесла потери на продаже скота и ничего не получила от сдачи земли в аренду? – И это только начало. Придется продавать ранчо. Я знаю, Джек любил это место, я тоже, но больше не люблю. Это они виноваты. – Она старческим, заплывшим жиром, поросшим пушком подбородком указала в сторону соседей. – Я хочу сделать что-нибудь с остатком своей жизни. Если продам ранчо, смогу уехать отсюда. – Она залила сыр с беконом яичной болтушкой и поставила пирог в печь. Повернулась к нему. Бог знает, что она увидела. Она играла в своем собственном кино. – Хочешь послушать, как я пою, Лоял? – Голос вдруг сделался бодрым и каким-то дурашливым. Она поставила пластинку на проигрыватель. Проигрыватель по-прежнему стоял на буфете, там же, где стоял много лет. Лоял изучил конверт от пластинки: пятеро мужчин на высоких музыкальных стульях, от их рук до самого верхнего края конверта расходятся желтые вихри и – взрывающиеся красные буквы: «Пойте с нами! * Том 7 * Сельские баллады». Пластинка закружилась, двухструнные скрипичные гармонии сентиментальной деревенской песни наполнили комнату. Старр встала перед плитой, ступни – носок к носку, пальцы сцеплены замко́м над низом живота. Женщина средних лет, в мятых джинсах и фуфайке, но было в ней что-то от былой беззащитной красоты. Вероятно, она это знала. Она тихонько сосчитала до трех, потом запела: «Он просто проходил мимо, я была совсем одна, в синем». Слова как будто с трудом прокладывали себе путь наружу через нос, вызывая дешевый эффект печали. Лоял, словно подвыпивший посетитель бара, не смог сдержать слез. Эта песня всегда бередила его, но сейчас он вынужден был сидеть на этом проклятом кухонном стуле, даже не имея возможности склониться над пивной кружкой. Поэтому он закрыл глаза и пожалел о том, что Джека больше нет. * * * Киш оказался хорош, и они весь его съели. Когда еда оказалась на тарелках и вилки замелькали вверх-вниз, когда можно было не разговаривать, стало легче. Стул Джека пустовал. Пикули. Закипающий на плите кофе. Сколько раз он здесь сиживал? – Ну что ты думаешь о моем пении, Лоял? Это был вопрос из тех, на какие он не мог ответить. – Прекрасно. Мне очень понравилось. Кислая мина. Она разливала кофе, он подбирал крошки от киша с блюда. Вещи Джека были повсюду, как будто он просто ненадолго вышел. Да, именно это он и сделал – ненадолго вышел. Веревка, которую он распутывал, пока они смотрели телевизор, – на крючке возле двери; пара сапог, загрубевших без употребления. Счета, все еще нанизанные на викторианскую иглу для бумаг. Серая ковбойская шляпа – лента вокруг тульи еще пропитана по́том Джека – на крышке буфета, куда он ее всегда клал, приходя на обед. – Наверное, ты могла бы поехать в Висконсин, повидаться с детьми? Они, должно быть, теперь совсем взрослые. – Связь с ними прервалась у меня слишком давно. Разрезана тупыми ножницами. – Она заметила, что молоко, кажется, прокисло; он понюхал и ответил, что выпьет кофе без молока. – Я знаю, что ни на каком родео я петь не буду, Лоял. Голос стал слабым, я слишком стара. Старухи на родео не поют. Но знаешь, я не чувствую себя старой. У меня такое ощущение, что самая прекрасная часть моей жизни еще впереди. Я могла бы остаться на ранчо, Лоял, но не одна. Здесь нужен мужчина. Яснее выразиться было невозможно. Кофе. Его чернота в знакомых синих чашках. Он размешивал сахар. Ее ложка звякнула о блюдце. А потом, вмиг, вся неловкость ушла. Рассказы о том, что он повидал, хлынули из него, слова вылетали между ослабленных и щербатых зубов. Он рассказывал ей об Огурце, утонувшем в шахте, о полуночных переходах с Пулей через опасные перевалы, когда у них погасли фары; о горных львах. Он, всегда говоривший мало, теперь говорил много, взахлеб, едва ли не раздуваясь до торговца, рекламирующего свой товар, – истории собственной жизни. В два часа ночи, когда Старр уже клевала носом, мечтая только о сне и тишине, он замолчал. Они устали друг от друга, каждому хотелось отдохнуть в одиночестве. Он сказал, что ляжет на кушетке возле плиты. Кухня была прокурена насквозь. Утром она отдала ему серую ковбойскую шляпу Джека. 46 Что я вижу Кабинка в баре «У Дот». На стене блестит пластмассовая голова совы. Он читает местную газету, руки сложены на фанерном столе. Чувствуется запах жирорастворителя. Дот, сидя на корточках, оттирает покрывшуюся коркой грязи плиту. У кофе цвет ила со дна реки. По стенам развешаны головы оленя вапити, снежного барана, белохвостого оленя, американского лося, тоже покрывшиеся жирной пленкой от стряпни Дот. Трофеи Харри С. Фурмана, мужа Дот. Когда свет падает прямо, видна мутная пленка жира на остекленевших глазах. Картошка фри. Яичница, обжаренная с обеих сторон. Он листает газету, взгляд падает на фотографию баскской семьи, позирующей с родственниками из Южной Америки. Несколько мужчин сидят на корточках в переднем ряду, согнутые колени натягивают полиэстеровую ткань брюк, спортивные куртки вспучились на спинах. Старейшина рода, Селестина Фальша из Дома маленьких детей в Трепинонии, не улыбающаяся, дородная, кривоногая, маленькие глазки уставились прямо в камеру. На ней вискозное платье с набивным рисунком, составленным из квадратов, рука сжимает сумку. Ей восемьдесят четыре, и она летает на одномоторном самолете на большие расстояния, гласит подпись под снимком. Никогда не умела водить машину. Он изучает фотографию, направление их взглядов. Никто, кроме Селестины, не глядит в объектив. Пожилая женщина в очках «кошачий глаз», робко улыбаясь, смотрит на Селестину. Три южноамериканских кузена с одинаковыми волосами и учтивыми улыбками. Они тоже смотрят на Селестину. Мужчины в заднем ряду стоят на стульях. Лица загорелые до черноты, лбы отсвечивают белыми бликами. У троих нет передних зубов. Сбоку стоит женщина в клетчатом брючном костюме. Штанины стоят колом, как водопроводные трубы, жакет скроен и сшит так, что клетки не совпадают. На заднем плане – подвешенный почти под потолком телевизор, оштукатуренные стены гостиницы «Холидей инн», хромированные стулья, затоптанный нейлоновый ковер. – Какого черта вы там нашли, мистер Блад? Ключ к секрету бессмертия? – Дот хихикает. Достает лоток замороженных пирожков с мясом. – Вы разглядываете этот снимок так пристально, я уж подумала, что вы нашли давно потерянного брата. Вот к чему все свелось – к разглядыванию чужих фотографий. 47 Рыжая самка койота Он не думал, что под кустами кроличьей щетки что-нибудь будет. Но когда пришел, чтобы убрать капкан и вешку, увидел ее, позднюю девочку-койота, ярко-рыжую, особенно на морде, груди и задних ногах. От горячего весеннего солнца, отраженного от залежавшегося снега, ее шерсть прожарилась и закурчавилась, как дешевый перманент. Она отпрянула от него, показав в оскале зубы, съежилась и сникла в позе покорности, глядя ему прямо в глаза своими желтыми глазами. Завивающаяся рыжая шерсть, необычное выражение на звериной морде. Язык ее тела выражал смесь облегчения, страха, гнева, угрозы, смирения, боли, ужаса и жуткого, трепетного предчувствия неминуемого конца жизни. Билли. Шкурка была плохая. Да, рыжая, но подпаленная и потертая. Нога выглядела неплохо. Видно, что она не пыталась ее грызть. Он быстро и крепко скрутил зверушку, чтобы она не смогла броситься на него, и разжал капкан. Нога распухла, но была теплой, кровь в ней продолжала циркулировать. Он встал и одним резким движением выдернул из-под нее капкан. Девочка убежала. Часть V