После полудня Мернель пошла к ферме Нипплов. В нижней части фермы, там, где стоял, пока не сгорел, их старый дом, расстилалось поле. Несколько золотарников сбежали когда-то из цветника и, не встречая препятствий, за тридцать лет захватили три или четыре акра тощей земли. Миссис Ниппл называла их желтоцветами. Сейчас они были в цвету – волнующийся океан желтых метелок. Мернель пошла через плещущее поле, оставляя за собой дорожку сломанных стеблей. Примерно в середине она остановилась и представила себя точкой на колышащемся желтом просторе, подумала о миссис Ниппл, которая никогда больше не проедет мимо своих желтоцветов, никогда больше не будет сидеть рядом с Ронни на пассажирском сиденье и никогда больше не скажет ему: «Как же тут красиво». Мернель посмотрела на небо, безоблачное и синее. Пока она на него смотрела, синеву усеяли фиолетовые точки. Она услышала медленное мощное дыхание. Небо. «Миссис Ниппл теперь ангел», – сказала Мернель и представила себе прозрачного, окруженного сияющим ореолом ангела, восстающего из закопанного под землю черного тела миссис Ниппл, но не смогла удержать этот образ в воображении, переключившемся на тело, разлагающееся в земле, на микроскопических, невидимых клещей, пожирающих гниющие останки, обгладывающих до блеска кости умерших животных, высасывающих огонь из заготовленных бревен и росу из травы, она как будто видела все испарения, идущие от растений и животных, камней и дождя. Куда все это уходит, подумала она, все эти реки менструальной крови и крови, пролившейся из ран от сотворения мира? Она представила глубокое неподвижное озеро свернувшейся крови. Быть убитой ржавыми гвоздями! Она побежала сквозь желтоцветы, срывая на ходу цветочные головки, топча слабые, гнущиеся стебли, выдергивая и отбрасывая их с корнями, с которых веером осыпа́лась земля. Прибитые растения безмолвно пригибались и восставали снова, сливаясь с колышущейся массой. 12 Билли Из далекого далека Лоял думал о Билли, о граде ее жалящих поцелуев, о ее маленьких туфельках с бантиками, ее острых ногтях и локтях, о коленях, которые она подтягивала к груди каждый раз, когда, взяв его руку, вела ею вниз по своему животу, к развилке, о том, как его заскорузлые пальцы цеплялись за волокна ее вискозного платья. «Нет, ни за что! Я не дам себя поймать. Я выберусь отсюда и кем-нибудь стану. Я не собираюсь закончить свою жизнь на вашей проклятой ферме, задавая помои свиньям и в сорок лет став похожей на столетнюю старуху с огромным животом и кучей детей. Я зашла с тобой достаточно далеко, а теперь, если я тебе нужна, остаток пути ты пройдешь со мной. Лоял, там, снаружи, столько денег, что ты даже не можешь себе представить. Они падают с неба, единственное, что ты должен сделать, это встать в нужном месте и подставить руки. А здесь – не то место, которое нам нужно, мой дорогой». Несмотря на острые колени и локти, Билли излучала жар, как раскаленная сковорода. Ее ярко-рыжие волосы, когда она их расчесывала, потрескивали от накопленного в ней электричества; ладони у нее всегда были горячими, даже зимой, и когда она облизывала губы острым язычком, этот скользящий лучик выстреливал прямо ему в пах струей желания. Она могла стать лучшей в мире, если бы так упорно не сопротивлялась этому. До Билли он встречался со школьной учительницей Мэй Спаркс, крупной, широкозадой, с волосами почти такого же цвета, как у Билли, но Мэй начесывала их крупными завитками на уши, как наушники. Что-то привлекало его в девушках с рыжими волосами. Все думали, что он женится на Мэй. Он вспомнил ее плоские низко свисающие ягодицы и полные веснушчатые груди, похожие на блюдца со сметаной, обрызганной медом. Она легко заваливалась на спину, как кресло-качалка на ветру. С ее щедрых губ никогда не слетало «нет». Своими кувырканьями они сломали переднее сиденье в машине. И вокруг Минка с Джуэл она растекалась, как тающее масло; всякий раз, приходя, помогала стряпать обед, чтобы показать, какой полезной может быть в хозяйстве, обнимала Мернель, спрашивала: «Какой город столица Небраски?» – и Мернель, опустив голову, смущенная тем, что ее учительница переместилась от школьной доски на кухню Бладов, словно была простым человеческим существом из крови и плоти, очень тихо отвечала: «Омаха», вдыхая сладкий аромат пудры, исходящий от кожи учительницы. Билли он встретил перед домом Отта – Минк велел ему забрать оттуда Джуэл после карточной игры. И больше он ни разу не взглянул на Мэй, не ответил ни на одно ее письмо, а завидев ее в деревне, сворачивал с улицы. Ветер дул тогда всю неделю, заметая пылью холодный солнечный свет. Желтые и багряные листья метались на деревьях, хотя срывалось еще не много. На седьмой день ветер утих, и в субботу к полудню, ко времени карточной игры, настал штиль, небо затянулось тонким слоем облаков, похожим на марлю, сквозь которую пробивался бледный свет. В рассветной тишине с больших деревьев начали падать листья, они падали и падали весь день, ложились на молодые деревца и дальше соскальзывали с них по веткам и стволам. Листья, шурша, терлись друг о друга, срывались, и тяжелые черенки увлекали их вниз. На лету они задевали ветви, издавая едва слышный чмокающий звук. Тогда он и увидел ее впервые. Под шорох опадающих листьев. Направляясь через этот медленный листопад к дому своего дяди. – Поезжай к Отту, привези свою мать с этой дурацкой карточной игры. И побыстрей! – крикнул ему Минк из доильни. – Поторапливайся! Под деревьями, упершись колесами в склон холма, стояло четыре пустых машины. В нижних окнах дома сиял свет, в коровнике было темно, но от ближнего пастбища доносились коровьи колокольчики и улюлюкающие голоса сыновей Отта. Лоял накатом проехал мимо припаркованных машин, вырулил к началу дорожки и остановился перед синим «Студебеккером»-купе. Прислонившись к его крылу, стояла женщина, курившая сигарету и наблюдавшая за тем, как он подъезжает. Несмотря на тень, падавшую от деревьев, он рассмотрел все: заостренное лисье лицо, нарядное жоржетовое платье с круглым белым воротничком, маленький жакет с рукавами-фонариками, полные губы, накрашенные едва ли не черной помадой. Он не видел только волос, заправленных под золотистый тюрбан, накрученный на ее голове. У нее был необычно гламурный вид, как с журнальной рекламы, странный и прекрасный; разодетая до чертиков, она стояла перед деревом, с которого свисала шина, служившая качелями, на траве, заляпанной утиным пометом. Он вышел из машины. – Разрази меня гром, – сказала она. – Разрази меня гром, если это не мистер Лоял Блад собственной персоной. У меня нет слов. Он никогда прежде ее не видел. – Спорим, что ты меня не помнишь. Спорим, что ты не знаешь, кто я. – Она сверкнула мелкими острыми зубками и подмигнула ему. – Вспомни-ка пикник в восьмом классе. В Берде, у пруда Рок. Лесная земляника. Несколько человек собирали дикую землянику, ту девочку, что собирала ее рядом с тобой, звали Беатрис Хэнди, это была я. Из Боннет-Сорнерс. Я тогда сразу втюрилась в тебя. Но теперь меня зовут Билли. Не называй меня Беатрис, если тебе жизнь дорога. А я бы тебя всегда узнала. Во всей округе нет другого такого красавца. И он вспомнил ту землянику. Господи, да, он ее вспомнил, вспомнил облегчение, которое испытал, улизнув от хихикающих и пронзительно кричавших странных детей из других местных школ, вертевшихся у переносных столов со стопками картонных тарелок, придавленных баночками с горчицей и пикулями. Он ушел в березовую рощу, только бы быть от них подальше, и нашел там полянку красных звездочек. Он помнил, что долго собирал ягоды. В стороне от остальных. Ему было тринадцать лет, и он собирал ягоды один. Съел ли он тогда хоть один хот-дог? Он покачал головой. На крыльце Отта уже стояли женщины, тянувшие руки назад, к рукавам подаваемых им пальто. Билли затянулась сигаретой, блеснув накрашенными ногтями. Он тоже вытряс сигарету из своей пачки и прикурил. – Ты ведь в старших классах не училась в Крим-Хилле? Я бы тебя не забыл. – Не-а. Мы два года прожили в Олбани, там живут мои тетя и дядя. Олбани, штат Нью-Йорк. Цивилизация. Но когда мне исполнилось шестнадцать, мы вернулись сюда. Я бросила школу и пошла работать. С тех пор сама зарабатываю себе на жизнь. Работала в «Хорас-Питтс» в Барре, «У Мичема» в Монпелье, в магазине скобяных товаров, в «Корсетах от «Лакост», чаще всего продавщицей, но в «Лакосте» – помощницей помощника закупщика, потом я снова работала в Барре, в «Бифштексах с кровью» у Бобби, и официанткой в «Ла фуршете». В Монпелье я работала у адвоката, мистера Стоувела, выполняла обязанности секретарши до прошлой весны, когда мистер Стоувел попытался навязать мне еще кое-какие секретарские обязанности, тогда я ушла. Той весной я начала заниматься тем, чем занимаюсь и сейчас и чем хотела заниматься с тех пор, как мне исполнилось десять лет. Пою. Я пою в вечернем клубе. Куда и направлюсь после того, как отвезу маму домой. Это на всякий случай, чтобы ты не подумал, что я всегда хожу такой расфуфыренной. «Клуб-52». Ты должен приехать послушать меня. И сказать, что ты думаешь о моем пении. Дам тебе подсказку: я чертовски хорошо пою и собираюсь куда-нибудь отсюда слинять. В коровнике Отта зажегся свет. – Ты женат, Лоял? Может, у тебя уже полдюжины детишек, а? Он хотел шутливо ответить: «Нет, пока бог миловал», но не смог, сказал только: – Нет. А ты? – Нет. Я чуть было не вышла замуж, но не случилось. Я вовремя соскочила. Джуэл и миссис Ниппл уже плыли к ним, не переставая махать еще остававшимся на крыльце и просовывающим руки в рукава пальто дамам и крича: «До свиданья, до свиданья!» По какой-то причине она выбрала его. * * * Лежа на больничной койке, он невольно вспоминал. Сначала он просматривал записную книжку индейца и не позволял себе думать о доме, но образы фермы, как огромные рекламные щиты вдоль дороги, наплывали, стоило лишь на миг забыться болезненным сном, в который он погружался и из которого тут же выныривал, и в этом сне он никак не мог свернуть с дороги, чтобы избавиться от этих видений. В кошмаре полузабытья он охотился за куропаткой, а за ним гналась снежная лавина. Он преследовал птицу, раз за разом спугивая ее, она отлетала далеко, увлекая его в глубину густого хвойного леса, поглощавшего свет. Снег замел все ориентиры, выбелил ястребиные утесы. Он не мог понять, где находится, и окоченевшими руками сжимал старое ружье. Оказавшись на краю неизвестного болота, он стал подниматься на какую-то возвышенность, продираясь сквозь заросли дикой ежевики и кленов в десять футов обхватом, почти мертвых, если не считать уцелевших верхних ветвей. Снег прорывался сквозь мертвую листву. Лоял съехал в овраг, по которому протекал ручей, пошел вдоль него на тусклый свет вдали и уперся в забор из колючей проволоки, проржавевший и кое-где порванный буреломом. Это был забор, сделанный Минком: проволока в четыре ряда, на один больше, чем у всех других, знакомые плоские скобы, торчавшие из бочки у коровника. Чувство своего места, до́ма захлестнуло его. Пройти вдоль забора не составляло труда. С близкого расстояния он даже в полутьме узнал дальний угол лесного угодья и ощутил слабый запах дыма от яблоневых дров, исходивший от кухни, находившейся в миле оттуда. Лежа на больничной койке, он стоял посреди невидимого пейзажа и ощущал озоновый дух свежевыпавшего снега на своей шерстяной куртке – последние памятные белизна и запах снега. Его кровь, моча, фекалии и семя, его слезы, волосы, блевотина, чешуйки кожи, его молочные зубы, срезанные ногти, все выделения его организма остались в той земле, стали ее частью. Трудом его рук она изменила свой рельеф: запруды на крутом рве, тянущемся вдоль дороги, сам ров, сглаженные поля – все это было эхом его самого́ в ландшафте местности, ибо ви́дение и сила труженика остаются и после того, как труд свершен. Воздух был заряжен его возбуждением. Подстреленный им олень, лиса, попавшая в капкан, умерли по его воле, по его свершению, и их отсутствие в пейзаже – дело его рук. И Билли. Последняя встреча с Билли прокручивалась у него в голове, как растрескавшаяся пленка, дергающаяся в старом проекторе. Изображение вибрировало, в дрожащем свете плыла бесконечная череда деревьев, нависавших над полем. 13 Что я вижу Май. Джуэл через кухню выносит корзину мокрого выстиранного белья, выходит через грязное крыльцо во двор. Бельевая веревка, вся в узелках, провисла, на голом столбе, словно осиное гнездо – мешочек с прищепками. Она развешивает рабочие комбинезоны и голубые рубашки, поглядывая на свои поднятые руки, потом на привычный пейзаж вдали: все те же разбегающиеся поля, заборы, зубчатые горы на востоке – все то же самое, что она увидела, первый раз развешивая здесь белье тридцать лет назад. По ветвям пенсильванской черемухи скачут птицы, моясь под стекающей с листьев дождевой водой. Коровник потемнел от дождя, как черная патока; к стене доильни прислонены разные инструменты. Окно затянуто паутиной, на которую осела мякина. Вороны носятся и галдят в лесу, таская перья из гнезд друг у друга. Джуэл снова вспоминает старую учительницу музыки из Беллоуз-Фоллс, которая утопилась в гостиничной ванне, навалив на себя тяжелые тома энциклопедии и пристегнув поясом руки к груди. Даб с Минком выгоняют коров на выпас; Даб, в рваной растрепанной одежде, сдвигает столбцы ограды, отделяющей скотный двор от пастбища, Минк стегает коров по заляпанным присохшим навозом бокам медным шестом для штор. Он медленно наклоняется, поднимает из навоза оброненный шест и возвращается в коровник, приволакивая ногу. Прищепка ломается, когда она силой старается насадить ее на черные джинсы, на которых заплатки выделяются, как свежевспаханные поля. Часть II 14 В Мэри-Магге Механически переставляя ноги широким шагом, взбираясь вверх по тропе, Лоял прокачивал через себя горный воздух, который немного отдавал озоном, как бывает после разряда молнии. Он обжигал легкие и запускал его утренний кашель, вместе с которым Лоял отхаркивал каменную пыль. Вверху, у входа в шахту, слышалось цоканье копыт Берговой мулицы. На западе красным светом горела вершина Медного пика. Деревянные шпалы старой дороги для рудных вагонеток отражали фиолетовые и розовые лучи. Сама гора, черная, скошенная, как сдвинутая карточная колода, вспыхивала оранжевым светом. Берг при желании мог въезжать наверх в своем грузовичке, но ездил на мулице по имени Перлетт, названной в честь старшей дочери. Каждый раз, произнося «Перлетт», Лоял представлял себе его маленькую дочку, худенькую печальную девочку с заплетенными в косички рыжими волосами, глядящую из чердачного окошка на дорогу, ведущую к Мэри-Магг. Интересно, нравилось ли ребенку зваться одним именем с мулицей? Сменный мастер Дево тоже находился наверху, чуть в стороне от входа в шахту варил кофе в жестяной кастрюльке. Он мог бы взять бумажный стаканчик с кофе в столовой, но предпочитал варить его сам, кичась трудными послевоенными урановыми временами, когда он бродил по плато Колорадо со счетчиком Гейгера за спиной. Подождав, пока осядет гуща, он начинал пить прямо из кастрюльки, пачкая губы сажей; потом, пытаясь стереть, он только втирал ее глубже в бледную кожу и желтую бороду. Из-за короткой шеи и сутулых плеч Дево чем-то напоминал мышь-полевку. – Для меня возвращение в Мэри-Магг, – говорил он своим особым голосом, сладким и зернистым одновременно, как мякоть груши, – было облегчением после этих красных аргиллитовых пластов на Плато и после наушников. До сих пор слышу во сне их треньканье.