– А почему, как ты думаешь? – В голосе Нельсона не было укора, не было осуждения. И Уоллес был до смешного благодарен ему за это. – Не знаю. – Он вытащил торчащую из джинсов ниточку. Он не носил ничего, похожего на костюм, с тех пор как научился переодеваться. Так он чувствовал себя лучше, словно сбросил скорлупу, о которой прежде понятия не имел. – Так уж получилось. – А я любил свою, – признался Нельсон, и все, что хотел сказать Уоллес, так и осталось у него на языке. – Она была… полной жизни. Энергичной. В мире не было никого, подобного ей, но она по каким-то причинам выбрала меня. Она меня любила. – Он улыбнулся, но, как показалось Уоллесу, улыбался он сам себе. – У нее было одно обыкновение, доводившее меня до белого каления. Возвращаясь с работы, она первым делом скидывала туфли и оставляла их у двери. Затем на полу оказывались носки. Я шел за ней и подбирал ее одежду. Я спросил, почему она просто не кладет ее в корзину для грязного белья, как любой нормальный человек. И знаешь, что она мне ответила? – Что? – Она сказала, что жизнь – это не только грязные носки. Уоллес уставился на него: – Это… бессмыслица какая-то. Улыбка Нельсона стала шире: – Да? Но для нее это имело большой смысл. Однажды я пришел домой. Поздно. Открыл дверь и не увидел туфель. Носков на полу. Одежды. И подумал, что в кои-то веки она убрала за собой. Я почувствовал… облегчение? Я устал и не хотел бы ликвидировать устроенный ею беспорядок. И я позвал ее. Она не ответила. Я прошел по дому, комнату за комнатой, но ее нигде не было. Припозднилась, сказал я себе. Бывает. И тут зазвонил телефон. В тот день я узнал, что моя жена неожиданно скончалась. И это действительно очень забавно. Потому что даже после того как мне сказали, что ее больше нет, что все произошло быстро и она не страдала, я мог думать только о том, что отдал бы все на свете за ее туфли у двери. За ее грязные носки на полу. За ее одежду, сброшенную по пути в спальню. – Мне очень жаль, – тихо сказал Уоллес. – В этом нет нужды. Мы прожили хорошую жизнь. Она любила меня, и я старался, чтобы она все время помнила, что я люблю ее, даже если мне приходилось прибирать за ней. – Разве ты не скучаешь без нее? – спросил Уоллес, не подумав, и сморщился. – Черт. Я не то хотел сказать. Конечно же скучаешь. – Конечно, – согласился Нельсон. – Всем своим существом. – И все же ты здесь. – Да. И я знаю, что, когда буду готов уйти отсюда, она будет ждать меня. Но я обещал, что буду приглядывать за Хьюго, сколько смогу. Она поймет. Что такое несколько дней по сравнению с вечностью? – Что для этого нужно? Чтобы ты совершил переход? – Уоллес вспомнил, что говорил ему Нельсон, когда они стояли под дверью. – Чтобы ты вознесся? – А. Хороший вопрос. Что для этого нужно? – Нельсон подался вперед и тихонько постучал тростью по ноге Уоллеса. – Нужно знать, что он в хороших руках. Что даже перед лицом смерти его жизнь полна радости. Речь не о том, что ему нужно, потому что он ни в чем не испытывает нужды. А о том, чего он хочет. Это большая разница. Иногда мы забываем об этом. – И чего же он хочет? Вместо того чтобы ответить, Нельсон сказал: – В последнее время он стал чаще улыбаться. Ты заметил? – Правда? – А он-то думал, что Хьюго из тех людей, у которых улыбка не сходит с лица. – Я гадаю, почему оно так. – Нельсон откинулся в кресле. – И жду не дождусь, когда пойму это. Уоллес посмотрел на стоявшего за стойкой Хьюго. Тот, должно быть, почувствовал его взгляд, в свою очередь посмотрел на него и улыбнулся. Уоллес прошептал: – Это просто – позволить себе скатиться. – Да, – согласился Нельсон. – Но важнее всего то, что ты предпринимаешь, чтобы вывести себя из этого состояния. * * * Секундную стрелку часов начало заедать спустя полчаса после закрытия «Переправы Харона». Хьюго повесил в окне знакомую Уоллесу табличку: ЗАКРЫТО НА СПЕЦОБСЛУЖИВАНИЕ, сказав, что это всего лишь предосторожность. – Нас здесь нет, – пояснил он. – По крайней мере, в той реальности. Когда часы отстают, мир вокруг продолжает жить своей жизнью. Если кто придет к лавке в такое время, то увидит только темный дом и эту табличку. Уоллес прошел за ним в кухню. Кожа у него чесалась, крюк в груди давал о себе знать. – А кто-нибудь когда-нибудь пытался войти? Хьюго отрицательно покачал головой: – Я о таком ничего не знаю. Это… не вполне волшебство. А, скорее, иллюзия. – Для перевозчика ты слишком многого не знаешь. Хьюго коротко хохотнул: – Разве это не прекрасно? Я и не желаю знать всего. В этом случае не останется места для тайны. А какой в этом смысл? – Будешь знать, чего ожидать. – И стоило этим словам сорваться с его губ, как он понял, как они прозвучали. – Вот почему мы не ожидаем. – Точно, – отозвался Хьюго, будто Уоллес сказал нечто разумное. И Уоллес решил, что проще ничего не уточнять. Так будет лучше для психики. Хьюго пошел в кладовую и стал сосредоточенно обозревать, что в ней было. Уоллес посмотрел ему через плечо. На полках выстроилось множество банок с разными видами чая. Но ярлыков на них не имелось. Содержимое большинства банок было порошкообразным. – Матча? – пробормотал себе под нос Хьюго. – Нет. Неправильно. Падуб? Тоже нет, хотя, думаю, это гораздо ближе. – Чем ты занят? – Пытаюсь сообразить, каким чаем лучше всего напоить нашего гостя. – И со мной так было? Хьюго кивнул, показав на темный порошок наверху. – С тобой было просто. Проще, чем с кем-либо еще. – Вау, – пробормотал Уоллес. – В первый раз слышу о себе такое. И даже не знаю, как к этому отнестись. Хьюго рассмеялся: – Я не… о, ты же знаешь, что я имел в виду. – Ты это сказал, а не я. – Подобрать нужный чай для определенной персоны – это искусство. По крайней мере, я так считаю. У меня не всегда это получается, но я совершенствуюсь. – Он потянулся к одной из банок, дотронулся до ее стеклянного бока и убрал руку. – Это тоже не годится. Что же можно… Может… вот… это? – Он снял с полки банку, наполненную скрученными черными листиками. – Это не мой чай. Я понял, что не смогу вырастить его здесь. Пришлось импортировать. – Что это такое? – спросил Уоллес, глядя на банку. Листики казались мертвыми. – Кудин, – ответил Хьюго, поворачиваясь к стойке напротив, чтобы заварить чай. – Китайское изобретение. Буквально «горький чай». Делают его обычно из листьев токсикодендрона и падуба. Вкус на любителя. Он очень горький, но при этом лекарственный. Прочищает мозги и зрение. Выводит токсины. – И ты собираешься напоить гостя именно им? – спросил Уоллес, глядя, как Хьюго достает из банки скрученный листик. Едкий земляной запах заставил его чихнуть. – Да. Он необычный. У меня еще никто его не пил. – Он посмотрел на листик и покачал головой: – Может, ничего особенного он собой и не представляет. Следи за тем, что я буду делать. Уоллес стоял рядом с Хьюго, пока он наливал кипяток в те же чашки, что и в тот вечер, когда Мэй привела его в лавку. Хьюго осторожно опустил листик в воду. И тот распустился словно бутон. Вода приняла странный коричневый оттенок, а сам листик стал зеленоватым. – Какой запах ты чувствуешь? – спросил Хьюго. Уоллес наклонился и втянул носом пар. Он забил ему ноздри, и Уоллес, подавшись назад, зашевелил ими. – Трава? Хьюго, довольный, кивнул. – Именно. За горечью чувствуются травяная нотка и долгое медовое послевкусие. Нужно испытать горечь, чтобы ощутить их. Уоллес вздохнул: – Опять ты говоришь одно, а подразумеваешь другое. Хьюго улыбнулся: – А может, это просто чай. Он совсем не обязательно подразумевает что-то, ведь он сложен сам по себе. Попробуй его. Думаю, ты почувствуешь нечто неожиданное. Наверное, его нужно настаивать дольше, но представление о нем ты получишь. Уоллес вернулся мыслями к пословице на стене чайной лавки. Хьюго, должно быть, думал о том же, протянув Уоллесу чашку, он сказал: – Это второй раз. Почетный гость. Уоллес, беря чашку из его рук, сглотнул от волнения. Он не мог не отметить, что их пальцы почти соприкоснулись. Он чувствовал на себе взгляд Хьюго, и оба они держали чашку дольше, чем это было нужно. В конце концов Хьюго опустил руку.