– Первый раз там, на промзоне, когда мы их брали, а второй раз – вчера. Но больше прикидки были, он кое-кого сдал, все выторговывал себе срок поменьше. Обещал вспомнить что-нибудь ценное. Я сказал ему, что нас интересует его хозяин. Что только эта информация имеет большую ценность. – Хорошо, Сергей Владимирович, теперь уже спешить некуда. Займитесь, пожалуйста, ситуацией в камере, на этаже в СИЗО, подключите их опера. Кто видел, кто знает, почему он решил повеситься, может, передали ему что-то, угрожал кто-то. Или вообще, «помогли» повеситься. Для вас его решение было неожиданным, как вам показалось на последнем допросе? – Даже не предполагал. Он мне вообще-то казался мужиком сильным. – Может, он как раз и проявил силу, – проворчал Лев. – Ладно, скоро буду. Встречаемся в СИЗО. Умывшись, он прошел в комнату с полотенцем на плече. Гончаренко сидел на кровати, Додсон продолжал лежать, заложив руки за голову. Оба смотрели на полковника выжидающе. – Проснулись? Доброе утро! На сегодня приказ таков: я сейчас уезжаю, а вам оставаться в номере и никуда не выходить. Это понятно? – Лев Иванович, а лампочка? – начал было Гончаренко, но Гуров оборвал его: – Я сказал, ни на шаг из гостиницы! Это приказ! Конечно, было бы удобнее использовать машину, но Лев не хотел оставлять Марка одного. Уже перед выходом он проинструктировал Илью еще раз насчет англичанина. Не выпускать из вида, охранять, если придется. Черт знает, что это за слежка, но сейчас есть вещи поважнее. В камере было пусто. Всех подследственных на время перевели в другие камеры, пока не закончится разбирательство. Там Гурова ждал только Лыжин. Они договорились, что капитан сам все выяснит и доложит ему. Гурову очень не хотелось афишировать свое участие в этом деле. Не хотелось, чтобы все узнали, что этим делом занимается Москва. Возможна утечка информации, да еще эта слежка непонятная. Нелогичная. – Вот здесь он повесился, – показал Лыжин на петлю, привязанную к верхней кровати. – Полоса от наволочки оторвана и скручена в жгут. Интересно, когда он умудрился ее оторвать. Дело ведь не простое, сокамерники могли услышать, кто-то мог позвать охрану. Никому не нужно, чтобы подозрение пало на него. Между прочим, такой способ вешаться знают только бывшие зеки. Ну, и судебные эксперты, конечно. – Как он мог подготовить петлю? Что думает по этому поводу оперативник? Кто с ним здесь сидел в камере? – засыпал Лыжина вопросами Гуров. – Вчера, когда всех выводили на прогулку, Гальперин сослался на недомогание и попросил оставить его в камере, чтобы прибраться вместо дежурного. Видимо, в отсутствие своих сокамерников он и сделал петлю. Никаких контактов с внешним миром у него не было, местный оперативник клянется и божится в этом. За период с момента ареста Гальперина до вчерашней ночи в камере никаких перемещений не было. Все его сокамерники сидели здесь до него уже больше месяца. – Значит, получается что? Получается, что решение Гальперин принял сам, без чьего-либо давления на него. И решение это он принял на основании уже имеющейся у него на тот момент информации. Новой он не получал. Что из прошлого могло натолкнуть Гарпуна на мысль о самоубийстве? – Не знаю, Лев Иванович, – покачал головой Лыжин. – Может быть, просто он ко вчерашнему дню все осознал, может, это было не спонтанное решение, а выношенное, выстраданное, так сказать? – Ты же мне сам по телефону сказал, что ничего не предвещало, что допрос твой последний никак не повлиял на настроение Гальперина, как же так, Сергей? – Не знаю, Лев Иванович, – снова повторил оперативник. – Человек он был с характером, сильный был мужик. Мог и не подать вида, что у него там на душе копится. Но причина – не повод, а причина может быть чисто личная. Гальперин понимает, что, сдав своего хозяина, а тем самым и целую преступную сеть в межрегиональном масштабе, он подписывает себе смертный приговор. Подельники узнают о его показаниях, и его просто на куски порежут. Не обязательно, но дело может обстоять таким образом. Но опять не вяжется. Сомневаюсь я, чтобы Гарпун хоть кого-то боялся на этом свете. Чистый расчет, вот что им всегда двигало. – Семья у него была? – Жена погибла в автокатастрофе пять лет назад. Осталась дочь, учится в школе в шестом классе. Есть любовница, он с ней шашни крутил последний год постоянно. Есть еще мать погибшей жены, но с ней Гарпун отношений почти не поддерживал. Хотя как-то денег на лечение ей давал. – Найди данные этой любовницы, я хочу с ней поговорить. И еще неплохо бы узнать, где дочь Гальперина. Ты знаешь, что с ней? Она дома сейчас? Одна? – Я уточню, – спохватился капитан. – Сейчас же и займусь этим. – Займись. А еще займись вот чем. Посади своих ребят за эту работу. Нужны распечатки звонков Гарпуна за последние полгода, все телефоны, все симкарты, которыми он пользовался. Нужно перерыть его электронную почту, его переписку в сетях. Не с мелочью, не с одноклассниками и скучающими в Интернете бабами, а деловые криминальные контакты. Нужно найти тех, кому он подчинялся, чьи указания выполнял, перед кем отчитывался. На мой взгляд, должен найтись человек криминальным уровнем выше Гарпуна. Не просто судимый, а авторитетный вор. Или не судимый, но заправляющий делами, контролирующий криминальный и деловой мир целого региона. Человек с заведомо подпорченной репутацией, о которой известно средствам массовой информации, силовым структурам. И которых этот человек не боится и ни во что не ставит. …Дверь открыла молодая женщина в переднике. Волосы растрепаны, одна рука и щека в муке. Миловидная, на вид лет тридцать, но в глазах какая-то затаенная мука или усталость. Или это напряжение из-за прихода полицейского? Лыжин звонил любовнице Гальперина, предупреждал, что к ней придет полковник из Москвы. – Здравствуйте, вы Саша Коновалова? – спросил Лев. И, дождавшись утвердительного кивка, протянул свое служебное удостоверение: – А я – полковник Гуров. Зовите меня просто Лев Иванович. Хорошо? – Хорошо, проходите. – Женщина посторонилась, пропуская гостя в квартиру. И тут из кухни раздался звонкий детский голос: – Саш, там кто пришел? Папа? Сразу затопали ножки, и в дверном проеме появилась нескладная фигурка девочки-подростка со смешными косичками, торчащими в стороны, в большом переднике и запачканными в муке носом и щекой. Увидев постороннего, девочка сразу замерла и нахмурилась. Мгновенно буря восторга и радости исчезла. Опустив голову, девочка побрела обратно на кухню, даже не поздоровавшись. – Ваша дочь? – спросил Гуров, проходя в комнату и усаживаясь на диван, куда его пригласила Коновалова. – Нет, не моя, – тихо и почему-то с упрямыми нотками в голосе ответила женщина. – Но теперь почти как моя. Это Вера, дочь Бориса. Когда его арестовали, она осталась одна дома. Позвонила мне ночью, вся в слезах. Я привезла ее к себе. Вот кулинарничаем, коротаем черные дни. – У вас с Верой сложились хорошие отношения? Доверительные? – удивился Гуров. – Да, мы с ней подружились. Девочке очень не хватает материнского тепла, ласки. Вот и сдружились за спиной отца. – Он был против? – Нет, не знаю… Мы с ним никогда не говорили об этом. Просто когда его нет, а он часто бывает в отъездах, мы проводим с Верой время вместе. – А своих детей у вас нет? – Теперь уже и не будет, – совсем тихо ответила Саша. – Почему? – насторожился Лев, испугавшись на миг, что эта женщина уже знает о смерти отца девочки. И это будет означать, что информация из СИЗО и из полиции уходит. – Потому что я сделала аборт дважды, и теперь… врачи сказали, что не смогу больше. Почему вы меня расспрашиваете об этом? Вы же пришли про Бориса говорить? – А мы про него и говорим. Вы от него аборты сделали? Я знаю, что вы его любовница, но я думал, что это так, а у вас вон какие отношения с дочерью Гальперина. – А откуда вы знаете, какие у нас отношения? – вдруг разозлилась Коновалова. – От кого вы вообще что-то узнали? От соседей, от его тещи, от дружков? От кого? Вы же ничего не знаете, а пришли обвинять, критиковать, осуждать! Или вы хотите девочку при живом отце в детский дом забрать? Но это же бесчеловечно! Понимаете вы? – Понимаю, – спокойно ответил Лев и тут же задал вопрос: – Вы любите Бориса? – Любовь! – Саша брезгливо скривила губы, и ее лицо вдруг неприятно и вульгарно изменилось. – Сказочка для сопливых школьников! А есть она – эта любовь ваша? Для меня Борис – защита и опора. Я за ним как за каменной стеной. Если бы не он, я бы, может, и не жила сейчас, а вы мне тут про любовь какую-то. – Саша… – Гуров помолчал, подбирая слова. Он понял, что здесь нельзя хитрить и играть. Здесь надо быть честным и открытым, как с самим собой. – Саша, можно с вами говорить откровенно, как со взрослым человеком, который готов возложить на себя ответственность за жизнь и судьбу девочки? – Что с Борисом? – Глаза у женщины сделались глубокими, как омуты. – Его убили? Его уже нет? – Да, его больше нет. И я пришел к вам за помощью как к человеку, на которого можно положиться, к самому близкому ему человеку. Ему и его дочери. – Я ее не отдам! – Саша стиснула свои маленькие кулачки, как будто была готова начать драться за девочку прямо сейчас. – Не отдавайте. Я больше вам скажу, Саша, я приложу все усилия, чтобы она осталась с вами. – Господи! – Она скомкала снятый передник и прижала его к лицу. – Господи, опять все наперекосяк! И теперь уже навсегда. Почему же у меня все не как у людей! Вы ведь не знаете, что Борька меня спас. Я вам расскажу, только вы не думайте, что я все это на суде покажу и подпишусь под этими словами. Я вам просто поверила, потому что… мне некому больше верить. – Говори, Саша, говори… – перешел «на ты» Гуров. – Он ведь спас меня, я бы не жила, если бы не Борька. Все началось, когда я окончила школу. Я ведь отличницей была. А тут отец пить стал все сильнее, мать бил, деньги пропивал. Пожар в доме случился. Сколько всего сгорело, хоть сами живы остались. Потом отец умер, похороны, деньги нужны были. Мама все что можно продала, а я пошла работать, учиться уже и не мечтала. Мама серьезно заболела, и я в основном работала только на аптеку. По две, по три работы брала, пахала как лошадь, пока не попала на этих уродов. У них там склады какие-то были, и им требовались уборщицы. Я взяла два участка, чтобы вдвойне получать. Ночами вкалывала, руки все аж синие были. А потом… Потом они меня по пьянке там изнасиловали. Четверо подонков… Как я пережила все это, как не умерла прямо там. От стыда, от злости, от безысходности. Если бы не Борька… – А что Борька? – Что? – Коновалова подняла на Гурова сухие глаза. – А я не знаю, что он с ними сделал. Я никогда их больше не видела. А пацаны шепотом при Борьке разговаривать стали. Это он меня в больницу отвез, в отдельную палату, и лекарства любые, и еду самую лучшую. Не знаю, влюблен он в меня, что ли, был тогда. Потом говорил, что хотел меня из уборщиц в помощницы взять, узнавал, что я еще в школе отличницей была. А уж лет прошло сколько! Одним словом, выходили меня, только сказали, что матерью я никогда не буду. – А потом? – Потом Борька мне квартиру купил, работу нашел надомную несложную. Наверное, понимал, что без дела я не смогу сидеть, свихнусь. Ну, я когда немного отошла, стала понимать, что жива благодаря ему. Он поначалу просто так ходил. Поесть, посидеть у меня. Через год, наверное, я с ним первый раз после того случая в постель легла. Из благодарности, ничего не могла для него пожалеть. Может, и к его дочери так относиться стала. А может, материнские чувства у меня проснулись. – Ты знала, чем Борис занимается? – Знала, конечно, знала. И те подонки на него работали, и он тоже с законом не в ладах. Он ведь судимый был. Только не вникала, не мое это дело, не мне его судить. Это я только теперь поняла, когда вы пришли, что все они так кончают. Не бывает у них по-другому. Сколько веревочке ни виться… В общем, мы с Веркой одни остались? – Да, одни. Вы не переживайте, она ведь наследница того, что не конфискует суд. По крайней мере, квартиру у Веры никто не заберет, она имеет на нее право как несовершеннолетняя. Я хотел вас о другом расспросить, Саша. Вы знаете, куда чаще всего ездил Борис в командировки? В какие города, может, знаете, к кому? – Откуда же мне знать? Он мне не докладывался. Ездил куда-то. Часто, почти каждый месяц, а то и по два раза. – Значит, не говорил, и вы не знаете. И вы с ним никогда не ездили? – Один раз брал он нас с собой в прошлом году. Летом на море не получилось, пришлось Верку в детский лагерь устраивать. А зимой он нас в Тюмень с собой брал. Вот где восторга у девочки было! Она и на снегоходе каталась, и на оленях, и на собаках. А как у них город зимой красиво украшен! – У вас, наверное, мелькнула там мысль, что вы почти как семья? – понимающе сказал Гуров. – Вы, муж, дочь… Хотелось? – Да нет, не думалось. Я уже давно смирилась с мыслью, что так любовницей и останусь. Стану старой и не буду нужна ему. Он с нами там не веселился. У него была очень важная деловая поездка. Какие-то разборки там, вроде отчитывался он за что-то. Я слышала, как он по телефону говорил. – Борис в Тюмень впервые приезжал или бывал там раньше? По таким же вот делам. – Думаю, что часто бывал. Его там многие знали из обслуги. И в гостинице, где он нас поселил, с ним раскланивались. И те, кто нас катал на снегоходах, его прекрасно знали. Глава 9 Гончаренко ответил сразу, как будто ждал звонка Гурова с телефоном в руке. Он успокоил шефа, что Додсон на месте, сидит в номере и занят тем, что роется в Интернете. Попыток уйти куда-то не делал, никому не звонил. Ему два раза звонили, но водитель не стал спрашивать, кто был абонентом.