Первым делом Мила обратила внимание на беспорядок, царивший в доме Ивонны Гресс. Уже из прихожей хорошо просматривалась гостиная слева и кухня справа. На столе громоздятся открытые коробки с хлопьями, наполовину пустые бутылки апельсинового сока, пакеты с прогорклым молоком. Валяются пустые банки из-под пива. Дверцы буфета распахнуты, и часть продуктов высыпалась на пол. Вокруг стола стоят четыре стула. Но сдвинут с места только один. Раковина полна грязной посуды и кастрюль с присохшими остатками пищи. Мила направила луч фонарика на холодильник. Магнитной черепашкой к нему прикреплена фотография: блондинка лет сорока с улыбкой обнимает мальчика и девочку постарше. В гостиной низкий столик перед огромным плазменным экраном уставлен пустыми бутылками из-под виски, опять-таки пивными банками и пепельницами, полными окурков. Кресло вытащено на середину комнаты; на паласе видны следы грязной обуви. Борис показал Миле план дома и сказал, что им надо разделиться, чтобы потом встретиться у лестницы на второй этаж. Ей он отвел помещение за кухней, а себе оставил библиотеку и кабинет. – Стерн, наверху все то же? – прошептал он в микрофон. – С места не двинулось, – был ответ. Они кивнули друг другу, и Мила направилась в указанную ей сторону. – Есть! – воскликнула тем временем Сара Роза, кивнув на монитор. – Вот, смотрите. Горан наклонился над ее плечом. На таймкоде внизу экрана стояла дата девятимесячной давности. На вилле Кобаши шла стройка. Ускоренные кадры показывали рабочих, снующих туда-сюда, как деловитые муравьи, вокруг еще не законченного фасада. – А теперь вот. Роза прокрутила изображение чуть вперед, до заката, когда рабочие расходились по домам до утра. Затем поставила видео на нормальную скорость. И в этот момент в дверном проеме недостроенной виллы что-то показалось. Тень, застывшая, словно в ожидании. Человек курил. Его освещал мерцающий огонек сигареты. Он стоял за входной дверью виллы дантиста и, вероятно, ждал темноты. Когда совсем стемнело, он вышел наружу, огляделся, пересек улицу и вошел в дом напротив, не постучав. – Слушайте… Мила стояла в мастерской Ивонны Гресс посреди полотен, составленных за входной дверью, мольбертов и разбросанных тюбиков с краской, когда из наушника донесся голос Горана: – Кажется, мы поняли, что случилось в этом доме. Мила замерла, ожидая продолжения. – Мы имеем дело с паразитом. Мила не поняла, но Горан тут же дал определение: – Один из рабочих на стройке Кобаши каждый вечер задерживался и шел в дом напротив. Мы думаем, что он… – криминолог сделал паузу, видимо, чтобы лучше сформулировать столь дикую мысль, – сделал хозяев пленниками в их собственном доме. Пришлый завладевает гнездом, имитируя поведение живущих в ней особей, убедив себя в том, что готов оправдать все что угодно этой своей извращенной любовью, – его невозможно устранить как нечто инородное. Но как только ему надоест подобная мимикрия, он избавляется от приобретенной семьи и отправляется осквернять другое гнездо. Осматривая захламленную мастерскую Ивонны, Мила вспомнила личинки Sarcophaga carnaria, облепившие белым налетом ковер в гостиной Кобаши. Потом она услышала в наушнике голос Стерна: – И давно это было? – Полгода назад, – ответил Горан. У Милы все внутри сжалось. Как же так? Полгода Ивонна и ее дети были пленниками психопата, который делал с ними все, что хотел. Ведь вокруг были десятки других домов, других семей, которые затворились в роскошной изоляции, думая, что спасаются от грязи и жестокости мира, и доверившись нелепому идеалу безопасности. Полгода. И никто ничего не замечал. Газон подстригали каждую неделю, садовники лелеяли розы на клумбах престижного жилого комплекса. Свет под портиком загорался каждый вечер в соответствии с установленным распорядком. Дети катались на велосипедах и играли в мяч на лужайке перед домом, дамы прогуливались по улице, обсуждая последние новости и обмениваясь рецептами десертов, мужчины совершали воскресные утренние пробежки и мыли машины перед гаражом. Полгода. И никто ничего не видел. Никто не задавался вопросом, почему все время в доме задернуты шторы. Никто не обращал внимания на почту, переполнившую ящик. Никто не замечал отсутствия Ивонны и ее детей на светских мероприятиях в местном клубе, скажем на осеннем балу или на тираже лотереи 23 декабря. Перед Рождеством ответственные лица вывешивали всегда одно и то же праздничное убранство на улице и на домах и снимали на видео, как проходят торжества. Звонил телефон. Хозяйка и дети не подходили и не открывали на стук в дверь, но ни у кого не возникло подозрений. Единственная родня Ивонны Гресс жила далеко. Но и они не озаботились долгим и странным молчанием. Все это время маленькая семья ждала, надеялась, молила о помощи, о сочувствии, но так и не дождалась. – Садист, не иначе. Это его игра, его развлечение. «Его кукольный домик», – мысленно поправила Мила, вспомнив, как была одета мертвая девочка, которую Альберт усадил на диван в гостиной Кобаши. Она подумала о бесконечных актах насилия, которые довелось пережить Ивонне и ее детям за этот срок. Полгода истязаний. Полгода пыток. Полгода агонии. Хотя, если вдуматься, мир забыл о них гораздо раньше. И даже «блюстители закона» не побеспокоились, хотя и установили бдительную круглосуточную охрану прямо перед домом. Они тоже в какой-то степени виновники, даже соучастники. И она в том числе. Мила в который раз подумала, что Альберту удалось высветить лицемерие той части рода человеческого, считающей себя «нормальной» лишь на том основании, что она не убивает невинных девочек и не отпиливает им руки. Однако эта часть совершает не менее тяжкое преступление, оставаясь ко всему равнодушной. Борис прервал ход ее мыслей: – Стерн, что там наверху? – Путь по-прежнему свободен. – Ладно, пошли. Они, по уговору, сошлись у подножия лестницы, ведущей на второй этаж, в спальни. Борис сделал Миле знак прикрывать его. С этого момента соблюдалось абсолютное молчание, дабы не обнаружить своих позиций. Стерну разрешили его нарушить, только если он заметит, что тень движется. Они начали подниматься. Палас на ступенях был тоже весь в пятнах грязи и в объедках. На стене вдоль лестницы висели фотографии с каникул, дней рождений, семейных праздников, а на самом верху – живописный портрет Ивонны с детьми. Кто-то выколол на картине глаза всем троим, вероятно устав от их немигающего взгляда. Добравшись до площадки, Борис шагнул в сторону, давая место Миле. Затем шагнул первый. Несколько приоткрытых дверей выходили в коридор, который в глубине заворачивал налево. За этим углом и находилась единственная живая сущность этого дома. Борис и Мила медленно двинулись в ту сторону. Проходя мимо одной из дверей, Мила распознала отрывистые звуки азбуки Морзе, которые они уловили в эфире. Она тихонько открыла дверь в комнату одиннадцатилетнего мальчика. Постер с изображением Солнечной системы на стене, книги по астрономии в шкафу. Перед зашторенным окном телескоп на треножнике. На маленьком письменном столе диорама телеграфного аппарата начала двадцатого века: деревянная доска с двумя соединенными батарейками, электроды, медная проволока и диск с отверстиями, который вертится на катушке с правильными интервалами: три точки, три тире, три точки. Все это подсоединено проводом к передатчику в виде игрушечного динозавра. К диораме прикреплена медная табличка с надписью: «1-Я ПРЕМИЯ». Вот откуда поступали сигналы. Парень одиннадцати лет превратил свой школьный проект в передающую станцию, обойдя запреты своего тюремщика. Мила перевела фонарик на разобранную кровать. Под ней стояло грязное пластмассовое ведро. На подголовнике Мила разглядела потертости. Напротив была комната шестнадцатилетней девочки. На двери цветными буквами выложено имя: Кейра. Мила бросила быстрый взгляд с порога. Простыни скомканы на полу. Ящик с нижним бельем вывален из шкафа на пол. Зеркало развернуто к кровати – нетрудно догадаться почему. И здесь изголовье тоже потертое. «Наручники, – сказала себе Мила. – Днем он приковывал их к кроватям». Грязное ведро на сей раз обнаружилось в углу. Ясное дело, для отправления естественных потребностей. Еще через несколько метров спальня Ивонны. Матрас весь загажен; простыня только одна. На ковровом покрытии пятна блевотины и разбросанные там и сям использованные прокладки. В стене торчит гвоздь; раньше на нем, видимо, висела картина, а теперь там кожаный ремень, словно напоминание о том, кто и как тут командует. «Вот где комната для твоих игр, сволочь! Наверно, ты и к девочке заглядывал, и не раз! А если надоест – и к мальчишке, может, просто для того, чтоб выпороть». Ярость – единственное орудие, доступное ей в этой жизни. И Мила пользовалась им, жадно черпая из этого темного колодца. Кто знает, сколько раз Ивонна Гресс была вынуждена быть «милой» с этим монстром только для того, чтоб удержать его у себя, не дать оторваться на детях. – Ребята, что-то движется, – послышался встревоженный голос Стерна. Борис и Мила одновременно посмотрели в конец коридора. Времени на обследование не осталось. Оба нацелили пистолеты и фонари в ту сторону, с минуты на минуту ожидая чьего-то появления. – Ни с места! – выкрикнул Борис. – Он продвигается к вам. Мила положила указательный палец на спусковой крючок и чуть надавила. В ушах гулко ухало сердце, все убыстряя темп. – За углом. Вначале послышалось приглушенное мычание. Потом из-за угла высунулась собачья морда, и пес уставился на них. Ньюфаундленд. Мила подняла оружие; краем глаза увидела – Борис сделал то же самое. – Отбой, – сказал он. – Это собака.