«Помогите», – пробует сказать она. Голос надтреснутый, изъеденный многодневной агонией, страшными, злыми снами, которые ей насильно навязали, один за другим, пока чудовище переваривает ее в своем каменном брюхе, в то время как мир там, снаружи, постепенно забывает о ней. «Но если они здесь, значит меня еще не забыли?» Эта мысль придает ей силы, которой, как она думала, уже не осталось. Выходит, где-то в глубине, в укромном уголке ее тела, остался запас для чрезвычайных случаев. И она начинает рассуждать. «Как же дать им знать, что я здесь?» Левая рука по-прежнему перебинтована. Ноги тяжелы и неподвижны. Правая рука – ее единственный шанс, отросток, еще соединяющий ее с жизнью. Пульт до сих пор приклеен к ладони. Правда, он включает лишь тот дурацкий мультик, который просверлил ей все мозги. Она поднимает его и наводит на экран. Звук нормальный, хотя лучше было бы прибавить. Она пытается, но не может найти нужную кнопку. Или все кнопки исполняют одну и ту же команду? А шум сверху продолжается. Один голос женский. Но есть там и мужчина. Даже двое. «Я должна их позвать! Они должны меня заметить, иначе я умру здесь, внизу!» Она впервые думает о возможности умереть. До сих пор она сторонилась этой мысли. Возможно, из суеверия. Возможно, потому, что дети не должны думать о смерти. Но сейчас она понимает: если никто не придет на помощь, значит ей суждено умереть. Странно: тот, кто оборвет такую короткую жизнь, сейчас ее лечит. Он забинтовал ей руку и вливает в нее лекарства через капельницу. Он заботится о ней. Зачем он это делает, если в конце концов все равно убьет? Этот вопрос не приносит ей утешения. У него только одна причина оставлять ее в живых. Она подозревает, что ее ждет еще много боли. А потому это, быть может, единственный способ выйти отсюда, вернуться домой, увидеть папу с мамой, дедушку, даже Гудини. Она клянется, что полюбит проклятого кота, если когда-нибудь кончится этот кошмар. Она поднимает руку и начинает бить пультом по краю железной кровати. Звук противный, он действует на нервы даже ей, но это шанс на свободу. Сильнее, еще сильнее. Вскоре она чувствует, как пластмассовая штука ломается. Но это не важно. Удары становятся все яростнее. И наконец из горла вырывается сдавленный крик: – Я здесь! Пульт отклеивается от руки. Она вынуждена перестать. Она что-то слышит сверху. Что-то хорошее или нет? Тишина. Может, они что-то почуяли и прислушиваются? Вот именно, они уже не смогут уйти без нее! Тогда она вновь начинает бить по кровати рукой, хотя правой руке очень больно. Боль пронизывает плечо, передается на левую сторону. И это лишь увеличивает ее отчаяние. Ведь если никто ее не услышит, потом ей станет еще хуже, она уверена. Кто-то ей отомстит. Заставит ее заплатить. Холодные слезы струятся по щекам. Но шум возобновился, и она снова обретает смелость. От каменной стены отделяется тень и подходит к ней. Она видит эту тень, но не останавливается. Когда тень подходит совсем близко, она различает тонкие руки, голубое платье, каштановые волосы, мягко струящиеся по плечам. Тень обращается к ней детским голосом. – Ну хватит, – говорит она. – Они услышат. И прикасается к ее правой руке. Этого прикосновения довольно, чтобы она остановилась. – Пожалуйста, – добавляет тень. Умоляющий голосок звучит довольно убедительно. Хотя непонятно, почему та девочка хочет остаться здесь. Она не знает, то ли ей плакать из-за неудачной попытки, то ли радоваться тому, что она уже не одна. Она так благодарна, что рядом с ней человек, причем тоже девочка, и она не хочет разочаровывать ее. Так благодарна, что даже забывает о своем желании уйти отсюда. Голосов и шума наверху больше нет. На сей раз тишина окончательная. Девочка отводит руку. – Останься! – Теперь ее очередь умолять. – Не волнуйся, мы еще увидимся. И уходит в темноту. Она не задерживает ее. Цепляясь за ее пустое обещание, можно продолжать надеяться. 28 – Кресло Александра Бермана! В «Мозговом центре» команда обдумывает слова Гавилы. Они мысленно вернулись в квартал гетто, где педофил обустроил себе нору и поставил компьютер, через который выходил в Интернет на охоту. – Крепп не нашел отпечатков на старом кожаном кресле в полуподвале! На Горана внезапно снизошло озарение: – На всем остальном их полно, а на кресле нету! Почему? Почему кто-то позаботился стереть их? Криминолог перешел к стене, к которой были прикреплены отчеты, фотографии, листки с описанием происшествия в сиротском приюте. Он отколол один и начал читать. Это была стенограмма записи, на которой маленький Рональд Дермис исповедуется отцу Рольфу, записи, обнаруженной в кассетнике Билли Мора. – «Тебе ведь известно, что случилось с Билли, правда, Рон?» – «Бог забрал его к себе». – «Нет, не Бог, Рон. Ты знаешь кто?» – «Он упал. Упал с башни». – «Но ты был с ним». – «Да». Потом священник переходит к посулам: «Никто тебя не станет наказывать, если честно скажешь, как все было. Я обещаю». И слышит ответ Рональда: «Он велел мне это сделать». Вы понимаете? «Он». Горан обвел взглядом озадаченные лица своих сотрудников. – Слышите, что спрашивает отец Рольф? «Кто – он? Билли велел тебе его столкнуть?» – «Нет», – отвечает Рональд. «Кто-то из ребят?» А Рональд опять: «Нет». – «Тогда кто? Ответь мне. Этого человека не существует, верно? Он всего лишь плод твоего воображения». И Рональд в который раз упорно отрицает это. Но отец Рольф не отстает: «Здесь больше никого нет. Только я и твои приятели». И Рональд в конце концов отвечает: «Он приходит только ко мне». Мало-помалу смысл доходил до всех. Горан, возбужденный, как ребенок, снова побежал к стене и снял оттуда копию письма, которое уже взрослый Рональд адресовал следователям. – В его послании меня поразила фраза: «Потом пришел ОН. ОН понимал меня. ОН научил меня». Криминолог показал всем это место в письме: – Видите? Здесь слово «он» намеренно написано прописными буквами. Я уже думал над этим, но пришел к ошибочному выводу. Я думал, это явный пример раздвоения личности, в котором Я негативное непременно отделено от Я реального. И потому выступает как Он. «Это сделал Я, но Он велел мне это сделать, это ЕГО вина в том, кто Я»… Но я ошибался! Я впал в ту же ошибку, что и отец Рольф тридцать лет назад! Когда Рональд во время исповеди сказал «Он», священник решил, что мальчик имеет в виду самого себя и просто пытается вывести свою вину вовне. Это типично для детей. Но Рональд, которого знали мы, уже не ребенок. Мила увидела, что блеск в глазах Горана чуть потух. Такое бывает всякий раз, как он уличит себя в ошибке. – «Он», о ком говорит Рональд, – не его альтер эго, не раздвоение личности, не двойник, на которого он возлагает ответственность за свои действия! Нет, это именно тот «Он», что сидел в кресле Александра Бермана всякий раз, когда тот выходил в Интернет охотиться на детей! Фельдер оставил полным-полно следов в доме Ивонны Гресс, но взял на себя труд выкрасить комнату, где устроил бойню, потому что у стены стоял тот единственный, кого он должен был скрыть… а может быть, наоборот, выделить и обессмертить. Образ человека, который присутствует! Иными словами, Он – это Альберт. – Извините, не получается, – заявила Сара Роза так спокойно и уверенно, что все оторопели. – Мы видели записи видеонаблюдения в Капо-Альто. Кроме Фельдера, никто в дом не входил. Горан нацелил на нее палец, как будто пригвоздил к месту: – Вот именно! Потому что он всякий раз устраивал маленькое затемнение. Ведь если вдуматься, такое же изображение на стене могло получиться от картонного трафарета или от манекена. О чем это нам говорит? – О том, что он прекрасный иллюзионист, – сказала Мила. – Ну да, и это тоже! Этот человек с самого начала заставляет нас разгадывать свои ребусы. Возьмите похищение Сабины с карусели. Шедевр! Десятки людей, десятки пар глаз в луна-парке смотрели и ничего не заметили! Можно подумать, человек, который его дразнит и бросает ему вызов, приводит Горана в восторг. Не то чтобы он не питает жалости к его жертвам. Нет, с его стороны это вовсе не бессердечие. Просто Альберт – объект его исследования. Постичь движение его мысли – трудная, но увлекательная задача. – Я думаю, Альберт физически присутствовал в комнате, где Фельдер вершил свою бойню. Я исключаю манекены и тому подобные фокусы. Знаете почему? – Криминолог взял секундную паузу, наслаждаясь растерянным выражением их лиц. – В расположении кровавых пятен вокруг силуэта Крепп обнаружил «постоянные переменные», – так он выразился. А это значит, барьер между кровью и стеной не был неподвижен. Он шевелился! Сара Роза осталась стоять с открытым ртом. Больше ей возразить было нечего. – Давайте рассуждать практически, – заговорил Стерн. – Если Альберт познакомился с Рональдом Дермисом, когда тот был ребенком, сколько лет ему тогда было? Двадцать, тридцать? Значит, теперь ему пятьдесят или шестьдесят. – Правильно, – согласился Борис. – А учитывая размеры тени на стене, я бы сказал, что рост его около ста семидесяти. – Сто шестьдесят девять, – уточнила Сара Роза, которая уже сделала все замеры. – У нас есть частичное описание преступника, это уже кое-что. Горан опять взял слово: – Берман, Рональд, Фельдер. Все они шакалы. А шакалы бродят стаей. И в каждой стае свой вожак. Именно это хочет сообщить нам Альберт: он их вожак. В их жизни был момент, когда они встретили Альберта, вместе или по отдельности. Рональд и Фельдер знали друг друга, они выросли в одном приюте. Но допустим, они не знали, кто такой Александр Берман. Единственное общее звено – он, Альберт. Вот почему он оставил свою подпись на каждом месте преступления. – И что теперь будет? – спросила Сара Роза. – Сами догадайтесь… Второе. На зов шакала еще не откликнулись два детских трупа и, соответственно, два члена стаи. – А шестая девочка? – снова подала голос Мила. – Да, шестая… Шестую Альберт оставил для себя. Она уже полчаса стояла на противоположном тротуаре, не решаясь перейти улицу и позвонить. Все искала подходящие слова, которые оправдали бы ее присутствие здесь. Она так давно отвыкла от контактов, что даже самые простые проявления человеческих отношений казались абсолютно невозможными. Потому и тряслась от холода на улице, не в состоянии собраться с духом. «Еще одна синяя машина проедет, и пойду, честно». Уже десятый час, машин мало. В окнах дома Горана на третьем этаже горит свет. Улица, мокрая от растаявшего снега, слушает металлический концерт капель по жалобно стонущим желобам и водостокам. «Ладно, пойду». Мила вышла из густой тени, скрывавшей ее от возможного любопытства соседей, и быстро ступила под навес подъезда. Дом старый; до середины двадцатого века здесь наверняка было промышленное предприятие с большими окнами, широкими карнизами и гребнями, по сей день украшающими крышу. Таких много в этом районе. Должно быть, весь квартал переориентирован стараниями какого-нибудь архитектора из фабричных лабораторий в жилой массив.