Пройдя в конец коридора, увешанного гобеленами, они оказались в спальне Джозефа Б. Рокфорда. Громадные окна обращены на восток, к восходящему солнцу. С балкона открывается вид на обширную долину. В центре комнаты царила кровать под балдахином. Ее окружала медицинская аппаратура, стоящая на страже последних часов миллиардера. Приборы механически отсчитывали время; слышался размеренный писк кардиомонитора, пыхтенье аспиратора, бульканье капельницы, низкое бормотание аппарата искусственной вентиляции легких. Рокфорд полулежал на нескольких подушках; руки вытянуты вдоль тела на вышитом покрывале; веки плотно сомкнуты. На нем бледно-розовая шелковая пижама, расстегнутая у ворота. В горло введена трахеальная трубка. У него были совершенно седые редкие волосы. Лицо словно бы стянуто к орлиному носу; контуры тела едва просматривались под покрывалом. Он напоминал столетнего старика, а между тем ему не было еще и пятидесяти. Сестра склонилась над ним, чтобы поменять повязку на шее вокруг раны от интубации. Из всего персонала, что посменно дежурил в этой палате круглые сутки, с ним рядом сейчас находились только личный врач и его помощница. Когда члены следственной группы переступили порог, они наткнулись на взгляд Лары Рокфорд, которая, конечно же, сочла своим долгом присутствовать при мероприятии. Она сидела в креслице поодаль и курила, вопреки всем санитарным нормам. Когда сестра осмелилась заметить ей, что дым вряд ли показан больному, Лара отрезала: – Ему уже ничто не повредит. Никла решительно шагнула к кровати, привлеченная зрелищем этой привилегированной агонии, столь отличной от скорбных образов, ежедневно представавших ей на Пристани. Подойдя совсем близко, она перекрестилась и повернулась к Горану: – Я готова. То, к чему она была готова, едва ли можно уместить в рамки протокола, и никакой суд присяжных не примет этого в качестве доказательства. Поэтому и прессе не следует об этом знать. Борис и Стерн остались стоять возле закрытой двери. Сара Роза прошла в другой угол и прислонилась к стене, скрестив руки на груди. Никла уселась на стул у кровати. Рядом с ней примостилась Мила. А Горан встал с другой стороны, чтобы лучше видеть лица монахини и Рокфорда. Монахиня сосредоточилась. Врачи пользуются шкалой Глазго для оценки состояния комы. Путем трех простейших проб (открывание глаз, речевая реакция и двигательная реакция) можно установить степень нарушения сознания. Образ шкалы в определении тяжести комы неслучаен: сознание больного и впрямь как будто спускается по лестнице, постепенно слабея, вплоть до полного угасания. Если не считать недостоверных свидетельств тех, кому удалось выйти из этого состояния к сознательному восприятию окружающего мира, науке мало известно о том, что происходит с человеком в промежутке между бытием и небытием. Можно лишь с точностью утверждать, что вышедшие из комы спустились в лучшем случае на две-три ступеньки по этой лестнице, а их, как считают неврологи, ровно сто. Мила не знала, на какой ступени находится Джозеф Б. Рокфорд в данный момент. Не исключено, что он здесь, в этом помещении, и даже может их слышать. Или же спустился так низко, что смог избавиться от своих призраков. В одном она была уверена: Никле придется погрузиться в глубокую бездну, чтобы его отыскать. – Ну вот, я уже кое-что слышу. Никла положила руки на колени, и Мила заметила, что пальцы ее чуть сжались от напряжения. – Джозеф пока здесь, – объявила монахиня. – Правда, очень… очень далеко. Но кое-что отсюда еще доносится до него. Сара Роза бросила недоумевающий взгляд на Бориса. Тот неуверенно улыбнулся, но тут же погасил улыбку. – Он страшно взволнован. Пожалуй, даже взбешен. Ему нестерпимо оставаться здесь. Он хочет уйти, но не может. Что-то держит его. И очень раздражает запах. – Какой запах? – спросила Мила. – Гниющих цветов. Он говорит, что не выносит его. Все принюхались, ища подтверждения этим словам, но почувствовали только приятный аромат свежих цветов, стоявших на подоконнике в вазе. – Попробуй разговорить его, Никла. – Вряд ли мне удастся. Нет, он не хочет со мной говорить. – А ты постарайся. – Увы… – Что? Но монахиня не закончила фразы, а сказала вместо этого: – Вроде бы он собирается показать мне кое-что. Да, точно. Он показывает мне комнату. Вот эту. Но нас в ней нет. И аппаратов, что держат его на этом свете, нет. – Никла напряглась. – С ним кто-то есть. – Кто? – Женщина. Очень красивая. Кажется, его мать. Мила краем глаза увидела, что Лара Рокфорд заерзала в кресле и судорожно схватила новую сигарету. – Что она делает? – Он совсем маленький, Джозеф… Она сажает его на колени и что-то объясняет. Предостерегает от чего-то. Говорит, внешний мир может только сотворить с ним зло. А здесь он в полной безопасности. Она обещает защищать его и никогда не оставлять своими заботами. Горан и Мила переглянулись. Именно так начался золотой плен Джозефа – с предостережения матери, отгородившей его от мира. – Она говорит ему: из всех опасностей мира самая страшная – женщины. Женщины готовы отнять у него все, им нужны только его деньги. Они обманут, одурачат его. – И тут монахиня вновь повторила: – Увы… Мила опять поглядела на Горана. Утром в присутствии Роша криминолог уверенно заявил, что ярость, со временем превратившая Рокфорда в серийного убийцу, исходила от того, что он не мог смириться со своей сексуальной ориентацией, поскольку кто-то, скорее всего мать, обо всем догадался и не простил его. Убивая своих партнеров, он избавлялся от чувства вины. Но Горан, судя по всему, ошибся. Монахиня отчасти опровергла его версию. Гомосексуализм Джозефа вполне согласовывался с фобиями его матери. Она явно знала обо всем и не упрекала сына. Но тогда почему Джозеф убивал любовников? – Я не могла даже пригласить подругу. Все повернулись к Ларе Рокфорд. Дрожащими пальцами женщина сжимала сигарету и говорила, не поднимая глаз. – Именно мать поставляла ему мальчиков, – сказал Горан. – Да. – Лара кивнула. – И платила им. Слезы вдруг брызнули из единственного здорового глаза, отчего ее лицо стало похоже на гротескную маску. – Меня мать ненавидела. – За что? – спросил криминолог. – За то, что я женщина. – Увы… – в который раз повторила Никла. – Замолчи! – крикнула Лара брату. – Увы, сестренка. – Молчи! Она вскочила, видимо не в силах сдерживать ярость. Ее губы и подбородок лихорадочно тряслись. – Вы не знаете… Откуда вам знать, каково чувствовать на себе этот взгляд. Он следует за тобой повсюду, и ты понимаешь, что он означает, хотя и не признаешься в этом даже себе, потому что от одной мысли тебя охватывает омерзение. Я думаю, он пытался понять, почему его так тянуло ко мне. Никла по-прежнему была в трансе. Вдруг она вздрогнула. Мила, не выпускавшая ее руку, почувствовала это. – Вы из-за этого сбежали из дому? – Горан так настойчиво сверлил Лару глазами, будто готов был клещами вырвать у нее ответ. – А он именно тогда начал убивать? – Да, скорее всего. – И потом, когда пять лет спустя вы вернулись?.. Лара Рокфорд рассмеялась: – Я же не знала. Он обманул меня, сказал, что ему одиноко, что все его бросили. Нажимал на чувства: дескать, я его сестра, он меня любит, и потому мы должны помириться. А все остальное – мои домыслы. Я поверила. Тем более в первые дни он был так нежен, так заботлив. Казалось, от Джозефа, каким он был в детстве, не осталось и следа. Но потом… Ее то и дело разбирал нервный смех, красноречивее слов говоривший о пережитом насилии. – Никакой автокатастрофы не было? – предположил Горан. Лара покачала головой: – Ему надо было удостовериться, что я никуда от него не денусь. У всех сжалось сердце от жалости: она была не столько пленницей этого дома, сколько заложницей своей внешности. – Простите. – Она направилась к двери, подволакивая изуродованную ногу. Борис и Стерн расступились, давая ей пройти. А потом одновременно уставились на Горана в ожидании его приговора.