— Терпит, но, по-моему, просто боится. Ловушки всякие мастырит. Я тоже. Чтобы не думал он, будто я расслабился и отношения своего к нему не поменял. — Опасно это, — говорю. — А ну как подловит он тебя где? Что делать-то будешь? — Когда в открытую попрет, я сразу пойму, что нет в нем былого отношения, и руки мои свободны. А к чему ты ведешь, Роин? Сегодня он нам на руку. Будь его воля, пригреб бы он твоего Мишку Птаха давно, да интерес у него имеется какой-то к походу ихнему, и, пока он его не выкрутит, фартовый ваш может безопасно жить. На нас у него тоже надежа есть какая-то. То, что он Леванчику концерт показал, говорит только об одном — сдерживает он просто суету нашу. Мол, не суйтесь пока, и будет все о, кей. Так что порядок, да и списать на него можно, что мы тут намутим. Его-то слава впереди бежит. — А что он Левану показал? — Старый фокус. Он его «тени из стен» называет. — Тэни, б… — неожиданно ожил Леваша. — Прыкынь, Роин, сыдышь себе, хаваешь, а тут из стэны руки на тэбя тянутся, патом ыще одна, и ыще. Первый растворяется, а тут ыще лэзут… — А ты? Леванчик лишь рукой махнул. — А что он? — продолжил Юрка. — Давай со стенкой воевать. Пока успокаивал его, все и закончилось. Не туда ломиться надо было, Леваша. Молчит баранчик мой, руки лишь сцепил, аж костяшки белеют. — Ну и куда же ломиться, если снова увидим? — спрашиваю. — А за стенку, от которой тени идут. Тень есть — значит, Вовка за ней, а уж как он это делает — не знаю. Я и сам-то впервые этот фокус увидал. — Страшно? — Бывало и страшней, а от теней этих какой страх? Так, мелькание для впечатлительных. Выключил свет, и нет их, — закончил историю Заморенок. Судя по Левашиному взгляду, сильно задели его Юркины слова, но все правильно, и старший здесь — Заморенок. К тому же, повторюсь, сомневаться в себе он ни разу еще не заставил. Пока судили да рядили, совсем уходить собрались, но Юрка решил сгонять на другую сторону бункера своего. Вернулся быстро. — Только что проснулись, — говорит, — жратву готовят. Потерпишь, Роин, еще немного без благоустройства? Сегодня их упускать нельзя. — Мне что? — отвечаю. — Нет вопросов. Отмываться и кайфовать после будем. Вон грузинский князь и тот не плачет. На Леванчика киваю. Юрка понятливо слушает. Сообразил, что базар этот для товарища моего. Мол, сколько надо будем ждать, лежать, ползти, не есть, сидеть без света, не двигаться, не жрать да спать абы как. Жизнь, братва, — школа, проблемы — университет, а лагерь — академия. Не сам я такой умный — воровская выучка, а Леванчик сейчас как раз в университетские стены попал. Про себя прикинул, что неплохо бы в спокойствии пару часиков откочумать, а то и все десять, но понимаю, что пробивает меня Замора, — не потерян ли бродяжный характер? Не поведусь ли я на отдых в ущерб делу? А вдруг желания скотские сильней окажутся? «Не дождешься моей слабости, браток», — злюсь, но виду не подаю. А он мне моргает вдруг понимающе: мол, правильно, держи марку, и снова чую, что с непростым парнем меня урка свел. Оставил Заморенок нас одних на своей верхотуре. Сначала на стороне ихнего лагеря торчал, а как пошли, к нам перебежал. — Вниз пошел, — говорит. — Ты, Роин, давай в нору и на канат. Только тихо. Думаю, и сегодня они без света пойдут. Петруха на такие фокусы мастер не хуже Козлякина. По памяти гуляет. Камнем вот так стукну, — цыкнул пару раз по стенке Юрка, — значит, на хвосте я. Как услышишь, канат поднимай. Спустишь, когда еще раз стукну. Леваша пускай лагерь смотрит. Не проспите только, может, движуха какая будет. Прыг на веревку, и будто не было его. Связь нашу с внешним миром, как сказали, наверх я затянул и в нору полез. Интересно глянуть, как они по рудничному двору пойдут. Лежу себе, и кажется, что слишком уж долго фонарики не появляются, а тут вдруг «цык, цык» — прямо подо мной. Ну, Замора — красавчик, упал-таки на хвост ребяткам. А темень — глаз коли. «Как же они без света ходят? Ну ладно, Козлякин — сумасшедший, Петр, ихний проводник, по памяти, а Замора?» — думаю и понимаю, что не нравится мне здесь все. Расскажи кто месяц назад, что по норам нырять буду и жить как бомж — в рожу бы плюнул, а тут, гляди, сам уже в темноте на стены не напарываюсь. Освоился. Иной раз, конечно, шпионский фонарик зажгу, но что-то мне свет начинает мешать. Долго к сумраку потом привыкаю. Перешел я на рудничный двор. Слышу, Леванчик шуршит. — Как дела, брателла? — интересуюсь. — Эти двое на мэсте, — шепчет. — Лишаков никакых. — Ну и отлично. — Как думаэшь, Роин, — Леванчик спрашивает, — долго мы здэсь провозымся? — Даже загадывать не хочу, — отвечаю. — Тебе что, плохо живется? Фонарик меньше включай и учись, как эти пацаны, в темноте полной ориентироваться. Потом пригодится. Базарю, а сам понимаю, что и мне эта кутерьма не в масть. Если Заморенок не выудит ничего за ближайшие пару дней, надо рвать отсюда когти и добывать фраера на поверхности. Соображаю: «Не будем Козлякину мешаться, глядишь, и приберет он его без нас, а нам останется лишь отчитаться». Понимаю, правда, что пустые это мечты. У воров не проканает. Там прямо спросят, когда приедешь: «Труп видел? Похороны были?» Еще и фотку могилки запросят. Сестра, мол, интересуется. Не обессудь, Роин. Сгоняй, доделай. «Сука! Да к тому ли готовили меня мамка с папкой-покойничком», — психую. Сколько раз в мечтах прощала мамуля все зейхера мои. У отца-то прощения не попросишь. Умер папка. Так и уйду я без отцовского слова доброго на тот свет. Сижу и понимаю, что плохи дела мои и не в ту сторону много лет иду я. Леваша мое настроение почувствовал, но с вопросами и базаром не лезет, а меня уносит. Чую, итоги какие-то подвожу, будто со мною вот-вот что случиться должно. Так мне тошно стало, а тут перед глазами Мирьям встает. «Только-только опору в жизни своей нащупал, и вот он, подарочек», — думаю. Понимал же: сколько веревке ни виться, обрыв где-то будет, да только гнал от себя мысли эти, не прислушивался. Не сбежать мне, и придется, значит, пройти дорожку до конца. «Даст Бог, проскочим», — думаю. Хотя какой уж тут Бог — руки в кровище по локоть, и спасти меня может лишь смерть мученическая, так один монах-расстрига в лагере рассказывал. Расстрига-то расстрига, но мысли у него светлые всегда были. Он нам и про блудного сына говорил, и про то, что раскаявшийся грешник десяти праведников стоит, но где сил найти, чтобы с крючка этого сорваться? «А земное, видимо, лишь под землю и ведет, — понимаю. — Так что, если хочешь порвать круг свой порочный, товарищ Роин, нужно тебе перестать педали эти крутить. А может, вспомнить молитвы солнечные наши?» Ведь ни одна религия плохому не учит. Мама с папой все о стариках рассказывали: какой уклад тогда был и какая выручка в старые времена имелась. Красиво все это, но для начала придется здесь дела доделать. Иначе можно самому счеты с жизнью сводить, чего ни одна религия не позволяет. Такой водоворот в моей голове закрутился, что и темноты уж нет, а будто на свет я иду. Бегут перед глазами образы из детства моего, и чувствую, что не могу остановиться в желании покаяться и бросить все. Решил: «Жду еще час, и если нет новостей от Заморы, то разворачиваюсь независимо от результатов его похода». Чтобы все по-честному было, полез я в переход, камушков цыканье ловить. Левашу на другую сторону прогнал. Посопел мой абрек, но уполз обреченно. Лежу, тишину слушаю и радуюсь: какую жизнь я начну, когда часовая стрелочка заветной цифры коснется. Пять минут осталось. Решимость моя стальной становится. Четыре минуты. Три. Две… «Цык, цык», — донеслось снизу. 35. Р. Пашян Себе не соврешь. Одна минутка, и никто бы не остановил меня. Понимаю, что не дал мне Замора приходом своим шанса на другую жизнь. Теперь все — иду до конца, и прощайте, слабости мои минутные. Как решил, так и буду делать. Только цыканье услышал, сомнения мои дымком растаяли, а когда канат Юрке опускал, улетели они сизой струйкой в ту же дыру. Заморенок доволен. — Нашарил я, чего они ищут, — говорит, а рожа у самого в свете шпионского фонарика от грязи лоснится — чистый афроамериканец, зубы да глаза. — Чего ржешь, Роин? — Да уж сильно ты, Юрка, на негра похож. — Ты себя еще после этого клоповника не видел, — отвечает. — Хотя такая окраска нынче всем по ништяку. Пропас он, оказывается, эту парочку и точку, которую они искали, пропас. — Петруха матерый, — смеется Заморенок. — Кружной дорогой туда гуляли, но высматривать его теперь нет нужды. Только выход из лагеря гляди, и все. Отдыхать идешь? — Не заснешь, Леваша, один? — спрашиваю. — Валы давай, не прокоцывай, — абрек мой щерится. Заморенок воды наверх принес несколько бутылок да сухомята пожрать. Оставили мы все это наблюдателю нашему и потопали на отдых. Добежали без приключений. Никогда не думал, что нора эта крысиная мне грандотелем покажется. «Что же, — думаю, — я на поверхности увижу, когда выберемся?» Вот что значит — относительность. После этих шахт и Слюдянка — столица.