С этой минуты каждый день утром и вечером он писал мне длинные и, надо сказать, талантливые письма. Правда, начинались они торжественно и немного комично: «Мой уважаемый брат!..» Начинались так, потому что писал он их для истории. Он бросал бутылку в океан вечности, веря, что когда-нибудь волны прибьют ее к далеким берегам будущих времен, люди откроют эту бутылку и прочтут его мысли о нашей эпохе, ушедшей навсегда в прошлое. Я был необходим ему только для обращения: «Мой уважаемый брат!..» Он злился, требовал от меня ответов на свои письма, которые были ему нужны для нового подъема сил, для его новых вдохновений. А мои ответы были короткими и совсем не эпистолярными: «Пошел к черту!» Наконец ему надоела такая безответная переписка. Он выдохся, иссяк и в один прекрасный день, рассвирепев, взял и на моих глазах разорвал на клочки все свои письма ко мне, которым отдал столько сил и столько времени. Мне было очень жаль брата. Я чувствовал себя виноватым перед ним. Он сам напоминал разорванное на клочки письмо. Если бы нашлась рука, которая смогла бы собрать его страсти, существующие вразброс, соединить, склеить их буква к букве, кто знает, может, получилось бы замечательное произведение человеческой природы. Всю жизнь его шатало, бросало из стороны в сторону. Он лихорадочно искал себя. Теперь брат закончил механико-математический факультет и работал в лаборатории. Но до сих пор выписывал «Пионерскую правду». Так сказать, не по возрасту, а по характеру. Он с детства был блестящим математиком, мой брат, хотя именно к математике относился весьма равнодушно, с ленцой, с прохладцей. Еще в школе любую самую трудную задачу, над которой безрезультатно бился весь класс, он решал сразу, запросто, и, видимо, от этого ему становилось скучно Та энергия, избыток которой мешал ему во всех его начинаниях, здесь как раз полностью отсутствовала. Чтобы Он ни делал, как бы ни жил, математика всегда оставалась с ним как единственно устойчивое в жизни. И куда бы его ни заносило, в конечном счете он понуро возвращался к ней, как к верной, покорной, готовой все ему простить жене. Можете себе представить, в каком он находился сейчас состоянии, узнав о том, что кого-то надо спасать, идя по следам шайки уголовников-наркоманов. Разные роли играл в своей жизни мой брат, но роли детектива ему еще играть не приходилось. — Это же здорово! — восторженно закричал он. — Что здорово? — сердито посмотрел на него Папсуй-Шапка. — То, что гибнет девчонка! — Брат уже не мог с собой совладать. — Мы организовываем частный розыск. Необходимо выяснить, кто к ней приходит и куда ходит она. Тихо-спокойно! Это я беру на себя! — Ты Что здесь балаган устраиваешь, — перебил его Папсуй-Шапка. — Успокой ты его! — обратился он ко мне — Як тебе пришел, к взрослому человеку, а не к этому мальчишке. — Слушай ты, Папсуй-Бабка, — разозлился мой брат, — ты думаешь, что только у тебя есть бабка, тыква и совесть? У меня они тоже есть! Если так, я буду действовать сам, по своему усмотрению. И он ушел на кухню, вызывающе хлопнув дверью. Его слова не могли меня не встревожить. Если в дело включится мой брат, если он подожжет фитиль своей дьявольской энергии… Трудно даже представить себе, что может произойти. Но что я мог с ним поделать! Мы долго еще размышляли с Папсуем, как выйти нам на эту банду, как спасти девчонку, оказавшуюся у них в руках, но в ту ночь ничего путного придумать не могли. Можно верить или не верить в рок, во всякого рода знамения, но бывает такое стечение обстоятельств, когда невольно начинаешь задумываться, а нет ли в жизни такой таинственной взаимосвязи, когда одно событие как бы предвещает другое. Появление этой девчонки оказалось для нас далеко не случайным. Утром следующего дня нас вызвал к себе на оперативное совещание начальник отдела полковник Щеглов, бритоголовый, грузный пожилой человек, во всей громоздкой фигуре которого чувствовалась крепкая армейская плоть. Он в равной степени мог быть и полковником, и генералом, и рядовым милиционером, из тех самых немолодых постовых служак, которые так часто встречались в послевоенную пору и которых почти нет у нас сейчас в нашей милиции Их сменили худенькие, стройные молодые милиционеры, похожие на старшеклассников. Армейская плоть его проглядывала во всем — и в том, как он, по-хозяйски положив на стол форменную фуражку, медленно, добротно вытирал бритую голову большим белым платком, и в том, как он засовывал ладонь за широкий ремень на крупном животе, и в том, как он, прищурившись, курил папиросу, при этом держа ее огоньком книзу тремя пальцами, как цигарку. — Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие, — полковник любил цитаты из классических произведений. — Ограблен Центральный универсальный магазин. Вернее, только один ювелирный отдел. Кольца, брошки, серьги, браслеты, но в основном золотые дамские часы. Взято товару, только что завезенного на весь квартал, на сумму больше чем полторы сотни тысяч. Вот так. А главное, никаких следов не оставили после себя преступники. Нигде, ни на чем. Ни подкопа, ни разобранной стены, ни вырезанного оконного стекла. Все запоры, все замки целы. Сейф в подсобном помещении закрыт, а как раз из него похищены все драгоценности. Отпечатков пальцев на сейфе тоже нет. Как преступники проникли в магазин, как похитили из закрытого сейфа драгоценности — совершенно непонятно. Они ведь не святые духи. Вам ли мне говорить, что кража эта исключительная Я что-то за многие годы такой не припомню. Мы разошлем во все города ориентировки с подробным описанием похищенных ценностей. Работа предстоит нелегкая, так что считайте себя революцией мобилизованными и призванными — А у кого хранился ключ от сейфа? — спросил я. — Ключ находился и находится у заведующей отделом Петриченко Эльвиры Александровны, но она навряд ли имеет отношение к краже. Слишком это было бы безрассудно с ее стороны. Конечно, проще простого именно ей, имеющей ключ от сейфа, похитить из него драгоценности. Но в таком случае первое, что придет ей в голову, — отвести подозрение от себя, то есть имитировать кражу, оставить раскрытым сейф, учинить пожар в магазине, как обычно делают в таком случае торговые работники, совершившие хищение. А здесь сейф закрыт и ключи у Петриченко. Нет, преступников, видимо, надо искать пришлых, со стороны… Есть лишь одна зацепка. Да и то не думаю, чтобы она нас к чему-нибудь привела… Сержант Козырев из 34-го отделения милиции, оказавшийся утром у входа в универмаг, заметил Сюню Меньшого, а по паспорту Александра Ивановича Зубова — хорошо известного в 34-м отделении, да и нам тоже. Сюня выходил из универмага с чемоданом в руке. При встрече с сержантом Козыревым не испугался, как говорит сержант, поздоровался и нагло, дурашливо хохотнул. Теперь сержант винит себя, что его не задержал. Но, во-первых, еще о краже ничего не было известно. Во-вторых, не мог же Сюня утром на глазах у работников универмага, на глазах у всего народа ограбить ювелирный магазин. И наконец, Сюня не тот человек, чтобы самому совершить такой грабеж. Сюня не туз, а шестерка. «Да, — подумал я, — Сюня, этот большеротый, мокрогубый парень, не тот человек!» Никаких серьезных преступлений за ним не числилось. Но там, где собирались завсегдатаи подъездов и опасных дворов, непременно был и Сюня со своей щербатой шалой улыбкой. Весь его вид и эта дурашливая улыбка почему-то сразу вызывали даже у незлобных парней какой-то азарт жестокости, веселый и злой притягательный зуд непременно его ударить или хотя бы толкнуть, ущипнуть, свалить на землю, дать пинка под зад, согнуть в поклоне до земли шею. Он всегда оказывался в основании кучи малы, слабо сопротивлялся, вяло давал сдачу, и, может быть, эта его покорность подзадоривала парней, вызывала желание еще и еще раз ударить А он, как бы и не испытывая никакой боли, согнутый до земли, — разгибался, сбитый с ног чьим-то увесистым кулаком, — вставал, будто тело его было гуттаперчевым, дурашливо улыбался и плелся дальше за парнями. Мог ли такой человек один ограбить универмаг? Вряд ли. — Не считаешь ли ты, что необходимо рассказать полковнику о девчонке и о ее компании, — сказал я Степану, когда мы вышли с ним из кабинета полковника. — А вдруг есть связь между ее вчерашней исповедью и ограблением универмага? — Не могу я этого сделать, не могу! Она мне доверилась, а я ее — в уголовный розыск! Мне необходимо с ней встретиться, понимаешь! Как бы ни боялась она этих парней, она мне все-таки все о них расскажет. Попомни мое слово! Ну, оступилась, ну, пошла не по той дорожке. Но в ней много чистого, светлого. Ты бы с ней поговорил, посмотрел в ее глаза! Такие глаза лгать не могут! — Где она живет, ты знаешь? — Квартиру ее найти не трудно. Я проводил ее вчера до подъезда. На этом мы со Степаном расстались. Утром мой брат встал сытый от сна. Потянулся. Победоносно посмотрел на меня. За ночь лицо его утихло, успокоилось. — Я хорошо выспался, — звонко заявил он. — Когда ложусь спать, я полностью выключаю сознание. Я усмехнулся: — Вся беда в том, что потом, утром, ты забываешь его включить. — Беру отпуск за свой счет на две недели, — он многозначительно посмотрел на меня, — работка подвернулась. — Какая? — настороженно спросил я, ожидая от него самых невероятных сюрпризов. В равной степени он мог бы устроиться на работу и дворником в том доме, где живет девчонка, чтобы неотступно день и ночь следить за ней, и сантехником, и начальником домоуправления, и ее участковым врачом, и еще бог знает кем. От него всего можно ожидать. — Я устроился продавцом книг с автофургона. — Лидо его обозначало явное превосходство надо мной — мол, что, каково? Никогда не догадаешься, какой фортель я выкину! — Для чего это тебе нужно? — Есть великая, архивеликая идея! — светло-карий глаз его начал разгораться — Тихо-спокойно! Я все продумал, вычислил, вычертил! Какой я идиот, что не пошел в свое время на юрфак или в Высшую школу милиции. Нет, не математика — криминалистика — вот оно мое природное призвание. А я занимаюсь черт знает чем! Подумать только, я решаю задачи с мертвыми числами — закорючками. Криминалистика — это задачи с живыми людьми, с изломанными драматичными судьбами, с невероятно сложными характерами. Это куда увлекательнее и интереснее! Как ни странно, но в эту минуту я верил ему. Верил в то, что он действительно родился криминалистом, что не математика, а криминалистика его природное призвание, что, если бы в свое время он пошел учиться на юрфак или в Высшую школу милиции, из него бы получился сыщик высочайшего класса. Казалось, уже мне, его брату, давно пора было знать, что он безбожный фантазер и выдумщик, что его планы в конечном итоге рушатся, и все-таки в эту минуту я верил ему! — Что же ты задумал? — спросил я его. — Тайна. Прости, но тайна, — изысканно вежливо, Даже торжественно, ответил он. Она явилась на допрос с «Жалобной книгой» в руках, громкая, оглушительная. — Вот! — закричала она прямо с порога. — «Жалобная книга»! — Во-первых, садитесь, Эльвира Александровна, — сказал я, — а во-вторых, при чем здесь «Жалобная книга»? По-моему, никто ни на кого не жалуется — ни вы на нас, насколько я понимаю, ни мы на вас. — Вы не жалуетесь, вы сразу за решетку! Вот «Жалобная книга». Вот его подпись! Вот его адрес! — Кого — его? — Уголовника, который обчистил сейф. Мне сразу стало понятно, кто он такой, только посмотрела на его бандитскую рожу. В «Жалобной книге» я прочитал «В первый раз в жизни пишу жалобу. Не могу молчать. Так возмущен, да-же руки дрожат. Продавщица ювелирного отдела, когда я попросил ее помочь выбрать для жены колечко с бирюзой в подарок ко дню ее рождения, после того, как я к ней обратился трижды, грубо, по-хамски меня оборвала: «Что вы ко мне пристали? Выбирайте сами. И то ему не подходит и это не подходит. Купят на копейку, а с ними возись, будто дом покупают!» Девчонка! Как ей не стыдно так оскорблять человека! Триста рублей, видите ли, для нее копейка! Когда же, наконец, мы покончим с этим нашим родимым отеческим хамством? Василий Иванович Головин, инженер. Адрес: Красноармейская, 59, кв. 385». — Я что-то не понимаю, какая связь между «Жалобной книгой» и ограблением сейфа? — Какая связь? Да самая прямая! Он мне так голову заморочил своими придирками, так заморочил, что я была прямо сама не своя. А тут как раз конец рабочего дня. Швырнула ключ от сейфа в ящик письменного стола и ушла, оставив ящик открытым. Такое со мной впервые за столько лет! Теперь я понимаю — это он специально на меня давил, чтобы вывести из терпения, чтобы я ключ оставила в открытом ящике. А может, он гипнотизер? Вот чем кончаются жалобы — уголовщиной! — Малахольная, скандальная баба, — сказал Папсуй-Шапка после ее ухода. — Что она здесь молола? Чушь собачья! — Не такая уж и чушь. Наступление — лучший вид обороны. Ее расчет: нашуметь, наорать и дымовой завесой прикрыть свое разгильдяйство. С инженером поговорить, конечно, надо, хотя дело здесь ясное. Ну, хорошо. Ключ от сейфа в открытом ящике стола. Кто-то мог им воспользоваться. Но как он проник в закрытое на сто замков помещение, охраняемое со всех сторон? Причем проник, не оставив никакого следа. Вот загадка! Дело наше никак не подвигалось вперед. Поговорили с инженером, написавшим жалобу. Расспросили о нем на работе, у соседей. Расспросили деликатно, осторожно, чтоб как-то не скомпрометировать его. Уважаемый человек. Прекрасный специалист. Почтенный семьянин. К тому же у него стопроцентное алиби. На третий день под вечер пришел ко мне Папсуй-Шапка. — Письмо. — Какое письмо? От кого письмо? — От нее. — Где ты егo обнаружил? — Под дверью своей квартиры. — Что она тебе пишет? — Ты прочитай, прочитай! — он протянул мне письмо. Первое письмо девчонки «Здравствуйте, Степан Петрович! Простите, что тогда при нашей ночной встрече я назвала Вас равнодушным, невнимательным к людям человеком. Я долго о Вас думала, и мне кажется теперь, что я Вас хорошо понимаю. Вы человек добрый, участливый. Вы искренне хотите мне помочь. Появилось желание Вам писать, придвинуть к Вам свою душу, говорить с Вами. Мне так сейчас нужен такой человек, как Вы, друг и советчик. Я понимаю, что стою на краю бездны. Еще один шаг, и меня не будет. Это, только это мне дает право на откровенность. Все может быть! Может быть, это мой предсмертный разговор, моя предсмертная исповедь. Я очень одинока. Но никак не могу приучить себя к счастью одиночества, как приучали себя к счастью одиночества мудрецы и поэты. У меня другое одиночество, одиночество скуки и тревожащей душу тоски. Мне неинтересно жить на свете. И когда мать мне недавно сказа-ла: «Если ты будешь вести такой образ жизни, не доживешь и до тридцати лет», — я ответила: «А мне больше и не надо. На что мне такая жизнь, да еще до старости!» Может быть, если бы я встретила мужчину, который бы меня понимал, все в моей жизни было бы по-другому. Но вам, мужчинам, мешает понять нас, женщин, то, что вы мужчины. Была и у меня первая любовь, когда мне было год и семь месяцев. Да, да, год и семь месяцев!