Воспоминания о ней и сегодня настолько явственны, как будто все это было всего лишь день назад. В то лето я с отцом и матерью жила в станице Ленинградской на Кубани. Осенью мы из тек мест уехали и больше никогда туда не возвращались. Так что воспоминания о станице Ленинградской заканчиваются именно на трудном возрасте и я не могу приписать по невольной ошибке памяти этому моему грудному возрасту воспоминания поздних детских лет. Потом, спустя многие годы, я не раз брала карандаш и рисовала дом, в котором мы жили, кружева белых резных ставен, возле крыльца кадушку. В ней меня купали в теплой, мягкой, шелковой дождевой воде, пахнущей скользким мокрым дубом Моя мать всегда удивлялась «Как ты это можешь помнить Ведь тебе было всего год и семь месяцев!» В то лето приехал к нам погостить папин друг — дядя Володя То, что это был папин друг и что звали его дядя Володя, в ту пору я, конечно, знать не могла. Это все мне стало известно позднее, уже в сознательном возрасте, по рассказам родителей. Но я прекрасно помню степь, двуколку, тряско едущую по пыльной дороге, мощный, темно-коричневый, лоснящийся от солнца и пота круп лошади, развевающийся по ветру хвост, а под ним медленно, тяжело падающие на мчащуюся под колесами землю яблоки конского навоза, ароматно пахнущие радостью здорового степного бытия, не отравленного бензинной гарью. На всю жизнь у меня остались от этого дня запахи жаркого полынного тепла, дегтя и конского навоза. «Ты помнишь, как мы ездили с дядей Володей купаться на речку?» — спрашивала я мать, будучи уже взрослой. Особенно четко от этой поездки мне до сих пор видится один кадр, одно неизъяснимо волнующее меня видение. Видится отчетливо, как на телеэкране. Речка, поросшая камышом, сочно. — зеленая трава и чьи-то осторожные сильные руки, прижимающие меня, голенькую крошку, к широкой, загорелой, мускулистой груди. Я не знала, что эти сильные, властные, ласковые руки были руками молодого мужчины, но они были прекрасны! Это я чувствовала. Вот и все. На этом кадр обрывается. Но потом со мною такого никогда не было. Потом, по-моему, я уже никогда никого не любила. Неужели это была моя первая и единственная любовь!.. А было ли все это? Может быть, мне только кажется, что это было. А живу ли я на свете? Может быть, мне только кажется, что я живу. Вот и снова бреду я с утра По ухабистому бездорожью Все, что было со мною вчера, Вдруг сегодня мне кажется ложью Что ж! Видимо, у правды есть своя ложь. А у лжи есть своя правда. Да, видимо, так. Потому что все исскуство, вся литература — это правда лжи У французов есть изречение: «Это. правдиво, как вымысел, и невероятно, как сама жизнь». Меня все время преследует мысль, что я живу какой-то не своей, чужой жизнью Это лишает меня реальности существования Начала писать повесть. Все распадается на части. Нет общего замысла Наверное, потому, что и в моей жизни нет общего замысла. Нет цели. Нет идеала. Кто знает, жила бы я в годы войны, может быть, была бы Зоей Космодемьянской. Те, кто в прошлом шли на эшафот, были сильны всепобеждающей верой, что погибают не зря, что завтра будут люди лучше, будут счастливее, и в этом видели торжество своей победы А вот оказалось, что лучшими людьми были они Чем, скажем, я лучше, чем я совершеннее Зои Космодемьянской? Видела недавно по телевизору, как один венесуэлец прыгает с высокой скалы в кипящий водопад и, проделав этот смертельно опасный трюк, остается живым. За-чем ему надо так рисковать своей жизнью? А зачем надо людям в утлой лодочке или даже в бочке переплывать океан? Смельчак, он, как тореадор, дразнит свирепого быка судьбы, и в этом азарте — его счастье. Человеку нужна цель Вот декабристы вернулись в столицу после многолетней каторги, после тяжких цепей и сырых рудников, вернулись не по годам молодыми и встретили друзей своей юности, всю жизнь проживших в роскоши и благополучии, — дряхлых старцев с пустыми, усталыми глазами. Человеку нужна цель У меня была цель. А теперь ее нету. То, что я пишу, не печатают Сколько можно сидеть на скамье запасных игроков? У нас нет молодых знаменитых писателей. В 20-е годы вся литература была молодой — Маяковский, Есенин, Шолохов, Фадеев, Фурманов. А сейчас есть в Союзе писателей комиссия по работе с молодыми, а молодой литературы нет. Почему? Вот и приходится придумывать себе какую-то вторую жизнь, если нет первой, настоящей. Да, видимо, в этой второй жизни я слишком далеко зашла. Некому мне помочь. Подруг у меня нет. Я не люблю женщин, может быть, потому, что мне не везет на подруг. О чем говорили мои подруги, когда выходили из театра после трагических спектаклей — «Грозы» Островского, «Марии Стюарт» Шиллера, — какие бы замечательные артисты в этом спектакле ни играли? Еще не успев выйти из зрительного зала, они говорили о шмотках, о еде, о «плитах» (так они называют пластинки) безучастно, безразлично. Вы послушайте только разговоры женщин в метро, на улицах, на скамейках и парках. Чаще всего они говорят о том, какой обед сварили, из чего, сколько стоило мясо, где достали капусту и тому подобном. Да что они, голодающие, что ли? Нет, здесь дело не в голоде. Когда при моей покойной бабушке речь заходила о театре, о поэзии, о музыке, у нее в глазах появлялась испуганная растерянность. Когда же при ней говорили о еде, взгляд ее обретал уверенность, на щеках появлялся румянец. Совсем не потому, что она была прожорлива, нет! Гурманкой она тоже не была, просто в разговоре об искусстве она была беспомощна и стеснялась своей беспомощности. А разговор о еде был для нее спасением. Во время войны даже в осажденном, голодающем Ленинграде, наверное, так часто, как сейчас, люди о еде не говорили. Думаю, совсем о еде не говорили. Слишком мучительны были для умирающих от голода разговоры о еде. О еде говорят от сытости. От духовного голода. Недавно была в одной компании. Ребята — здоровенные лбы. Девчонки — клюшки. Сидят за столом. Молчат. Потом один белобрысый лоб говорит со значительным видом: «Не нравится мне эта этикетка на бутылке. На той бутылке — фирма! Суперок!» И опять молчание. Гремит магнитофон. Балдеж. Кайф. Я подумала: если бы сейчас в этой компании оказался Пушкин и говорил бы что-нибудь блистательное, умное об искусстве, о поэзии, о любви, на него посмотрели бы с презрением, с иронической ухмылкой. Даже не понимая, что за этим напускным превосходством прячут они свое убожество. А девчонки — клюшки! Как их парни могут уважать, если они сами себя не уважают. Дуры! Думают, если парень снял тебя с ветки, значит, ты завлекательная. Значит, что-то из себя представляешь. Какие они жалкие и смешные. Хотя больше всего на свете боятся быть жалкими и смешными. Если, к примеру, кого-нибудь из них собьет на дороге машина и она упадет на грязный асфальт и шляпка слетит с головы, то в эту минуту она не подумает об увечье, о сломанной ноге или ребре, она даже не почувствует боль, а испуганно оглянется по сторонам, смотрят ли на нее сейчас люди, на ее растрепанные волосы, на разорванный чулок, на упавшую в грязь шляпку. Это для нее окажется самым важным. Как мы боимся быть смешными и как мы не замечаем того, когда мы действительно смешные! Нет у меня подруг. Когда кому-нибудь из них плохо, я радуюсь. Сама не знаю почему, но радуюсь. Правда, я радуюсь и тогда, когда мне самой плохо. Злорадствую над собой: «Ну, что — тебе плохо?.. Пусть будет еще хуже!» Может быть, в боли есть сладострастие? Да, я радуюсь, когда подруге или мне плохо, — все-таки что-то случилось в моей скучной жизни, какое-то событие, пусть и печальное, но от него захватывает дух. Интересно! А потом думаю, какая же я сволочь, что обрадовалась чужим неприятностям, чужому горю, и виновато начинаю жалеть подругу еще больше. Дорогой Степан Петрович! Вы единственный человек, который проявил ко мне интерес. Потому-то я с Вами так разоткровенничалась. Только Вы один на всем белом свете можете мне помочь. Но если даже и не поможете, спасибо Вам за Ваше искреннее участие. Мне плохо Душа кричит, так мне плохо! Выйду на улицу. Лето. Пасмурный день. А почему он пасмурный? — спрашиваю я себя. Может быть, это от ядерных взрывов на нашей планете. А частые землетрясения не от них ли? Раньше я себе таких вопросов не задавала. Летний пасмурный день. Что здесь особенного? Мало ли летом пасмурных дней. А сейчас боюсь. Боюсь я этого пасмурного неба, как Страшного суда. Боюсь ножа в спину, когда вечером выхожу на улицу. Это не люди — звери. Одной девчонке вроде повезло. Отделалась легким ранением. Положили ее в больницу. Милиционера приставили. Милиционер в коридоре. А они ночью влезли в палату через окно и девчонку прикончили. Вот, собственно, и все. Мелисанда. P. S. Я не виновата, что родители назвали меня таким дурацким именем. И жизнь — не моя. И имя — не мое. А как жить иначе, не знаю. Зовите меня Милой или Феклой или как Вам больше нравится». — Не могла она, понимаешь, совершить преступление! — задумчиво сказал Степан. — Как она попала в руки к этим мерзавцам? Кто ее вовлек? — Думаю, не кто ее вовлек, а что ее вовлекло, — возразил я. — Что ты имеешь в виду? — Наркотики. Неужели ты не понимаешь, что вся ее вторая, ненастоящая, иллюзорная жизнь связана с употреблением наркотиков. А наркотики требуют огромных денег. Она же сама тебе сказала: «Сколько купюр, сколько золота, сколько бриллиантов растворено в отравленной ядом крови!» Ради наркотиков люди идут на любые преступления. Вот тут-то драгоценности и нужны. Ты помнишь нашумевший судебный процесс над медсестрами хирургического отделения районной больницы, которые вместо раствора морфия вкалывали больному после тяжелой операции воду. Больной умирал от болевого шока. Ты вспомни, Степан, эти твари морфий не продавали, а выменивали на драгоценности. Я не исключаю, что ограбление универмага связано с наркотиками. Если она наркоманка, ради наркотиков она способна на все. Вот и оказалась во власти этих бандюг. Папсуй стал мрачным. — Ладно, поглядим, — сказал он. — Пока мы тут с тобой прохлаждаемся, твой брат-идиот развил бурную деятельность. Хочешь полюбоваться? Пойдем! Мы вышли на улицу. Вечерело. По холодному осеннему небу шли медленные протяжные облака. Моросил первый снежок. Даже не моросил, а витал в воздухе, угадывался в нем, как призрачное видение зимы. На улице возле дома Папсуй-Шапки стоял книжный автофургон, окруженный плотной толпой, которая оживленно разрасталась, как у входа на стадион в день большого футбола. — Что там происходит? — спросил я у Папсуя. — А ты послушай, что кричит твой брат. Когда мы подошли ближе, я услышал зычный голос моего брата: — Покупайте роман! Гениальный роман! Сенсация века! Тайна двора императора Николая II! Секс! Разврат! Автор романа Леонид Соболев. Название романа «Капитальный ремонт». Цена рубль двадцать копеек! Тихо-спокойно! Покупайте роман — бестселлер! Растление царского двора! Безумные оргии! — Вот идиот! Действительно идиот, — возмутился я. — Где же в «Капитальном ремонте» описания безумных оргий, тайн двора императора, секса, разврата? Во всем романе может быть одна строчка о растлении царского двора. А он уже сочинил что-то другое, свое… Люди прочтут, опомнятся, ему же морду набьют! Зачем это ему все надо? Подкатил фургон прямо к твоему дому! — Не только к моему, понимаешь, но и к дому девчонки, чтобы следить за ней, с кем она встречается, кто к ней приходит. Вот ведь какая штука! И все-таки эта дурацкая на первый взгляд затея с автофургоном и продажей книг возле дома, в котором жила девчонка, имела свои знаменательные последствия. Именно она дала нам в руки ту единственную ниточку, потянув за которую мы смогли продвинуться вперед. Из наших разговоров с Папсуем брат мой знал, что зовут девчонку Мелисанда — редкое имя. Он завел знакомство с паспортисткой в домоуправлении, одарил ее книгами, поведал о том, как он познакомился с Мелисандой в кинотеатре, проводил ее и теперь хочет послать ей на дом цветы. Паспортистка раскрыла перед ним домовую книгу. Поскольку только одна девушка с таким редким именем проживала в этом доме, номер ее квартиры было узнать не трудно. И здесь моему брату крепко повезло. Судя по записи в домовой книге, девчонка родилась 21 ноября, как раз в тот самый день, когда мой брат получал о ней сведения в домоуправлении. День рождения — какой прекрасный повод для визита. Счастливый случай познакомиться не только с ней, но, весьма возможно, с ее компанией. Надо было немедленно действовать. Брат купил цветы. Взял несколько редких книг из нашей библиотеки и в семь часов вечера стоял на пороге ее квартиры. Он сказал, что он аспирант, а по совместительству продает книги из автофургона, который стоит по соседству. А как он узнал номер квартиры и день ее рождения, пусть это будет его маленькой тайной. Девчонка пригласила его в дом, хотя и не очень любезно. Она была одна. Никаких гостей в квартире не оказалось. «А я забыла, что у меня сегодня день рождения», — сказала девчонка, после чего наступила неловкая пауза. Брат себя почувствовал лишним. Настолько лишним, что даже он растерялся, не зная, что ему делать дальше. В эту минуту в коридоре раздался звонок, и в комнату вошел парень в темных очках, с длинными волосами, в кожаной куртке и в майке, раскрашенной, как переводная картинка. В руках он держал зачехленную гитару. Парень хмуро покосился на моего брата: «Что за фрайер? — спросил он девчонку. — Откуда возник? Вроде не из наших. Вижу впервые». «Это мой друг!» — сказала девчонка, как показалось моему брату, с вызовом. И тут произошло нечто такое, отчего мой брат буквально подскочил на месте. Ему стоило огромных усилий совладать с собой. Парень достал из кармана золотые дамские часы: «Это мой тебе подарок», — сказал он. Я представляю себе, как стал разгораться светло-карий глаз моего брата при виде этих часов. Ведь как раз целая партия таких часов была похищена из универмага. Парень достал из портфеля две бутылки коньяку и бутылку шампанского («шампани» — как он выразился). «Ну что ж, давайте вздрогнем!» — сказал он. После первой рюмки парень, которого звали Леня, взял в руки гитару и запел. Едва он начал петь, как весь преобразился. Казалось, он не пел песню, а слушал ее. Песня восторженно светилась в его расширенных зрачках, дрожала на лице. Брат запомнил ее начало: Течет реченька Да по камушкам Золотишко моет. Молодой жульман, Молодой жульман Начальничка молит. Больше ничего подозрительного брат в этот вечер не заметил. Но чувствовал все время какую-то неловкость, напряженность. То ли потому, что был незваным гостем в чужом доме, то ли потому, что дышал в этом доме, как он выразился, воздухом преступления. Может быть, это был просто страх. Брат боялся, и, надо сказать, не зря, вдруг заподозрят, что он пришел в этот дом не к девчонке, которая ему понравилась, а с определенным заданием, как работник уголовного розыска. Тем более что Леонид, как-то нехорошо на него глядя, несколько раз за вечер спрашивал: «Свой, не подосланный?» И при этом странно, как показалось брату, смеялся. То ли он так шутил, то ли и вправду что-то заподозрил. Леня быстро опьянел, и брат вызвался проводить его на такси домой, чтобы узнать Ленин адрес. Номер дома и подъезд он запомнил. Это была большая удача, многое нам обещавшая. — Вчера я был в притоне! В «малине»! — кричал мой брат, рассказывая нам с Папсуем на следующий день о своем визите в дом девчонки. — Как я оттуда выбрался живым, до сих пор не понимаю! — Давайте разберемся, — сказал я, — что мы знаем об этом Лене? — Многое мы о нем знаем, многое! Вот прочти. Сегодня под дверью нашел. И он протянул мне письмо. Второе письмо девчонки «Степан Петрович! Сегодня день моего рождения, 21 ноября, и мне очень захотелось именно в этот день написать Вам письмо.