Судья понравился Назару, это многое значило, Стальная шевелюра, крупное старческое лицо, но глаза, увеличенные очками, глянули цепко и живо — мудр по годам, однако интереса к людям еще не изжил. Осоловелые от судоговорения заседатели Назару были безразличны. Добродушная улыбочка толстяка прокурора и чересчур красивые очки адвокатессы понравиться, конечно, не могли, да бог с ними — знакомые желтые стены зала, аляписто крашенный герб республики над судейскими креслами придавали почему-то уверенности. Назар подумал, до чего же привык жить среди незнакомых лиц, если даже знакомые стены могут добавить уверенности. — Уважаемый суд, — начал он. — Для нашего… бывшего нашего министерства начальник управления не такой уж большой человек. На этом процессе я тоже небольшой человек. Тем не менее я собираюсь сообщить суду очень важную вещь, поэтому прошу разрешения… — Суд не принимает апелляций, — сухо сказал судья, отразивший сегодня семь попыток свидетелей обелить себя отказом от предыдущих показаний. — Отвечайте только по существу поставленных судом вопросов. — Это не апелляция, — несколько растерялся Назар. — Я не прошу пересматривать дело. Я о другом… — Тем более, — сказал судья. — Только по существу, — Хорошо, — сказал Назар, — но существо не только в суммах… Вскинув сивую бровь, судья позвенел металлическим карандашом по графину. — Первый раз я передал ему восемнадцатого сентября восемьдесят второго года тысячу пятьсот рублей, второй раз в мае, не помню числа, восемьдесят третьего— три тысячи, потом вплоть до ареста к каждому празднику передавал по две тысячи, — перечислял Назар. — Новый год, Первое мая, Седьмое ноября — по шесть тысяч в год? — По десять. Вы не посчитали Восьмое марта, то есть подарок его супруге, и подарок самому на день рождения. — Упустил, виноват, — усмехнулся судья. — И сколько же всего, с подарками? Так написано же в моих показаниях. — А вы повторите — Тридцать шесть тысяч пятьсот. Заседатели скучающе таращились на него. На этом процессе звучали более значительные цифры. Однако судья будто оживился. — Вы все время говорите «передал», а не «дал», как другие. Почему? — Эти деньги мне частями приносили начальники облупраблений, я их складывал в сейф, такая у меня была функция, а перед соответствующей датой передавал. — Функция… — покачал головой судья — Вам что, эти самые начальники говорили, для кого приносят деньги? — Считалось, что на нужды министерства — гости, сувениры, приемы… до указа ведь было Сколько существует министерство, всегда было так, и я не смог бы поломать это правило, даже если бы хотел. — А почему вы не хотели? Назар откашлялся, но отвечать не стал, а судья посмотрел в свой листок и не стал настаивать, спросив вместо этого: — Какой ущерб от приписок установлен по вашему управлению? — Больше сорока миллионов. — Вы боролись с приписками? — У нас такого слова даже не было. Корректировка, маневр — вот как это называлось. Мы знали — корректировка делается в интересах республики, чтобы на будущий год, не дай бог, не срезали фонды и чтобы в отчетном году хозяйства концы с концами свели, выдали людям зарплату. Разве можно бороться с интересами республики? Даже он, — Назар кивнул на первое лицо, — этого не смог бы. И судья покосился туда же задумчиво поверх очков и кивнул, как будто признавая ограниченность возможностей первого лица. Но спросил о другом: — Сколько вы заплатили подсудимому за свое назначение на должность? Назар побурел: — Он сам перевел меня из области в аппарат. Зато потом мне это стоило… — Свободы, еще бы, — перебил судья. — Прокурор, есть вопросы? — Непременно! — растянул улыбочку толстячок-добрячок. — Свидетель, вы перечислили только что суммы, которые дали… хм, передали подсудимому. Ну а себе-то сколько оставили? Назару столько раз уже задавали этот вопрос и столько раз не верили, что он не поморщился даже, отвечая: — Ничего не оставлял — Ну? А какие же ценности у вас изъяты? Прокурор насмотрелся на этом процессе казанских сирот, у которых при обыске выгребали тысячи — да не рублей, понимаете, тысячи, а золотых монет и побрякушек, понимаете, у которых ковры хранились скатанные штабелями, как бревна на лесоскладе, а японские магнитофоны пылились десятками, нераспечатанные. Зачем все это нормальному человеку? Как никогда в последние годы, на этом процессе хотелось ему послать куда подальше всю эту свору, обезумевшую от жадности, да и попроситься на пенсию Дачей заняться, честной и умной смородиной. Но судья посмотрел в свою папочку и сказал: — Ценностей изъято — обручальные кольца, сережки золотые, две пары, цепочка одна Две сберкнижки — шестьсот семьдесят три рубля четырнадцать копеек. Автомобиля, дачи нет, описано домашнее имущество на сумму. — Благодарю, вопросов не имею, — прокурор продолжал улыбаться. Только улыбочка помогала ему держаться в последние годы, когда покатился с горы, наворачиваясь на себя и чудовищно умножаясь, ком «руководящих» дел, и когда всем стало ясно, чего стоил прежде управляемый сверху закон, и когда становилось все несомненнее, что сжимающий нити кулак не собирается разжиматься. С оптимистической улыбкой всю свою карьеру ждал он очистительного грома, который заставит, наконец, мужика перекреститься, но вот над каждым громыхало, считай, беспрерывно, и каждый продолжал свое. А прокурор на раскаты улыбался еще упорнее, чтобы не впасть в пессимизм.. — Адвокат? — сказал судья. Блеснули в пыльном солнце и уперлись в Назара необычайно красивые, в какой-то искристой оправе иностранные очки. Солнце дымилось в них, скрывая глаза, и, когда адвокатесса поправила волосы, в ухе радужно полыхнул бриллиантик Богатый адвокат — хороший адвокат, и у Назара на минуту сжало сердце. — Только один вопрос, — сказала адвокатесса. — Вы когда-нибудь обследовались у психиатра? — К делу не относится, — сказал судья. — Есть другие вопросы? Кивнула отрицательно: блеск метнулся по дужке и кончился радужной искрой. Главное, свидетель понял смысл вопроса — вон как вцепился в трибунку, пальцы белые. — Что ж, — судья посмотрел на часы, — Подсудимый, ваши вопросы. Бывшее первое лицо поднялось со скамьи достаточно скоро, чтобы не оскорбить уважаемый суд, но и не слишком угодливо. За месяцы следствия оно освоилось с порядками. В глаза председателя лицо смотрело с Несомненной нежностью, однако же без подхалимажа, как бы видя в данном окружении единственного равного себе. Только усики седоватые — дерг, дерг… — К свидетелю вопросов не имею! — Объявляется перерыв, — сказал судья. — Уведите свидетеля. Назар почувствовал близкий запах казармы и прикосновение к локтю, но только крепче вцепился в трибунку: — Я должен сделать важное сообщение, гражданин судья! Я так долго ждал! Судья с сомнением посмотрел на заседателя слева, на заседателя справа — оба кивнули. — Говорите, свидетель, — позволил судья. И запах казармы исчез. — Двадцать третьего… — Назар сглотнул, подавляя ненужно нахлынувшее волнение, — двадцать третьего ночью на моих глазах в камере повесили человека, который… — В порядке справки! — блеснули изумительные очки, и судья кивнул, и адвокатесса сказала напористо: — Этапированный в качестве свидетеля осужденный директор ювелирного магазина покончил с собой, испытывая обострение бреда преследования, — вот копия заключения экспертизы. Находившийся с ним в камере данный свидетель, обнаруживший утром тело, пережил такое сильное душевное потрясение, что… — Неправда, везде неправда! — сказал Назар с такой силой, что судья остановил мановением адвокатессу, а ему показал — продолжай. И Назар продолжал, ощущая прилив нарастающей злобы и радуясь, что может что-то еще ощущать: — Стыдно говорить такое, когда человек, пусть он делец, пусть ворюга и взяточник, но когда человек раз в жизни собирался правду сказать, а его за это замочили! И я везде писать, доказывать буду, и пускай меня самого замочат… — Это и есть ваше важное сообщение? — перебил его судья. — Нет, — остановился Назар, снова дух перевел. — Просто несчастный Георгий сказал: у этого вот все куплено, везде, где надо, его люди сидят, и никакой суд, даже из Москвы, ничего ему все равно не сделает. Очень переживал Георгий, что вы этого вот за деньги отмажете от высшей меры, а через пару лет другие судьи за другие деньги вообще его выпустят, и он хотел, Георгий, рассказать вам про его операции с золотом, чтобы… — Суду известны эти операции, — сказал судья, жестом посадив на место привставшую было адвокатессу. — Что вы еще хотите сказать? — Главное. Теперь хочу главное, — торопился Назар, чувствуя, что уходит милостиво ему отпущенное время этих незнакомых, но самых важных для него теперь людей. — Наше министерство очень большое, конечно, очень сильное было, но оно ничего не делало такого, о чем бы не знала Москва. Вы понимаете, что я имею в виду. — Не понимаю, — сухо сказал судья. — Попрошу вас короче. — Зато я понимаю! — прокурор перестал наконец улыбаться. — Да уж пускай человек выговорится, Николай Александрович. — Я хочу сказать только, что несправедливо приговаривать к расстрелу его одного… — Назар запинался, напрягал все силы, чтобы унять это чертово сердце, которое то в горле прыгало, то где-то в желудке. — Ведь кто-то выделял министерству деньги, сколько попросят, и этот кто-то точно знал, сколько денег вернется к нему лично, а другие приезжали с проверками, а уезжали с полными чемоданами, проститутки — я их всех по именам назову! — Суду известны эти имена, — снова прокурор заулыбался, даже колыхнулся в добродушнейшем смешке, — да толку, свидетель, толку! Очень предостерегающе судья звенел карандашиком по графину, но прокурор не унимался, весельчак: — Дающие показания против других высокоответственных лиц тоже ведь могут оказаться подкупленными нашим подсудимым, а, свидетель? Не приходила в голову такая мысль? Да вот вы, который пытаетесь уменьшить его вину, может, вы тоже подкуплены! — Я его ненавижу, — тихо отвечал Назар. — Он мою жизнь уничтожил, но я и себя ненавижу, почему ему позволил это Меня наказали, его тоже надо наказать, обязательно. Но не так же, как вы делаете… Несчастного Георгия удавили, как будто кругом виноватый торгаш стоит не больше тюремного таракана. Зато с министром возитесь по закону, вон сколько месяцев сидите, разговариваете, прежде чем он свою пулю получит. А тех кто судить собирается? Когда? Не знаете? А мы имеем право знать — я и Георгий! — Уведите, — судья махнул карандашом куда-то поверх его головы, и Назар почуял снова казарменный дух, пальцы больно взяли его за плечо, но он продолжал упрямо: — Когда неправда идет сверху, почему наказываете снизу вверх? Нас первыми — несправедливо! Подожди, сынок… Эту сволочь надо расстрелять, согласен, меня надо тоже — запишите в протокол, прошу! Но даже мы имеем право сдохнуть справедливо — после них, которые все это, с-с-волочи, устроили! Однако ж председатель уже поднялся, и за ним беспрекословно отслоились от кресел оба заседателя и секретари, и адвокатесса ручками всплеснула, как бы собираясь вспорхнуть, но неожиданно толстые ноги и кипа коричневатых папок не позволили ей это сделать, и прокурор побагровел почему-то и подержал над столешницей сжатые кулаки, как бы собираясь грохнуть, но звезды в петлицах, конечно же, не позволили ему это сделать, и конвойные пальцы развернули Назара за плечо к выходу, и тогда он увидел, что не так был пуст зал, как показалось ему при входе, ибо у самой стены сидел единственный слушатель, и был то следователь, ведший с ним несколько дней назад предупредительно-загадочную беседу, и следователь сонно, равнодушно смотрел на него и почесывал нос. Недолгое время, что партию везли в автозаке «домой», Назар прожил в странном остолбенении. Все получилось не так, он говорил не то, что собирал и по словечку репетировал ночами. Никогда, никогда, сколько придется еще прожить, он не увидит больше первое лицо, и он упустил свой единственный случай казнить эту сволочь собственным страшным судом, — а вместо этого лепетал какую-то чушь о справедливости, хотя давно пора само это слово забыть.