Потом перевел глаза на кровать, где лежал весь забинтованный мужчина. Затем задержал взгляд на аппаратуре, которая поддерживала жизнь потерпевшего, и, наконец, на медсестре, только что сменившей пустую бутылку в капельнице. Рённ уже не один час сидел в этой антисептической, изолированной комнате с холодным светом и голыми белыми стенами. Кроме того, большую часть этого времени он провел в компании личности по имени Улльхольм, которого до сего времени никогда не встречал и который оказался одетым в штатское платье старшим полицейским инспектором. Даже простодушному Рённу Улльхольм казался безгранично нудным и тупым. Улльхольм был недоволен всем — начиная от зарплаты, которая, как и следовало ожидать, была очень низкая, и кончая начальником полиции, который не умел навести у себя железный порядок. Он возмущался, что детей в школе не учат послушанию и что даже среди полицейских нет настоящей дисциплины. Однако сильнее всего он набрасывался на три категории людей, которые Рённу никогда не сделали ничего плохого и о которых он никогда не думал, а именно: Улльхольм ненавидел иностранцев, молодежь и социалистов. Причину увеличения преступности и падения нравов он видел в том, что полиция не имела фундаментального военного образования и не носила шашек. Улльхольм на все явления имел свою безапелляционную точку зрения и без умолку разглагольствовал: — Смотришь на эти безобразия, и хочется убежать на природу. Я б с удовольствием выбрался в горы, если бы всю Лапландию не опоганили лопари. Ты ж понимаешь, что я имею в виду, а? — Моя жена саамка, — сказал Рённ. Улльхольм посмотрел на него со смешанным чувством отвращения и заинтересованности. Потом сказал: — Это очень интересно. А правда ли, что лопарки никогда не моются? — Нет, неправда, — устало ответил Рённ. — Но так думаешь не только ты. Рённа интересовало, почему таких людей давным-давно не сдали в центральное бюро находок. Одну свою длинную декларацию Улльхольм закончил словами: — Само собою понятно, что как частное лицо и как правый реакционер, как гражданин свободной демократической страны я не делаю никакой разницы между людьми, скажем, из-за цвета их кожи или мировоззрения. Но сам подумай, что было бы, если бы в полицию поналезли евреи и коммунисты. Ты понимаешь, что я имею в виду, а? На это Рённ скромно кашлянул, закрыв рот рукой, и сказал: — Конечно. Но я сам, видишь ли, такой крайний социалист, что меня можно считать… — Коммунистом?! — Да, именно так. Улльхольм сразу нахмурился, замолчал и отошел к окну. Он стоял там часа два, печально глядя на недобрый, изменчивый мир вокруг. Рённ подготовил два четких вопроса, которые для верности даже записал в блокнот. Первый: «Кто стрелял?» И второй: «Как он выглядел?» Рённ сделал еще и другие приготовления, а именно: поставил на стул портативный магнитофон, включил микрофон и перевесил его через спинку стула. Улльхольм не принимал участия в этих приготовлениях, он ограничился тем, что время от времени критически посматривал на Рённа от окна. Часы показывали двадцать шесть минут третьего, когда медсестра вдруг наклонилась над раненым и быстрым нетерпеливым движением руки позвала к себе обоих полицейских. Рённ быстро схватил микрофон. — Думаю, что он приходит в сознание, — сказала медсестра. Лицо раненого стало как-то меняться. Веки и ноздри задрожали. Рённ протянул микрофон. — Кто стрелял? — спросил он. Никакой реакции. Рённ подождал несколько секунд и повторил вопрос: — Кто стрелял? Губы больного шевельнулись, и он что-то сказал. Рённ переждал две секунды и вновь спросил: — Как он выглядел? Потерпевший ответил и на этот раз, уже несколько отчетливее. В комнату вошел врач. Рённ уже раскрыл рот, чтоб повторить второй вопрос, когда мужчина на кровати повернул голову в левую сторону. Нижняя челюсть у него отвисла. Рённ посмотрел на врача, и тот серьезно кивнул ему, складывая инструменты. Подошел Улльхольм и сердито сказал: — Ты что, в самом деле не можешь больше ничего от него добиться? Потом громко обратился к больному: — Слушайте, господин, с вами разговаривает старший полицейский инспектор Улльхольм… — Он умер, — тихо сказал Рённ. Улльхольм вытаращил на него глаза. Рённ выключил микрофон и понес магнитофон к окну. Там он осторожно перемотал ленту указательным пальцем правой руки и нажал на кнопку воспроизведения записи. — Кто стрелял? — Днрк. — Как он выглядел? — Самалсон — Ну и что это нам дает? — сказал Рённ. Улльхольм секунд десять зло, с ненавистью смотрел на него, а затем сказал: — Что именно? Я обвиню тебя в служебной халатности. Иначе я никак не могу. Ты же понимаешь, что я имею в виду, а? Он повернулся и вышел из комнаты. Его шаг был быстрым и энергичным. Рённ грустно смотрел ему вслед. XV Когда Мартин Бек распахнул дверь Дома полиции, ледяной ветер бросил ему в лицо горсть острых, словно иголки, снежинок. Перейдя Агнегатан, он нерешительно остановился, прикидывая, как ему ехать. Он все еще никак не мог освоить новые автобусные маршруты, которые возникали одновременно с исчезновением трамвайных линий в связи с переходом в сентябре на правостороннее движение. Внезапно около него затормозила машина. Гюнвальд Ларссон опустил боковое стекло и позвал: — Залезай. Мартин Бек обрадовался и сел впереди рядом с ним. — Б-р-р-р, — сказал он — Не успеешь заметить, что было лето, как уже вновь непогода. Ты куда едешь? — На Вестманнагатан, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Хочу поговорить с дочерью той старушки из автобуса. — Чудесно. Высадишь меня перед Сабатсбергом. Они миновали Кунгсбру и поехали вдоль старых торговых рядов За окнами мелькал сухой мелкий снег. Когда они ехали по Васагатан, около классической гимназии их миновал двухэтажный автобус сорок седьмого маршрута. — Н-да, — сказал Мартин Бек — Мне теперь муторно становится, как только я увижу такой автобус. Гюнвальд Ларссон посмотрел на автобус. — Это не такой, — сказал он. — Это немецкий. «Бюс-Синг». — Через минуту он спросил: — Может, поедешь со мной к Ассарссоновой старухе? Я буду там к трем часам. — Не знаю, — сказал Мартин Бек. — Все будет зависеть от того, когда я закончу разговор с медсестрой. На углу Далагатан и Тегнергатан их остановил мужчина в желтом шлеме и с красным флажком в руке. На территории Сабатсбергской больницы развернулось большое строительство. Старые дома разбирали, а новые уже взмыли вверх. Грохот взрывов катился волной между стенами домов. Гюнвальд Ларссон сказал: — Почему бы им не поднять на воздух сразу весь Стокгольм? Пусть бы делали так, как Рональд Рейган, или как там его, хочет сделать во Вьетнаме: заасфальтировать, намалевать желтые полосы и наделать автостоянки из всего этого дерьма. Наверное, это самое большое несчастье, когда планировщики дорвутся до реализации того, что планировали. Мартин Бек вышел из машины перед въездом в ту часть больницы, где размещались родильное и гинекологическое отделения. Перед входом не было никого, но, подойдя ближе, Мартин Бек заметил за стеклянной дверью какую-то женщину. Она открыла дверь и спросила: — Вы комиссар Бек? Я Моника Гранхольм.