– А я и не злюсь. – Вздор. Саймон – чертовски паршивый учитель, но на нервы он действовать умеет. Если у тебя есть ахиллесова пята, он найдет это больное место и вцепится в него, как изголодавшийся терьер. – Благодарю за красочное сравнение. – Не за что. – Она запихнула в рот немного пасты. – Это ведь неправда? – Что? – Ты ведь не свистнул деньги из сейфа той школы, в которой работал до этого? – Нет. Впрочем, я собирался это сделать. К тому моменту я пал уже достаточно низко для подобных вещей. Однако, когда дело дошло до кражи, я не смог ее совершить. Не смог, потому что кто-то меня опередил. – Извини, – сказала Бет. – Не следовало даже спрашивать. – Забудь. – Просто я знаю, что Гарри отчаянно нуждался в учителе английского, потому что, скажем прямо, за этой должностью закрепилась дурная репутация… – Как я и сказал, забудь. – Но даже Гарри не стал бы… – Забудь! – рявкнул я. Бет пристально посмотрела на меня. Не нужно обижать единственного человека, который здесь относится ко мне с симпатией, подумал я, а вслух произнес: – Извини. Просто мне все еще больно, и… – Нет, все в порядке, – она покачала головой, блеснув серебряными серьгами. – Иногда я просто не чувствую, когда следует заткнуться. – Не то чтобы… Стоявший на вибрации телефон зажужжал у меня в кармане. Я бы предпочел пропустить звонок, однако это могла быть Глория, которая прошлой ночью четко дала понять, что игнорировать себя она не позволит. – Извини, – сказал я еще раз. – Мне просто нужно… – Без проблем. Вытащив телефон из кармана, я взглянул на экран. Это была не Глория. На экране высветилось текстовое сообщение, и от его вида в мою кожу словно вонзился миллион крошечных ледяных игл. – Что-то не так? Да. – Нет, – произнес я вслух, убрав телефон обратно в карман. – Однако я вспомнил, что мне нужно быть в одном месте. – Сейчас? – В эту самую минуту. – У тебя через тридцать минут урок. – Я вернусь. – Рада это слышать, Джо. Морщась, я натянул куртку. – Увидимся позже. – Смотри под ноги. Я нахмурился. – Зачем? Бет вздернула бровь. – Ты ведь не хочешь еще раз свалиться с лестницы, правда? 13 Церковь Святого Фаддея была покрытым сажей зданием, напоминавшим скорее полуразвалившуюся станцию скаутов, чем деревенский храм. Никакого тебе шпиля – лишь дырявая крыша с отваливающейся черепицей. Решетки на окнах, заколоченные двери. Единственными ее прихожанами были гнездившиеся внутри вороны и голуби. Толкнув калитку, я зашагал по неровной тропинке. Погост выглядел таким же заброшенным, как и сама церковь. На нем уже давным-давно никого не хоронили. Моих сестру и родителей кремировали в большом крематории в Мэнсфилде. Надгробия были покрыты сколами и трещинами. Погода и время стерли надписи на них до такой степени, что некоторые уже невозможно было прочесть. Несколько самых старых надгробий упали из-за разросшихся древесных корней и теперь едва виднелись среди травы и сорняков. Я задумался о том, как сильно мы стараемся оставить свидетельство того, что когда-то жили на этой земле. Оставить память о себе. Однако в итоге даже надгробие является чем-то преходящим, непостоянным. Нельзя победить в схватке со временем. Это все равно что бежать вверх по постоянно ускоряющемуся эскалатору, который движется вниз. Время всегда деловито идет вперед и всегда убирает за собой, сметая осколки старого и принося новое. Я медленно обогнул церковь. Здесь тропинка шла чуть в гору, а надгробий было меньше. Остановившись, я огляделся. Какое-то мгновение я его не видел. Возможно, его здесь уже нет. Возможно, сообщение было просто каким-то… Но нет, вот он. Притаился на дальнем конце кладбища, поросший плющом и лозой. Ангел. Не мемориал и не надгробная статуя. Очевидно, скульптуру установили владельцы шахты еще в викторианскую эпоху. Некоторые поговаривали, что это произошло после того, как их дочери-близняшки умерли в младенчестве, однако, когда могилу вскрыли (церковь обосновала такой шаг своим беспокойством по поводу отсутствия надгробной надписи), человеческих останков там обнаружено не было. В действительности никто не знал, как ангел здесь появился и зачем. Сейчас, с отбитыми руками и головой, он уже даже не был особо похож на ангела. Его квадратный каменный постамент покосился, а некогда струившееся одеяние было покрыто многочисленными сколами и поросло пушистым мхом, словно сама природа хотела согреть его каменные кости. Я наклонился, и на меня нахлынула новая волна боли, напомнив о том, что скоро мне нужно будет принять очередную дозу обезболивающего. Смахнув с постамента мох и траву, я увидел слегка поблекшую, однако все еще вполне читаемую надпись: Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное. Я вновь открыл сообщение в своем телефоне: Отпустите души детей. К чертям их. И катитесь в тартарары. Давным-давно шайка подростков залила ангела краской. Та самая шайка, которая отбила статуе голову и руки, обезглавив и искалечив ее. У их поступка не было особой причины. Обычный тупой вандализм, подогретый дешевым сидром и подростковой бравадой. Обезобразить статую с помощью лопаты и краски придумал Хёрст. А вот слова, к моему стыду, пришли в голову мне. Пьяный и глумливо подбадриваемый остальными членами шайки, я тогда был очень доволен собой. Позже, блюя желчью, стоя над унитазом и не зная, куда деваться от стыда, я чувствовал себя полным дерьмом. Моя семья не была религиозной, однако я все равно понимал, что мы поступили плохо. Даже по прошествии двадцати пяти лет мне тяжело об этом вспоминать. Забавно, что хорошие воспоминания улетают подобно быстрым и хрупким бабочкам, которых невозможно поймать не раздавив, в то время как дурные воспоминания – вроде чувства вины или стыда – цепляются к тебе подобно паразитам, тихо поедающим тебя изнутри. В тот день нас было четверо: Хёрст, я, Флетч и Крис. Мэри с нами не пошла. Она проводила с нашей компанией все больше и больше времени – к глубочайшему возмущению Флетча, которому не нравилось, что в наших рядах была девчонка, – однако все же ходила с нами не всегда. Хотя Хёрст, вероятно, обо всем ей потом рассказал. А в школе слухи распространяются быстро, и то, что на церковном кладбище в тот день были только мы, не означало, что о произошедшем не узнал кто-нибудь еще. Одно можно было сказать точно: человек, приславший сообщение на телефон, учился вместе с нами в школе. Возможно, электронное письмо тоже было от него? Я пытался звонить на его номер, однако мой вызов переадресовывался на автоответчик. Тогда я сам отправил текстовое сообщение, не особо, впрочем, надеясь на ответ. Вряд ли незнакомцу хотелось со мной общаться. Ему (или ей) было нужно, чтобы я пришел сюда. Но зачем? Выпрямившись, я взглянул на обезглавленного ангела, но скульптура явно не хотела давать мне никаких подсказок. Я задумался, что же произошло с ее головой и руками. Вероятно, церковь сохранила их. Или какой-то чудак утащил в качестве сувениров и теперь держит в тайнике под половицами. Всяко лучше, чем настоящая голова. Я что-то упускал. Что-то очевидное. Внезапно я обратил внимание на то, как странно наклонена статуя, и все понял. Обойдя ее сзади, я снова нагнулся. Там, где корни лозы начали выталкивать ее из земли, было углубление. Ямка в сырой земле. И в эту ямку было что-то воткнуто. Сунув в нее руку, я скривился от ощущения холодного влажного грунта. Что-то, завернутое в полиэтилен. Мне понадобилось сделать пару рывков, чтобы вытащить его. Стряхнув с пакета грязь вместе с несколькими слизняками и уховертками, я стал его рассматривать. Размерами с лист формата А4, толщиной с половину средней книги в мягком переплете. Обернуто пакетом для мусора и стянуто изолентой. Чтобы открыть его, понадобятся ножницы. А это означало, что мне придется вернуться в школу. Сунув пакет в рюкзак к записным книжкам и сочинениям, которые сейчас мне следовало проверить, я застегнул его, поднялся и быстро зашагал обратно к калитке, огибая церковь, но, уже почти дойдя до нее, понял, что я здесь не один. На единственной скамейке под старым явором сидел какой-то человек. Знакомый тощий, сгорбленный силуэт. Мое сердце упало. Только не сейчас. Мне нужно вернуться в школу. Нужно вскрыть пакет. Еще не хватало разыгрывать обеспокоенного учителя или треклятого доброго самаритянина. Однако верх взяла та невыносимая часть моей личности, которую искренне заботят проблемы детей и которая, собственно, и привела меня в педагогику. Я подошел к скамейке. – Маркус? Слегка вздрогнув, он оглянулся и поднял глаза. Реакция того, кто всегда ждет лишь оскорблений или ударов. – Что ты здесь делаешь? – спросил я.