– А как же?.. – одним пальчиком тронула она мое плечо, где остался шрам от шрапнели. Я объяснил, что это случайность, ничего героического. Ночью с наштакором заблудились на автомобиле, заехали не туда и утром попали под обстрел. В моей офицерской биографии нет ничего такого, чем можно пленить женщину, – я дослужился до капитана, ни разу не побывав под огнем. В Монголии участвовал в стычках с китайцами на Калганском тракте, хотя и там непосредственно на поле боя никак себя не проявил. Я исполнительный и грамотный штабной работник, но лишь в очень малой степени обладаю необходимыми военному человеку качествами: физической отвагой, самообладанием, умением в нужный момент отключать одни чувства и включать другие. – И очень хорошо, – одобрила Ия отсутствие во мне этих черт. Сидели на берегу Селенги. Ия старается бывать у меня как можно реже; пока не настали холода, раз или два в неделю встречаемся с ней на Селенге. Здесь у нас устроено сезонное убежище в зарослях тальника. Два пустых ящика служат креслами, третий – столом. Застланные ветошью и верхней одеждой доски – наше ложе любви. Ия приходит сюда отдельно от меня, уходим тоже порознь, чтобы никому не мозолить глаза нашими отношениями. Здесь мы проводим убывающий с каждой неделей отрезок времени между концом рабочего дня и наступлением темноты. Едим то, что ей удается вынести из столовой, курим, говорим обо всём на свете, кроме ее оставшегося в Ленинграде мужа. Разогревать еду не рискуем, костер – недоступная для нас роскошь. Дым заметят со станции, прибегут милиционеры, а лишний раз иметь с ними дело нам ни к чему, хотя охотятся они не на таких, как мы, а на сибирских и забайкальских чалдонов. Советская власть проредила это бродяжье племя, но под корень не извела. Изредка на реке, а то и в самом поселке я встречаю этих оборванцев с котомками, темноликих отнюдь не от загара. На лице у них такой толстый слой грязи, что спокойно могут ночевать в тайге: гнус и комары бессильны прокусить им кожу. Рано или поздно Ия уйдет из моей жизни; тогда у меня будет всё, чтобы стать одним из них. С трех сторон наше убежище окружает тальник, с четвертой открывается вид на Селенгу. На обоих ее берегах – поросшие лесом сопки, но на противоположном от нас, левом, среди хвойного массива есть вкрапления лиственных пород. Участки низкорослого березняка пожелтели и причудливой вязью выделяются на фоне темного ельника. Особенно много их у подножия сопки с триангуляционной вышкой на вершине. При небольшом усилии воображения возникает стойкая иллюзия, будто березки специально высажены так, чтобы осенью их листва образовала какую-то надпись, понятную лишь посвященным. – Смотри, – указал я на них Ие. – Там как будто что-то написано. Можно попробовать прочесть. – Зачем? – не проявила она интереса к этой игре. – Такими большими буквами у нас ничего хорошего не напишут. Она вынула из сумки две ложки, тщательно протерла их носовым платком с излишней в нашем положении требовательностью к гигиене, и мы стали есть из литровой банки холодное картофельное пюре с красноватой от комбижира мясной подливой и ломтиками соленого огурца. На этот раз мяса ей не досталось. 29 Случайно угодить под пущенную со стены пулю не входило в мои расчеты. Я держался позади атакующих, но и когда ворота распахнулись, не бросился туда вместе со всеми – вошел последним, увидел китайца с разрубленным черепом и тут же повернул назад, чтобы не стать свидетелем тех ужасов, которые следуют за взятием долго осаждаемой крепости. Победители возьмут свое, помешать им не в моих силах, а присутствовать при этом – не по моим нервам. Я вернулся в опустевший лагерь, засел в палатке и попытался по горячим следам записать впечатления, но из этого, разумеется, ничего не вышло. Стрельба скоро затихла, не раздавались даже одиночные выстрелы, тем не менее спешить я не стал и во второй раз подошел к крепости часа через три после штурма. Как я и предполагал, всем было не до меня, никто не заметил моего отсутствия. Солдат с разрубленным черепом был уже мертв. На его рваное и грязное парусиновое хаки никто не польстился, но чуть дальше лежали десятка полтора полураздетых трупов, среди них – одна женщина, почти голая, с широким темным лицом степнячки. Китайцы в Халхе часто женятся на монголках; она погибла, сражаясь рядом с мужем против братьев по крови. От ворот отходила единственная улица, длиной не более сотни метров. Над ней висел слитный гул – всю ее заполняли сидевшие на корточках возле домов или бродившие по ней цырики со своими и трофейными ружьями, возбужденные, но без признаков недавнего безумия. Пьяные попадались редко. Многие держали в руках найденные в чьем-то буфете или на гарнизонном складе желтые палочки гороховой лапши и, как дети, грызли ее сырой. Возле лавок были выставлены караулы. По их малочисленности они не способны были бы совладать с ищущей поживы толпой, но никому не приходило в голову покуситься на доверенные им ценности. Старик-китаец опасливо прошмыгнул из одной фанзы в другую – никто его не тронул. Все-таки монголы удивительное племя! Те же дунгане на их месте перерезали бы кучу народа, погромили и разграбили всё что можно – а тут лишь два-три дома зияли пустыми дверными проемами. Немногие счастливчики под завистливыми взглядами товарищей тащили в лагерь скромную добычу: отрез далембы, лампу, сапожный инструмент, медную посуду. Двое обозных с грохотом прокатили громадный котел, взятый не иначе как на солдатской кухне. Гамины, похоже, сдались без сопротивления и не отстреливались из окон. За пределами небольшого пятачка у главных ворот трупов нет – значит, не было ни уличных схваток, ни резни. Пожаров не видно, запах дыма не носится в воздухе. Страшное напряжение, с которым я входил в ворота, отпустило, я сунул в кобуру вынутый по дороге револьвер и попробовал порадоваться тому, что наши усилия были не напрасны, мы победили, и вот я, капитан Солодовников, спокойно иду по поверженной твердыне, – но радости не испытал. Беспричинная сосущая тревога – вот единственное, что я чувствовал. Откуда-то вынырнул Дамдин с укором: – Ну наконец-то! А я вас ищу! Куда вы пропали? – Не завтракал, решил перекусить, – оправдался я. – Нашли время! – возмутился он. – Такой день бывает раз в жизни! Идемте, покажу дворец фудуцюня. По пути то и дело приходилось останавливаться. Через каждые десять шагов к Дамдину подбегал какой-нибудь офицер или цырик, или он сам бросался к кому-то из встречных, желая разделить с ним счастье победы. Они обнимались, ликующе вопили и потрясали оружием, обратившись лицом в ту сторону, где, видимо, по их мнению, находился Пекин. В промежутках он успел рассказать, что фудуцюнь и все чины гражданской администрации с семьями и охраной ночью бежали в горы. Покинуть крепость им удалось незаметно, предательство открылось незадолго до рассвета. Началась паника, в темноте часть гарнизона тоже разбежалась, но полковник Лян сумел навести порядок. Он принял на себя всю полноту власти, организовал оборону, а когда положение стало безнадежным, со всеми оставшимися при нем офицерами отступил в казарму – они забаррикадировались, чтобы им не помешали умереть достойно, простились друг с другом, легли на циновки и отравились цианидом. Покончить с собой не решился лишь один лейтенант. Прикинувшись мертвым, он лежал среди трупов, но был разоблачен. – И что с ним сделали? – напрягся я. – Ничего, – успокоил меня Дамдин. – Я же обещал вам, что ни насилий над жителями, ни расправ над пленными мы не допустим. Дворец фудуцюня оказался невзрачным глинобитным строением в один этаж. От соседних домов он отличался лишь размерами, застекленными окнами и тем, что стоял в глубине просторного двора с засохшими цветниками. Состоятельные китайские коммерсанты в Урге имели жилища куда более роскошные. Ворота стерегли двое дергетов с винтовками и перекрещенными на груди патронными лентами. Мы прошли между ними и вошли в дом. Обстановка была эклектическая: смесь Азии и мещанской Европы. Налево располагались жилые помещения, направо – приемные покои. Дверь в эту часть здания была закрыта, из-за нее доносились голоса. Дамдин сказал, что Зундуй-гелун совещается там с ламами. Завтра он вновь примет монашеские обеты и проведет молебен. На левой половине остались следы поспешного бегства: пол усеян рваной бумагой, кусками веревок, валяется брошенная одежда. Миновали две комнаты, тесно, как в мебельном магазине, заставленные ажурными столиками, ширмами, пуфиками, скамеечками, и вступили в третью, с похожей на короб широкой низкой кроватью и каном[18][Жаровня для углей.] под ней. Покрывало скомкано, шелковые простыни смяты, как будто хозяева перед побегом занимались любовью, на стенах – галерея картинок с изображением совокупляющихся животных. Бараны, лошади, обезьяны, собаки, даже свиньи – все совершали половые акты, а одинокие представители дикой и домашней фауны имели возбужденные члены. Дамдин молча ждал моей реакции. Он, ясное дело, для того меня сюда и привел, чтобы предъявить эту зоологическую порнографию как доказательство морального упадка наших врагов, но мне она была не внове. В Урге такого рода живопись продавалась в китайских лавках на Захадыре и ажиотажным спросом не пользовалась. – Это правда, – кивнул Дамдин, когда я ему об этом напомнил. – Развратить нас им не удалось. Отсюда его критическая мысль скакнула к Богдо-гэгену, вопреки традиции сожительствующему с женщиной, а от него – к нашему вчерашнему разговору: Бар-Хото взят, что я надумал насчет писем Серову, Баеву и Комаровскому? Я с легким сердцем обещал их написать, лишь сейчас сообразив, что это даст мне возможность сообщить в столицу о готовящемся мятеже. – Напишете – отдадите мне. Подойдем к Урге, тогда и отошлем, – разрушил Дамдин мои планы. Опять вышли на улицу и через полсотни шагов уперлись в приземистое здание единственного в крепости храма с навесом и тонкими красными колоннами вдоль фасада. Храм примыкал к противоположному от ворот сегменту крепостной стены, из лагеря виден был только верх его черепичной кровли. В первый момент я не понял, что́ с ним не так, потом сообразил: он же деревянный, а в радиусе тысячи газаров от Бар-Хото нет ни одного дерева. Дамдин сказал, что это храм Конфуция, очень почитаемый, когда-то стоял в Маймачене[19][Китайский пригород Урги.] – много лет назад китайцы его разобрали, по бревнышку перевезли сюда и собрали в прежнем виде. При нынешнем фудуцюне был опечатан, службы в нем не проводились. Я отметил, что решетчатые двери закрыты, а медные дверные кольца в форме драконьих морд стягивает амбарный замок явно русского происхождения. Перед входом расположились человек десять цыриков с винтовками на коленях. Напротив, чуть поодаль, дулом к дверям установлен пулемет. – Здесь они все и сидят. Солдаты, мобилизованные поселенцы, рудничные рабочие и конторщики, перебежчики-тордоуты, – перечислил Дамдин запертых в храме пленников. Меня удивило, что тордоуты ночью не сбежали из крепости – уж им-то есть куда податься. Почему они остались? – Потому что верность для нас – превыше всего, – снисходительно улыбнулся Дамдин моей наивности. – Мы, монголы, не изменяем тем, кому служим, и ценим это в других. Завтра они выйдут на свободу. Их около трех десятков, а солдат и поселенцев человек полтораста. Лейтенанта посадили отдельно. Умный оказался парень, отлично понимает, чья это на самом деле земля. Я с ним поговорил, он согласен сформировать из пленных отряд милиции для контроля над местными китайцами и сотрудничать с нами. Добровольцы найдутся. Звучало обнадеживающе, но меня смущал нацеленный на двери пулемет. Я поинтересовался, что будет с остальными. – Опять за рыбу деньги! – огорчился Дамдин. – Не волнуйтесь, ничего с ними не будет. В Монголии нет смертной казни. Это тибетцы решили согласовать ее с заповедью «щади всё живое» и придумали целую теорию: дескать, убивая преступника, они обеспечивают ему более благоприятное перерождение, а то он совершит новые злодеяния и ухудшит свою карму. Софистика! – Ты не ответил на мой вопрос, – указал я ему. – Что будет с теми, кто не захочет вступить в отряд этого лейтенанта? – Снабдим провиантом на дорогу, оставим одну винтовку на десять душ, и пусть идут на родину. Я бы на их месте ушел, в чужой земле счастья нет, но если кто захочет остаться – пожалуйста, милости просим. Это в Урге что ни китаец, то купец, или ростовщик, или бывший сборщик налогов. Здесь – другое дело. Фудуцюнь со своей пекинской сволочью сбежал, остались простые солдаты, фермеры, рудокопы. Мы на них зла не держим. Воевали они храбро, но, когда их разоружили и повели сюда, перепугались до смерти. Я поклялся, что они могут не опасаться за свою жизнь. Сказал им, что Абатай-хан – мой предок, и поклялся его именем. Они сразу успокоились. Дамдин убежал по своим делам, а я, заслышав ровное гудение многих голосов, пошел на этот звук по узкому проходу между крепостной стеной и домами – и через минуту вышел на небольшое открытое пространство, стиснутое глухими оградами соседних фанз. В том, что в Бар-Хото есть рыночная площадь, я не сомневался; поразило другое – на ней происходило именно то, для чего она предназначалась. Кровь убитых еще не высохла, Марс только-только вложил меч в ножны, – а тут уже царил Маммона. Вековечные враги объяснялись друг с другом с помощью пары десятков слов, которые монголы знают по-китайски, а здешние китайцы – по-монгольски. Я, конечно, преувеличил дисциплинированность и скромность наших воинов – кое-чем они поживились, и теперь продавали трофеи прежним хозяевам или отдавали в обмен на то, в чем действительно нуждались. На краю этого торжища меня разыскал Цаганжапов. Его довольный вид и оттопыренные карманы галифе говорили о том, что он удачно провернул какую-то меновую или торгово-финансовую операцию. Раскрывать детали ему не хотелось, и я от него отстал. Монголы любят попрекнуть бурят, что те забыли о кочевых добродетелях и занимаются торговлей, но, как выяснилось, коммерческая жилка имелась и у них самих. Цаганжапов сказал, что китайские изделия из железа – низкого качества, многие цырики взяли с собой в поход купленные в русских лавках ножи, топоры, мотыги, мешочки с гвоздями. Всё это выменивалось на шелк, фарфор, медное и бронзовое литье. Вдруг словно ветер пронесся над площадью. Под его порывом непрочное братство торгующих распалось, как подброшенное лопатой на току неочищенное зерно распадается в воздухе на зерно и полову. Китайцев стало сносить в одну сторону, монголов – в другую. Нас с Цаганжаповым захватило и понесло общим движением. 30 На истоптанных цветниках перед дворцом фудуцюня горел костер из китайских столиков и лежанок. По периметру ограды толпились цырики. Еще за воротами я услышал их возбужденно-сдержанный, как в театре перед началом спектакля, гул и стук дамаров. Использовать эти храмовые инструменты могут исключительно ламы, но, пробравшись вперед, я увидел, что из наших лам в наличии всего двое – презираемый даже пастухами и обозными гадатель по бараньим лопаткам, сифилитик и пьяница, чьим предсказаниям никто не верил, и мальчик-хуврэк. Они-то и стучали ладонями в барабанчики. Рядом стояли знаменосцы с полковыми штандартами и хоругвью Зундуй-гелуна. Передние ряды занимала бригадная аристократия, но даже при беглом взгляде я отметил, что многих здесь не хватает. Это наводило на мысль, что и ламы, и некоторые офицеры постарались избежать участия в том, что должно произойти. Напрасно я пытался это узнать: все отмалчивались. Наконец, один офицер, считавший себя моим другом, сказал, что русским здесь нечего делать, мне лучше уйти. Никаких разъяснений я от него не добился, и это еще сильнее разожгло мое любопытство. Дамары загремели громче, едва из дворца вышел Зундуй-гелун. Он был без оружия, в монашеской курме, но, должно быть, лишенной каких-то обязательных знаков духовного сана, который ему предстояло возложить на себя завтра. Глаза блестели, как у кокаиниста, но лицо было безжизненным, походка – неуверенной. Позднее, задним числом, я нашел метафору, способную передать мои тогдашние ощущения: казалось, в нем поселилась некая сила, соприродная его душе, но не вполне обжившаяся в его теле. Имя этого квартиранта открылось после того, как хуврэк и гадатель запели в обычной манере буддийских молебнов: «Поклоняемся тебе, якша Чжамсаран, тебе, страж веры, владыка смерти, одаренный лицом, на которое невозможно смотреть…» Скоро я перестал разбирать слова, но просить Цаганжапова о помощи, раз сам он ее не предложил, не хотелось. В паузах слышно было, как потрескивает костер, шумит разорванный пламенем воздух и вдалеке, за крепостными стенами, сварливо кричат грифы, стараясь отогнать гложущих верблюжьи туши собак. Зундуй-гелун шагнул вперед и остановился у костра лицом ко дворцу. Оно было запрокинуто, от судорожно дергающейся головы разлетались брызги пота. Я кожей ощутил, как толпу охватывает благоговейный трепет. Хуврэк и гадатель по-прежнему тянули свой гимн: «Ужасный, пламенеющий, как огонь при конце мира…» Двое дергетов вывели из дворца румяного стройного юношу. На нем были форменные штаны и башмаки с высокой шнуровкой, но выше пояса не осталось даже рубашки. Цаганжапов шепнул мне, что это китайский лейтенант, найденный среди отравившихся товарищей. Он шел, ссутулившись, затравленно вздрагивая при каждом прикосновении идущих за ним конвоиров. Ясно было: надеяться ему не на что, в лучшем случае будут бить палками. Я повернулся и хотел выбраться из толпы, но ни один из теснившихся вокруг цыриков не подвинулся, чтобы дать мне дорогу. Все неотрывно смотрели в одну точку у меня за спиной. Я посмотрел туда же – и с осторожной надеждой убедился, что ничего страшного там не происходит; напротив, вопреки моим опасениям, Зундуй-гелун с ободряющей улыбкой раскрыл объятья навстречу еле живому от страха бедняге-лейтенанту. – Я говорил ему, что этот парень готов сформировать милицию из пленных, – услышал я голос протиснувшегося ко мне Дамдина. – Он приветствует его как союзника. Зундуй-гелун шире развел руки. «Ну же! Смелее!» – говорила вся его поза, но я истолковал ее не как жест примирения или прощения – порывов, Чжамсарану совершенно не свойственных, а как приглашение отречься от прошлого, сменить кожу вместе с мундиром и тем самым избавиться от наказания палками. Стук дамаров сделался мягче, глуше, и все-таки прошло не меньше минуты, прежде чем лейтенант робко сделал первый шаг. Казалось, он не может поверить своему счастью. Еще шаг. Еще. Подавшись вперед, Зундуй-гелун принял его в объятия, но за мгновение до того, как сомкнуть их у него за спиной, внезапным резким движением вывернул локоть правой руки, одновременно встряхнув кистью, и из рукава в ладонь ему скользнул монгольский нож с узким прямым лезвием. Нож вонзился лейтенанту под лопатку как раз в тот момент, когда он наконец ответил улыбкой на улыбку своего убийцы. Дергеты, не давая лейтенанту упасть, подхватили его с обеих сторон. Он бился в агонии. Удерживая его одной рукой, Зундуй-гелун наотмашь распластал ему подреберье, вырвал кровавый ком еще конвульсирующего сердца и победно воздел его над собой. Он, видимо, ожидал приветственных кликов, но их не было. Все молчали. Ноги стали ватными и приросли к земле. Взгляд упал на Дамдина. Лицо его было таким, будто прекрасная нагая дакиня, к которой он, очарованный, протянул руки, повернулась к нему спиной, показывая кишечник со всем его содержимым, с пузырями газа и ленточными глистами. Такова, в сущности, и война – с той лишь разницей, что вначале мы видим ее со спины, с парадами и развернутыми знаменами, а потом она оборачивается к нам оскаленным ртом трупа. Не в силах пошевелиться, я смотрел, как древко хоругви Зундуй-гелуна медленно наклонилось, полотнище с черным знаком суувастик почти коснулось земли. Двое дергетов, взявшись за края, растянули его так, что оно стало тугим и гладким.