– Из Ленинграда тебя выселили – и правильно сделали. Погоди, попрут и отсюда. У нас и монголов один недостаток – слишком добрые… Он задохнулся и умолк, схватившись за левую сторону груди под пиджаком, сминая там свитер. У него побледнели губы. – У меня есть валидол. Дать? – предложил я. Цаганжапов достал из внутреннего кармана бумажный пакетик, дрожащими пальцами высыпал на ладонь щепотку белого порошка, слизнул, запил остатками моего чая. Я смотрел на него с сочувствием, хотя и не бо́льшим, чем вызвал бы у меня случайный прохожий, которому стало плохо на улице. Когда-то он спас мне жизнь, я жалел его, но сознавал, что это не настоящая чистая жалость. Я старался выработать в себе это чувство из его обращенной на меня ненависти, как опилки перерабатывают в спирт. Чтобы она перестала быть такой пугающей, я должен был увидеть в ней проявление слабости, а не злобы. – Не пойду на лекцию, иди без меня, – решил он, отдышавшись. – Актовый зал на втором этаже. Предложение проводить его до дому Цаганжапов отверг, но не возражал, когда я вышел с ним на крыльцо и помог спуститься по ступеням. Он нехотя пожал протянутую ему руку и захромал к трамвайной остановке – маленький, сердитый, в пиджаке с чужого плеча. Лыжная палка клацала по асфальту. Я следил за ним, пока он не сел в трамвай, потом вернулся в институт. 36 Я опоздал и вошел в зал, когда лекция уже началась. Адамский недовольно покосился на меня, но промолчал. Небольшого роста, плотный, с остриженной под машинку седеющей головой и бледными, в тон цветущего льна, польскими глазами, в элегантном сером костюме-тройке с небрежно повязанным пестрым галстуком, он стоял на сцене возле двуногой конструкции из реек с прикнопленной к ней физической картой Центральной Азии. Зелени на ней было с гулькин нос, преобладали буро-коричневые разводы пустынь, гор и плоскогорий. По ним, от руки проведенные черной тушью, проходили границы государств, пунктирные на тех участках, где размежевание было делом будущего, и тянулась составленная из красных стрелок извилистая линия. Не прерываясь, Адамский иногда подносил к ней указку и делал легкое движение снизу вверх, с юга на север. Это был маршрут его последней экспедиции. Пока лекция шла без меня, он успел миновать Тибет и Амдо и вступил на территорию Монгольской народной республики. Еще стоя в дверях, я заметил, что красные стрелки, пройдя через хребты Мацзюньшаня, выходят в район, где расположен Бар-Хото, но меня это даже не очень удивило – я словно ждал чего-то подобного. Бывают периоды, когда судьба подчиняет себе жизнь и вопреки теории вероятности преобразует ее в ряд якобы случайных совпадений. Я сам создал вокруг себя это силовое поле. Мои записки приманили ко мне Цаганжапова-младшего, тот свел меня с отцом, а встреча с ним не могла не иметь продолжения. Я пробрался к свободному месту поближе к сцене. Слушателей набралось от силы человек двадцать. Студентов почти не было, и почему-то чувствовалось, что большинство этих людей явилось сюда по долгу службы или по разнарядке из учреждений. Все сидели в двух первых рядах, дальше до конца зала тянулись пустые стулья. Я знал, что в Монголии закрывают монастыри, лам ссылают или делают из них пастухов, а они слагают монашеские обеты, как Зундуй-гелун перед походом на Бар-Хото, и берутся за оружие. Аратов сгоняют в колхозы, конфискованный у них скот и лошади десятками тысяч мрут без хозяев, царь-голод шагает по степи; но Адамский рассказывал только об успехах социалистического строительства – о школах и прекрасной больнице в Улан-Баторе, о борьбе с чумой и трахомой, об успехах на культурном фронте. После смерти Богдо-гэгена его дворец превращен в музей, часы из его коллекции показывают время колхозникам в домах культуры, рабочим на фабриках и служащим в государственных учреждениях. Красная армия и Народная армия Монголии стоят на страже ее рубежей и не позволят китайским и японским империалистам реставрировать в ней феодальные порядки. Вторая в мире страна победившего социализма уверенно строит справедливое общество, о котором столетиями мечтали монголы, создавая утопические легенды о Шамбале и пришествии Майдари. Такие легенды, отражающие чаяния угнетенных масс, есть у всех народов, но не у всех они воплощаются в жизнь, как произошло в МНР благодаря Монгольской Народно-Революционной партии. Лекция через край была полна оптимизма, но чересчур ровный голос лектора, его обожженное гобийским солнцем усталое умное лицо и нервические подергивания его указки не вполне гармонировали с тем, о чем он говорил. Он интонацией обозначил конец лекции и замолчал. Ему поаплодировали, затем в первом ряду встала ответственная, видимо, за это мероприятие толстая бурятка в национальном халате, с таким же, как у Цаганжапова, значком на груди, и предложила задавать вопросы лектору, но вопросов не было. – Товарищ Адамский будет жить в Ленинграде, работать в восточном секторе Ленинградского отделения Академии наук, – объявила она. – Пожелаем ему успеха! Опять похлопали, и потянулись к выходу. Адамский начал снимать со стойки свою карту. Женщина со значком о чем-то поговорила с ним и ушла, мы остались вдвоем. Я подошел к краю сцены и спросил, довелось ли ему побывать в Бар-Хото. Он взглянул с любопытством: – Почему вас это интересует? Я представился и сказал, что двадцать лет назад служил русским военным советником в монгольской армии, участвовал в осаде и штурме Бар-Хото. – И знали Зундуй-гелуна? – спросил он, едва дав мне договорить. – Знал, – кивнул я. До этого Адамский стоял надо мной на сцене, стягивая шнурком скатанную в рулон карту и завязывая бантик, но сейчас быстро спустился ко мне: – Правда, что он всегда ходил босой? Я это подтвердил. – О нем много легенд, не всегда возможно отделить их от фактов, – пояснил он свой вопрос. – Монголы верят, что обувь ранит землю, и Зундуй-гелун будто бы дал обет не причинять монгольской земле дополнительных страданий, пока с нее не будут изгнаны все иноземные захватчики. В народной Монголии его чтят, два колхоза носят его имя. Считается, что он боролся с угнетателями и стал жертвой царского режима. Из Бар-Хото казаки увезли его в Бийск, он сидел в тюрьме, позже был выслан в Якутскую область. В Якутии заболел туберкулезом и умер. Я сказал, что мне известна другая версия его гибели, но он не проявил к ней интереса. Видя это, излагать ее я не стал и спросил, как выглядит Бар-Хото, что́ там теперь. – Ничего, – ответил Адамский. – То есть как? – не понял я. – Так, – констатировал он со спокойной усталостью, словно ему уже не раз приходилось об этом говорить, и все слова были у него наготове. – Китайцы ушли, русские не пришли. Земля в окрестностях не обрабатывается, колодцы высохли. Крепостные стены и башни стоят, но начинают разрушаться. А внутри – ни души, трава и развалины. Глина – не самый долговечный материал. Людей нет, зато полно щитомордников. Мой слуга был без сапог, в траве наступил на одну такую гадину, и она его ужалила. Для человека их яд не особенно опасен, к вечеру немного поднялась температура – и всё, а лошадь может и умереть от укуса. Мы там не задержались. – Странно, – удивился я. – Поблизости ведь были медные рудники. Он присвистнул: – Вспомнили! Они и тогда были истощены, а после вашего похода добыча в них не возобновлялась. Монголов под землю не загонишь, а китайские рудокопы и служащие погибли при штурме Бар-Хото. – Вы и об этом знаете? – вскинулся я. – Кое-что слышал, – предпочел он не распространяться о том, что конкретно ему известно, и перешел к тордоутам, тоже, как оказалось, покинувшим эти места. – Торговать не с кем, часть родов откочевала в Шара-Сумэ, другая – в Кобдоский округ. Был цветущий край, а сейчас – ничего и никого. Пустыня… Причина еще и в том, что в последние десятилетия климат в этих краях стал более засушливый, – добавил Адамский, спохватившись, видимо, что наболтал лишнего незнакомому человеку. Я простился и пошел к выходу, но он окликнул меня: – Минуточку… В Улан-Баторе я познакомился с одним бывшим ламой из вашей бригады. По его словам, Зундуй-гелун страдал онихомикозом… Ну, грибком на ногтях. Чтобы избавиться от него, какой-то эмчин[23][Лама-целитель.] посоветовал ему ходить без обуви. Я не сумел сдержать саркастической улыбки, и Адамский прекрасно меня понял. – Да, – тоже улыбнулся он, но без иронии, скорее печально. – У Чехова в «Записных книжках» сказано: нет ничего, что история бы не освящала. С трудом я извлек из памяти полное, многоступенчатое имя Дамдина. На мой вопрос, знакомо ли оно ему, Адамский покачал головой и рассеянно поглядел в потолок, показывая, что теперь наш разговор точно окончен. На вокзале я выпил в буфете сто граммов водки, а в Березовке, отметив на станции выданное мне Шибаевым разрешение, завернул в магазин и впервые с прошлой осени взял бутылку. Полночь застала меня сидящим на земле возле слабо белеющего в лунном свете памятника красноармейцам-интернационалистам. Пустая бутылка валялась рядом. Полустертые мадьярские фамилии на обелиске скрывала тьма, но они попадались мне на глаза каждый день по дороге на работу и с работы, за два года я выучил их и мог воспроизвести с первой до последней и в обратном порядке. В Березовке я, наверное, единственный держал их в памяти, поэтому лицо мое было в слезах. Я плакал о том, что скоро зима, что старость на пороге, что в нашем пустеющем и остывающем мире никто ничего не помнит, и, когда эти фамилии окончательно сотрутся, а меня не будет в живых, они канут в Лету вместе со мной. 37 По субботам Ия приходит ко мне после работы – и уходит так, чтобы к девяти быть в общежитии, но на этот раз пришла в начале девятого. Я ее уже не ждал. Сняла телогрейку, причесалась перед осколком зеркала и молча обняла меня, увлекая к кровати. – Не надо, Ия. Тебе скоро уходить, – попробовал я отстраниться, но быстро сдался. В комнате было холодно. Углем я стараюсь не топить, чтобы не разводить грязь, а дрова приходится экономить. Когда всё кончилось, я не стал накидывать на нас отброшенное в ноги одеяло – не то пригреется, ей тогда сложнее будет встать, одеться и уйти, – но она сама укрыла им меня и себя. Спокойно улеглась рядом, попросила папиросу. – Тебе пора, – напомнил я ей. – Опоздаешь. Ноль внимания. – Что с тобой? – забеспокоился я. – Ничего, – сказала она со странным в этой ситуации спокойствием, которое меня и встревожило. – Я знаю, курить в постели после любви – пошлость, но мы с тобой всегда это делаем. Давай не будем нарушать традицию. Я нашарил на подоконнике пачку «Первомайских» и крышку от консервной банки вместо пепельницы. Затянувшись пару раз, Ия выпростала из-под одеяла голую ногу и с преувеличенным вниманием принялась разглядывать пальцы на ней. Она, разумеется, ждала, когда я спрошу, что ее там так заинтересовало, и я не стал обманывать ее ожиданий. – Девочкой мне казалось, что ноготь большого пальца у меня на правой ноге похож на мою учительницу музыки, – объяснила Ия. – Я этого стыдилась ужасно. Думала: какая же я гадина, что так думаю про милую, чудную Елизавету Карловну, – но ничего не могла с собой поделать… Помнишь, летом этот ноготь у меня был черный? Еще бы я не помнил! Хотела накалить утюг – и уронила его на ногу. Хорошо, холодный. – А на другой день, – договорила она, – получаю письмо от мамы. Пишет, у Елизаветы Карловны – инсульт. – У тебя чернота сошла, нормальный ноготь. Может, и она уже поправилась, – принял я ее логику. – Напиши маме, спроси. – Сама скоро узнаю, – сказала Ия. Я вопросительно взглянул на нее. – Тебе интересно, чего это я сегодня такая храбрая? Почему разлеглась тут у тебя как барыня, не вскакиваю, не бегу как угорелая? – невпопад ответила она на вопрос, который я ей не задавал. – Потому что плевать я хотела на нашу комендантшу. Захочу – приду в девять часов, захочу – не приду, мое дело. – Говори толком, что случилось, – попросил я. – Мне разрешено вернуться в Ленинград, – проинформировала меня Ия. – Муж хлопотал, хлопотал – и выхлопотал. Позавчера Шибаев вызвал меня к себе и показал эту бумагу. Я расписалась, что ее прочла. – Прекрасно, – оценил я ее новость. – Вернешься к мужу. – Муж… Объелся груш. – Она прижалась ко мне, взяла за руку. – Хочешь, я никуда не поеду? Останусь здесь, с тобой? Одно твое слово, и я останусь. – Ты сама не веришь тому, о чем говоришь, – сказал я. – Честное слово! – поклялась она и перекрестилась для убедительности. – Это ты сейчас так говоришь, а потом пожалеешь, и я же буду у тебя виноват. Возненавидишь меня – и всё равно уедешь. Лучше уезжай сейчас. – Хорошо, – проявила она не свойственную ей покладистость, – но скажи хотя бы, что́ я могу для тебя сделать в Ленинграде. Пожалуйста, дай мне какое-нибудь поручение! Я закурил вторую папиросу, Ия – тоже, хотя обычно она не выкуривает больше одной за вечер. – Не обязательно решать сию секунду; у меня билет на двенадцатое. Еще целых шесть дней, – посчитала она, загибая пальцы, – есть время подумать. На той неделе я буду приходить к тебе каждый вечер. Каждую ночь мы будем вместе, да? – Нет, – отверг я эту идею. Она тут же согласилась: – Ты прав. Прости… Но подумай все-таки, вдруг у тебя будет ко мне какая-нибудь просьба. Какое-то время мы лежали молча. Ия продолжала держать меня за руку. Руки у нее всегда были холоднее моих, но сегодня – теплее. Обручальное кольцо на безымянном пальце на ощупь казалось крупнее, чем на вид.