Когда горные снега становятся пурпурными и золотыми, я вспоминаю тебя. Когда первая звезда зовет пастуха домой, когда бледная луна окрашивается кровью, когда всё вокруг покрывает тьма, и нет ничего, что напоминало бы о тебе, — я вспоминаю тебя. Конверты у меня были – правда, мятые и нечистые. Я выбрал один посвежее, и только успел засунуть в него письмо, как прибежал Цаганжапов с известием, что меня зовут на военный совет. 21 Дул сильный ветер с юга, принесенный им солоноватый гобийский песок хрустел на зубах. Горизонт в той стороне застлан был дымной мглой. На шестах вокруг генеральского шатра трепались и щелкали на ветру измахрившиеся за полтора месяца вымпелы. Перед входом вместо прежних телохранителей Наран-Батора, которых я хорошо знал, стояли двое дербетов с разбойничьими физиономиями и патронной «музыкой» во всю грудь. Один откинул передо мной полог шатра, и в этот момент из него выбрался Гиршович. – Интервьюировал Наран-Батора и попросил разрешения присутствовать на совещании. Он разрешил, а потом взял свои слова обратно, – пожаловался он. – Какой-то бугай с рыбьими глазами пошептал ему на ухо, и он передумал. Глаза Зундуй-гелуна с веками без ресниц казались мне птичьими, но я сразу понял, о ком речь. – Кто он вообще такой? – кипятился Гиршович. Я ему это объяснил и вошел в шатер. Лица сидевших внутри выражали ту же тревогу, что и хлопающие снаружи флажки. Слева от Наран-Батора, в порядке убывания должностных полномочий, сидели начальник штаба бригады, командиры полков, отдельных дивизионов и команд, справа – Дамдин и Зундуй-гелун. Я сел рядом с Багмутом, Цаганжапов – у меня за спиной. На совещаниях он присутствовал как мой переводчик, в котором я иногда нуждался. Мы опоздали, и начальник штаба вкратце проинформировал меня о том, о чем остальные уже знали: по сообщению кочующих в тех краях тордоутов, две недели назад из Шара-Сумэ к Бар-Хото выступил экспедиционный отряд в составе пехотного батальона численностью до восьмисот штыков с пулеметами и двумя орудиями и три сотни конных дунган. – До Шара-Сумэ тысяча двести газаров, – добавил Наран-Батор, чтобы я лучше мог оценить обстановку. Газар – расстояние, на котором в степи, в безветренный день, слышен крик молодого здорового мужчины. Для простоты я всегда считал два газара за версту, хотя это чуть больше. По моей карте до Шара-Сумэ выходило примерно пятьсот верст, но порядок цифр был тот же. Даже для обоза и орудий дорога особых сложностей не представляла: китайцы могли добраться до нас дней через десять, дунгане – еще раньше. Без артиллерии справиться с ними нам не под силу, а если осажденные решатся на вылазку, меж двух огней мы тут костей не соберем. «Когда бледная луна окрашивается кровью… Когда всё вокруг покрывает тьма…» Слова пастушеской серенады обрели иной смысл. Наран-Батор старался держаться уверенно, хотя глаза у него были как у побитой собаки. Он поставил нас перед выбором из трех вариантов: штурмовать Бар-Хото до прибытия китайской пехоты и дунганской конницы, атаковать их на марше или снимать осаду и возвращаться в Ургу. Ему ничего не стоило просто предложить нам высказать свои соображения, как на его месте поступил бы русский или любой другой генерал, но он в самых изысканных выражениях, половину которых я не понял, попросил у нас совета на том основании, что наши советы не раз выручали его в трудную минуту. По форме это была дань обычаю, по сути – демагогия. Главные советчики сидели справа от него, но до поры до времени хранили молчание. Начали, как всегда, с низших, постепенно восходя по ступеням бригадной иерархии. Все говорили утомительно долго, но никто ни разу не был прерван ни самим Наран-Батором, ни прочими участниками совещания. Если монголы когда-нибудь обзаведутся парламентом, демократия пойдет им на пользу скорее, чем китайцам или русским. Они многословны, но умеют слышать другого; льстивы, но это оборотная сторона их деликатности; медлительны, зато способны без спешки рассмотреть проблему с разных сторон; лживы в мелочах, но в серьезных случаях не боятся сказать то, что думают. Каждый из выступавших, включая Багмута, рассыпался в благодарностях Наран-Батору – за то, что не побрезговал мнением простого солдата, но в итоге решительно не соглашался с тем, будто у нас есть три варианта дальнейших действий: нет, вариант один – возвращаться в Ургу. Опять, правда, на этот раз в другом ракурсе, всплыла байка о мышах, победивших льва, которому не хватило мудрости с ними не связываться. Настала моя очередь. Все взгляды сосредоточились на мне, даже Зундуй-гелун, до того делавший вид, что дремлет, приподнял свои изуродованные веки. Наран-Батор смотрел на меня так, словно моим голосом будет говорить его судьба. – Я – военный советник, – по-монгольски обратился я к нему, легко находя слова и лишь изредка прибегая к помощи Цаганжапова. – Я всегда помогал вам наилучшим образом использовать имеющиеся в вашем распоряжении силы и средства для победы над врагом, но сейчас речь идет не просто об успехе или неудаче, а о жизни и смерти сотен людей. Я не считаю себя вправе давать вам какие бы то ни было советы. Мое дело – при любом вашем решении сделать всё от меня зависящее, чтобы осуществить его с наименьшими потерями. Во взгляде Наран-Батора мелькнуло разочарование. Видно было, что он растерян и не знает, как быть. Бесславное возвращение в Ургу станет концом его карьеры, но разгром бригады будет иметь для него еще более катастрофические последствия – если, конечно, он останется жив и не сбежит, а принесет повинную голову в столицу. Тихий ангел пролетел под сводами шатра, когда раздался звонкий фальцет Дамдина. Пренебрегая остатками приличий, он уже не через Наран-Батора, как прежде, но непосредственно от своего имени приказал начальнику обоза отобрать старых и больных верблюдов, а командиру Ойратского полка – реквизировать этих животных у торгоутов. В безлунную ночь, с криками и стрельбой, надо будет погнать их к крепостным стенам – тогда гамины, заслышав приближающийся топот и выстрелы, но ничего не видя в темноте, подумают, что мы решились на ночную атаку, откроют огонь и израсходуют свой и без того ограниченный боезапас. Затем начнется настоящий штурм. Зундуй-гелун жестом одобрил этот прожект, остальные молчали. Видя, что вопросов нет и не будет, я спросил, почему, собственно, китайцы откроют огонь по верблюдам. Да, в темноте их топот можно принять за конский, но крепости не берут в конном строю. Почему они поверят в это и начнут стрелять? Оказалось вот что: они подумают, что мы хотим быстрее выйти из-под огня, чтобы спешиться под самой стеной, в мертвой зоне, где пули нам не страшны. Кроме того, с седла проще забраться на стену, чем с земли. – А вообще-то они сперва начнут стрелять, а уж потом подумают, для чего им это нужно. Китайцы легко поддаются панике, – по-русски, будто мы с ним были вдвоем, закончил Дамдин с той же безапелляционностью, с какой объяснял нам с Цаганжаповым, почему пушка полковника Ляна никогда не выстрелит. Я взглянул на Наран-Батора и по выражению обреченности у него на лице понял, что он утвердит предложенный Дамдином план. Так и произошло. 22 На другой день после совещания у Наран-Батора я показал Дамдину мою схему штурма. Полкам, сотням и дивизионам отводились определенные участки крепостной стены, пулеметчикам – сектора обстрела, группам стрелков – позиции для поддержки атакующих огнем и т. д. Для человека без военного образования он на удивление быстро разобрался со значением обозначающих исходные рубежи зубчатых полуколесиков, кружочков, пунктирных и сплошных стрелок и прочими штабными штуками. Вдвоем пошли к Наран-Батору, тот позвал начальника штаба, и после полуторачасового обсуждения моя диспозиция была принята с рядом внесенных ими поправок. Успех затеи с верблюдами казался маловероятным, но я не видел в ней большой беды. Не выйдет – значит, штурма не будет, только и всего, но меня тревожила судьба вставших на нашу сторону тордоутов. Один из них, добрый честный парень по имени Зоригто, ходил за моей Грацией, я привязался к нему и не хотел, чтобы в случае нашего отступления победители расправились с ним как с изменником. Он считал себя прежде всего монголом, а уж потом тордоутом, но его отец и два брата держались противоположного мнения. В результате Зоригто оказался у нас, а его родичи – в Бар-Хото. Я сказал Дамдину, что, если придется снимать осаду, надо взять с собой наших тордоутов. Китайцы, может быть, на радостях их и простят, но перешедшие к китайцам соплеменники – нет. Он предостерег меня, чтобы я не вздумал им это предлагать: у них и мысли не должно быть, что мы сомневаемся в победе. Мы расстались, и я пошел в расположение наших артиллеристов. Багмут встретил меня не так чтобы ласково, но поговорить согласился. Сели под брезентовым тентом, распяленным на половинках продольных жердин от осадной лестницы с проемами от пущенных на топливо ступенек. Выговаривать за это Багмуту было так же бесполезно, как угрожать арестом за недосмотр при погрузке снарядов. Как и я, он носил полевую форму русского офицера, но вместо фуражки покрывал голову носовым платком с хвостиками от затянутых по углам узелков. Закурили, и я объяснил ему его задачу: после того как верблюды сделают свое дело, батарея должна занять открытую позицию напротив главных ворот и с рассветом имитировать приготовления к стрельбе, чтобы китайцы связали начинающийся штурм с появлением у нас снарядов. Есть надежда, что у них сдадут нервы и они выкинут белый флаг до начала приступа. – С глузду съехал? – покрутил Багмут пальцем у виска. – Какой еще белый флаг! Окстись, Боря! Ты же военный советник, ну так и посоветуй Наран-Батору уносить ноги, пока целы. Без снарядов нам тут ничего не светит, зато дисциплину расшатаем вконец. И так-то наши воины в степь смотрят, а при неудачном штурме побегут сотнями… – Не преувеличивай! – оборвал я его, хотя меня мучили те же страхи. – Ты просто не замечаешь, как упала дисциплина, – разозлился он. – Я уже боюсь моим людям что-то приказывать: чуть что не по ним, бегут ябедить твоему дружку. А кто он такой, чтобы я его слушался? Я когда еще у Бурштейна служил, Дамдин твой приходил к нему клянчить денег на издание монгольской газеты. За это обещал устроить так, что монголы станут продавать скот жидам дешевле, чем христианам. – Шутишь? – не поверил я. – Шутки у Марфутки, – огрызнулся Багмут. – Он собирался написать в своей газетке, что Будда любил жидов больше всех наций, а их веру почитал истинной. Бурштейн и клюнул. – Будда отправился в нирвану, объевшись в жаркий день жареной свининой, – сказал я. – Как-то не по-еврейски. – Смотри-ка! – приятно удивился он. – Не знал… Короче, не доверяю я ему. Тикать надо, а они с Зундуем вцепились в нас, как клещи, и не отпускают. С чего бы это, а? Думаю, китайцы не пожидились, дали им на лапу, чтобы задержали нас тут до их прихода. Свое обвинение Багмут подкрепил именами монгольских патриотов, не раз уличенных в получении денег от китайских банкиров и генералов, но встроить в этот ряд Дамдина было невозможно. – Верблюды эти – тьфу! – сплюнул он мне под ноги. – Подойдут китайцы из Шара-Сумэ, подвезут орудия, пустят конницу и разделают нас как бог черепаху. В рубке дунганская конница лучше нашей. Пленным перережут глотки. Не надейся, что для тебя сделают исключение. Дунгане хлопцы простые, не поглядят на твой значок Академии Генерального штаба. Те же мысли были у меня самого, но я оставил его прогноз без внимания – и спросил, понятен ли ему приказ. – Чей приказ? – вскипел Багмут. – Покажи мне его! Нету? Так иди и возьми, только пусть мне Наран-Батор лично прикажет, я ему подчиняюсь, а не Дамдину и не этой мацепуре гологлазой. Я встал и ушел, а наутро узнал, что ночью Багмут дезертировал с тремя своими батарейцами. Днем позже, вдохновленная их примером, хотела бежать Бурятская сотня (состоявшая, правда, всего из тридцати всадников), но нашелся доносчик; заводил били палками и перевели в пастухи, прочих раскидали по монгольским частям. В остальном всё шло по плану, принятому на совещании у Наран-Батора. Верблюдов пригоняли почти ежедневно. Идея Дамдина была претворена в жизнь с редкой для монголов оперативностью. Ждали безлунной ночи. 23 Вчера отравился несвежей ухой в железнодорожной столовой. Рабочие ели ее без всяких последствий, но у меня желудок уже не тот, что был в Монголии. В походе сутками питались подложенной под седло и провяленной в конском поту сырой бараниной – и хоть бы хны, а тут понос, рвота, температура под тридцать восемь. Под вечер пришла Ия, принесла в литровой банке бульон и разогрела его в ковшике на керосинке, подсушила на сковороде два ломтика хлеба. Хлопоча, еще и старалась развеселить меня новой главой из бытующего у них в столовой эпоса о подавальщице Раисе – эта грудастая фефела обслуживает отгороженные от общего зала столы для начальства, считает себя причисленной к их сонму и ведет себя соответственно. – После обеда выглянула в окно – боже мой! Жизнь! Настоящее бабье лето, – отвлеклась Ия от этой небожительницы. – Ни облачка, солнце сияет. Щурюсь на него и вспоминаю из Ахматовой: «Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник». Уже не в первый раз я отметил поразительное совпадение наших мыслей. Мои записки как раз подошли к эпизоду, откликающемуся в этой ахматовской строчке. Ия присела ко мне на кровать и стала поить меня бульоном с ложки, как больного ребенка, хотя я вполне способен был пить самостоятельно. Всякий раз, когда я глотал не слишком наваристую, зато блаженно-горячую жидкость, она непроизвольно делала глотательное движение. В этот момент мы становились единым целым. С последней ложкой она спросила, продолжаю ли я работу над записками. Я испугался, что сейчас последует умильная просьба дать ей прочесть кусочек – и мне вновь придется огорчать ее отказом, но обошлось. – Не бойся, я не собираюсь их у тебя выпрашивать. Не хочешь – не надо, хотя я, между прочим, библиотекарь, в литературе кое-что смыслю. Мемуары, – упредила она мои возражения, – тоже литература. Ты и мысли не допускаешь, что я способна дать тебе полезный совет. Я не обижаюсь, просто мне это кажется странным. Искупая вину, я встал, несмотря на ее протесты, принес охапку дров, свалил их у печки и объявил, что в президиум поступило предложение поберечь керосин и вскипятить чайник на огне. Кто за? Всё, что касается экономии, Ия принимает близко к сердцу. Она легко дала переключить ее на обсуждение вопроса о том, при каком количестве сожженных поленьев я смогу до утра проспать в тепле. Итоговая цифра ее удовлетворила. Днем солнце – как торжествующий мятежник, а по утрам крыша сарая у меня за окном белеет от инея. За чаем я выложил перед ней две дожидавшиеся ее прихода конфеты с шоколадной начинкой. Она с преувеличенным энтузиазмом развернула сразу обе и откусывала крошечными порциями то от одной, то от другой, стараясь, чтобы они убывали равномерно. – В детстве, – рассказывала она, – я делила конфеты на летние и зимние. Летние – те, что обернуты только в фантик, а у зимних под фантиком есть еще и восковая бумажка, или фольга, или то и другое вместе. Когда-то я имел глупость верить, что, если наше с Линой духовное родство позволяет мне забывать о ее физической близости с мужем, этим доказывается моя к ней любовь, а сейчас нашел более весомое доказательство подлинности этого чувства: если мужчина представляет свою женщину маленькой девочкой и от нежности у него сжимается сердце, значит, он действительно ее любит. О своем детстве Ия говорит так, словно оно закончилось вчера. Между тем, я старше ее всего на десять лет. Она скрывает от меня свой возраст, а я скрываю, что он мне известен из имеющихся в бухгалтерии анкетных данных.