– Из Северной Ирландии? Или из Южной? У него ушло мгновение на то, чтобы подавить желание поправить отца Клэр: из Ирландской Республики, хотелось ему сказать, а не из Южной Ирландии. – Из… эээ… – Он сглотнул. – С юга. – А. Но вы ведь не в ИРА[5], правда? Его рука, подносившая еду ко рту, застыла. Лист артишока завис в воздухе. Капля растопленного масла упала на тарелку. Он уставился на мужчину, сидевшего перед ним. – Вы меня спрашиваете, не в ИРА ли я? – Папа, – пробормотала Клэр. Тот усмехнулся быстрой тонкой улыбкой. – Нет. Просто вдруг вы или ваша родня… – Не состоит ли в ИРА моя родня? – Просто спросил. Я не хотел никого обидеть. В ту ночь он взял Клэр на ее цветастом покрывале, на ковре, на подушках сиденья под окном. Собрал пшеничный шелк ее волос и поднес к лицу. Кончил, зажмурившись, и когда понял, что не надел презерватив, обрадовался, злобно обрадовался, и на следующее утро все еще радовался, когда она сидела напротив, такая безупречная в летнем платье с узором из веточек, на стуле с прямой спинкой, накладывала себе яичницу и спрашивала отца, что ему передать. Радость поугасла три недели спустя, когда она пришла и сказала, что месячные не начинаются. Еще меньше радости осталось, когда через месяц он отправился домой сказать родителям, что женится. Мать бросила на него быстрый оценивающий взгляд, потом села за стол. – Ох, Майкл Фрэнсис, – прошептала она, прижав руку ко лбу. – Что? – сказал отец, переводя взгляд с матери на него. – Что такое? – Как ты мог так со мной? – Что? – повторил отец. – Он кого-то обрюхатил, – пробормотала Ифа. – А? – Обрюхатил, папа, – повторила она громче, развалившись на диване, перекинув идеальные четырнадцатилетние конечности через подлокотники. – От него забеременели, сунул булочку в духовку, подкинул девушке проблем, сделал… – Хватит, – приказал отец. Ифа дернула плечом, потом посмотрела на Майкла, как будто он ее по-новому заинтересовал. – Это правда? – произнес отец, повернувшись к нему. – Я… – Он развел руками. Так не должно было получиться, хотелось сказать. Не на ней я должен был жениться. Я собирался писать диссертацию, спать со всеми, кто даст, потом поехать в Америку. Брак и ребенок в планы не входили. – Свадьба через две недели. – Две недели! Мать заплакала. – В Хемпшире. Приезжать не надо, если не хотите. – Ох, Майкл Фрэнсис, – повторила мать. – Где в Хемпшире? – уточнил отец. – Она католичка? – спросила Ифа, покачивая голой ногой, и выкусила полумесяц из печенья. Мать задохнулась. – Да? Католичка? – Она взглянула на Святое Сердце, висевшее на стене. – Пожалуйста, скажи, что да. Он откашлялся, бросил на Ифу гневный взгляд. – Нет. – А кто тогда? – Я… Я не знаю. Англиканка, наверное, но я не думаю, что это важная часть… Мать сорвалась со стула с воем. Отец ударил газетой о ладонь. Ифа произнесла, ни к кому определенному не обращаясь: – Он взял и обрюхатил протку. – Рот свой закрой на хрен, Ифа, – прошипел он. – Что за выражения, – громыхнул отец. – Это смерть моя! – кричала мать в ванной, гремя пузырьками с успокоительным. – Лучше сразу меня убейте! – Ладно, – пробормотала Ифа. – Кто начнет? Родился Хьюи, и жизни Клэр и Майкла Фрэнсиса пошли другим путем. Клэр получила бы диплом по истории и устроилась бы на работу, которая ждала девушек вроде нее после выпуска: могла бы работать в журнале или, может быть, секретарем. Сняла бы пополам с подругой квартиру в Лондоне, завалив ее тряпками и косметикой. Записывали бы друг для друга, кто звонил, принимали молодых людей за ужинами, состряпанными на узкой кухне. Стирали бы трусики в раковине и сушили над газовой плитой. Потом, через несколько лет, она вышла бы замуж за адвоката или бизнесмена, и они бы переехали в дом, как у ее родителей, в Хемпшир или Суррей, и у Клэр было бы несколько ухоженных детишек, и она бы рассказывала им истории о своих девических деньках в Лондоне. Майкл защитил бы диссертацию. Перебрал бы всех самых красивых женщин в городе, – а их, казалось, были толпы в Лондоне середины 60-х, – женщин с подведенными черным глазами, женщин в водолазках и в летящих платьях, и других, что носили невообразимо короткие юбки и высокие сапоги, и тех, что были в шляпах и темных очках, или с шиньонами и в твидовых пальто. Он бы их всех перепробовал, одну за другой. А потом получил бы место профессора в Америке. Он думал о Беркли, или о Нью-Йоркском университете, или об Университете Чикаго или Уильямса. Он все распланировал. Покинул бы эту страну и никогда бы не вернулся. Но вышло так, что ему пришлось бросить диссертацию. На грант невозможно было содержать жену и ребенка. Он нашел работу учителя истории в грамматической школе в пригороде. Снял квартиру недалеко от Холлоуэй-роуд, где провел детство, и они с Клэр по очереди грели младенцу бутылочки на газовой конфорке. На выходные они ездили в Хемпшир и без конца спорили, должен ли Майкл позволить тестю одолжить им денег, чтобы купить «какое-нибудь приличное жилье». Он мешает в сковороде деревянной ложкой, потом вываливает кольца спагетти на две тарелки. Иногда, заметив отстраненное выражение на лице жены, он гадает, не думает ли она о доме, в котором могла бы жить. В Сассексе или Суррее, с мужем-юристом. Он следит за тем, чтобы спагетти не коснулись тоста на тарелке – Хьюи не станет даже пробовать, если одна еда соприкоснулась с другой. «Чтобы не касалось!» – заверещит он. Спагетти для Виты он кладет кучкой поверх тоста с маслом. Она будет есть что угодно. Он как раз ставит тарелки перед их стульями, когда чувствует, как что-то бодает его в ногу, что-то твердое и теплое. Вита. Пришла из сада и тычется кудрявой головой ему в бедро, как козочка. – Папа, – мурлычет она. – Папа, папа, папа. Он наклоняется и берет ее на руки. – Вита, – говорит он. Он снова на мгновение становится тем, кем хочет быть: мужчиной, который у себя на кухне поднимает дочку высоко-высоко. Он кладет деревянную ложку. Отставляет сковородку. Обнимает малышку. Его переполняет – что? Что-то большее, чем любовь, большее, чем нежность. Что-то настолько острое и стихийное, что напоминает животный инстинкт. На мгновение он задумывается о том, что единственный способ выразить это чувство – каннибализм. Да, он хочет съесть дочь, начиная со складочек на шее, продвигаясь вниз, к гладкой перламутровой коже ее ручек. Она выгибает спину и сучит ногами. Вита всегда была приземленным ребенком; ей не нравится, когда ее обнимают. Любимая форма выражения чувств – обхватить ноги. Она терпеть не может, когда ее поднимают в воздух. В ней с самого начала была основательность, телесная плотность, которой напрочь лишен Хьюи. Хьюи – эльф, легкое, как тростинка, создание, длинноватые волосы полощутся у него за спиной, он просвечивает насквозь. Он – дитя воздуха, а Вита, скорее, животное, обитающее на земле. Барсук, она напоминает ему барсука или, может быть, лису. Он со вздохом опускает ее, и она принимается гоняться вокруг кухонного стола, необъяснимо выкрикивая: – Долго и счастливо, – снова и снова, меняя интонацию. – Вита, – произносит он, стараясь говорить обычным голосом сквозь шум. – Вита, сядь. Вита? Хьюи входит и плюхается на свое место за столом. Берет вилку и начинает играть со спагетти, на которых остывает и густеет рыжий соус. Хьюи хмурится, накручивая одну, потом две, потом три макаронины на зубцы вилки, и Майкл Фрэнсис разрывается между желанием извиниться перед сыном за то, что на обед опять спагетти, и велеть ему есть сейчас же. В последний раз, когда приезжала в гости мать, – она приезжает каждые две недели, но только на чашку чая, не больше, и отказывается остаться, потому что не хочет «злить Клэр», – она заметила за обедом, не удивительно ли, сколько мужчине с полной ставкой учителя приходится готовить? Клэр была в гостиной, но все слышала. Он знал, что слышала, по тому, как она захлопнула книгу, которую читала. – Вита, – делает он еще одну попытку. Вита скачет вокруг стола голышом, в пыли, распевая: – Долго и СЧАстливо. Долго и счастЛИВО». Хьюи хлопает себя ладонью по лбу и с грохотом бросает вилку. – Вита, заткнись, – шипит он. – Сам заткнись! – кричит в ответ Вита. – Сам заткНИСЬ, САМ заткнись, сам!.. Майкл хватает дочь, когда она проносится мимо него танцуя и поднимает над головой, а Вита лягается и воет. Он знает, у него сейчас два пути. Можно повести себя строго, велеть ей слушаться, сесть сию же секунду. В этом есть своя прелесть, так он отчасти сбросит досаду, которая копилась целый день, но есть опасность, его ждет отпор, и Вита устроит концерт посерьезнее. Или можно превратить все в шутку. Он решает выбрать второе. Так быстрее и риска меньше. – Хрум, хрум, – говорит он, делая вид, что кусает Виту за живот. – Я чудовище, и я тебя съем.