1981 год Суббота, 5 декабря, 00:40 Вход в дом никто не охранял – быстро же эти ублюдки утратили бдительность. С прошлых визитов Хоакин помнил, что лифт тут неторопливый, так что преодолел три лестничных пролета пешком. Паула права, он начинает терять форму: еще пролет – и он бы запыхался вконец. Хоакин сделал два глубоких вдоха, чтобы успокоиться, и тихо постучал в соседскую дверь. Наверняка соседка позвонила ему только тогда, когда топот на лестничной клетке стих. Какой страшный шум они, наверное, подняли. Если все мероприятие она вот так простояла у глазка – а Альсада не сомневался, что так и было, – то прекрасно знает, что банда в балаклавах уже ушла и дверь можно открыть. И все же Хоакин дал ей время его опознать. Интересно, подумал он, как я выгляжу сквозь выпуклую линзу глазка? – Хоакин, – наконец окликнула соседка. Сквозь дверь голос ее звучал глухо. Она открыла и сжала его в объятиях. Хоакина такая пылкость удивила. Они стояли молча и неподвижно, ребрами к ребрам. Даже много лет спустя Хоакин не забудет ее темно-синий фартук в белый якорь – почему она так и не сняла его, несмотря на поздний час? – пропахший жареной рыбой. Свое дальнейшее отвращение к кальмарам он объяснит Пауле внезапно открывшейся аллергией. – Это было ужасно, – сказала соседка. – Ужасно. Хоакин обернулся и посмотрел на дверь Хорхе. На мгновение он замешкался: еще не поздно уйти. Ясно ведь, что тут произошло, и не обязательно видеть свидетельства этого своими глазами. Стоит переступить порог квартиры, и все былые усилия обесценятся. А он так старался соблюдать аккуратность: если кто-нибудь даже тактично затрагивал опасную тему и выражал малейшее несогласие с его точкой зрения, он прерывал разговор – якобы чтобы подлить себе выпивки; а всякий раз, когда у полицейского участка останавливался военный фургон, чтобы сдать свою добычу на временную передержку по пути в ад, Хоакин норовил ускользнуть через черный ход и просидеть до обеда за cafecito. Неужели он и впрямь думал, что эти уловки позволят ему спрятаться? Как говорит Хорхе, «важно не только то, что ты сделал, но и то, что не сделал». Хоакин проверил, не повреждена ли дверь. Нащупал пистолет, хотя прекрасно знал, что оружие не понадобится: парадокс, но в эти минуты квартира Хорхе была самым безопасным местом во всем Буэнос-Айресе. Когда их только создали, grupos de tareas имели строгое указание действовать быстро, тайно и анонимно. Военные раздавали приказы о расправах, точно конфеты, не испытывая ни малейших угрызений совести. При этом правительство твердо вознамерилось сохранить новый «протокол безопасности» в секрете от общественности. Людям нужны были результаты, а не грязные подробности истребления подрывных элементов. А что еще с ними делать – обезоруживать добротой? Альсаде и самому не раз приходилось выбивать из подозреваемых показания, чтобы раскрыть убийство. Что тут такого? Но скрыть исчезновение людей оказалось невозможно. Хуже того, эти налеты добавили воинственности коммунистам-революционерам: в изгнании они перегруппировали силы и вернулись, чтобы отстоять свою повестку, готовые на все, кроме того чтобы сложить оружие. В ответ правительство поменяло стратегию: оно собирало отборных головорезов, в том числе и судимых за убийства, и, вместо того чтобы натравлять на конкретных лидеров Монтонерос и политических противников, посылало их сеять хаос и страх среди населения, которое уже утратило всякое доверие к верхам. К тому времени полиция уже сдала армии ключи от столицы и окрестностей и превратилась в пассивного наблюдателя, от которого не приходилось ждать ни помехи, ни возражения, ни сопротивления. Хоакин вжался правой ладонью в лакированное дерево (уже пора подпилить ногти!), но тяжелая дверь не подалась. Он надавил, петли застонали, точно под пыткой. Дверь приоткрылась, и стал виден темный коридор. Уличный фонарь озарял гостиную робким светом. Еще никогда на его памяти в этой квартире не было настолько темно, что без фонарика и порога не переступишь. Недаром он латал эти стены, когда Хорхе Родольфо с Аделой только сюда переехали, а еще помогал брату таскать туда-сюда диван, пока Адела не определилась, куда его лучше поставить, и развешивал картины в этом самом коридоре. От раза к разу, от выходного к выходному, он, как ему казалось, уверенно выталкивал своего легкомысленного братца-идеалиста из хаоса студенческого союза в комфортную жизнь профессора – представителя среднего класса. Количество книг Альсаду тогда поразило. Книги громоздились стопками в коридоре, книги занимали весь стол в гостиной, не парадные альбомы по архитектуре с красочными иллюстрациями, а именно что настоящие книги; они стояли на стеллажах, лежали на кухне, причем лишь малая часть из них содержала рецепты, а еще на подоконнике в ванной, ну и в спальне, конечно, тоже. Вскоре родился первый и пока единственный продолжатель рода Альсада. Хоакин надеялся, что это поставит окончательный крест на революционных идеях Хорхе, и целый день собирал детскую кроватку нежно-голубого цвета. Он и вообразить не мог, что однажды увидит эту комнату в таком состоянии. Ни одной картины на стене не осталось. Он медленно двинулся вперед. В полицию после таких визитов никто не обращался, по крайней мере, в здравом уме: ни соседи, ни родственники, ни, само собой, сами пропавшие. Хоакин никогда прежде не видел последствий таких налетов. Он бывал и в наркопритонах, и в борделях, и в морге, но все это не шло с увиденным ни в какое сравнение. Ему отчетливо вспомнилось слово из правительственного указа, разрешавшего чрезмерное применение силы в отношении революционеров: аннигиляция – уничтожение. От латинского nihil – сводить к нулю. Непростая, должно быть, задачка. Опрокинутые кресла походили на рыжих собак, зевающих и потягивающихся после долгой сиесты. Нелепая мысль. Учитывая, как давно шло «расследование», они наверняка прицельно искали именно Хорхе Родольфо: когда им дали отмашку, приговор уже был вынесен. Перевернуть диван налетчикам, видимо, оказалось не по силам, и они только изрезали его, пока наружу, точно молочная пенка, не полезла набивка. Злобно. Бессмысленно. Смышленый оперативник не стал бы тут задерживаться во избежание конфликтов: известно, что некоторые «пацифисты» встречают их с обрезами в руках. Отыскать жертву, обездвижить, перетащить в машину. Скорей, скорей, скорей. Но эта опергруппа никуда не торопилась. Книжные полки сорвали с кронштейнов. «Там, где жгут книги, сожгут и людей». Кто же это сказал? Томас Манн? Многие тома при падении проявили поистине кошачью ловкость и приземлились плашмя. Прочим повезло меньше: одни упали на корешок, раскрывшись на любимых хозяевами абзацах, другие распластались обложкой вверх, подвернув измятые страницы. Хоакин перешел в спальню, которую постигла схожая участь. Выдвинутые и опустошенные ящики комода наклонились к матрасу. Ах да, матрас! Хоакин снова выглянул в коридор. Глаза уже начали привыкать к темноте. На белых стенах он различил два типа отметин. Внизу, почти у самого пола, на одном уровне пестрела россыпь синих, зеленых и оранжевых закорючек, оставленных цветными мелками, – шедевр малыша Сорольи, не упустившего момент, когда мама ненадолго отвлеклась, и поспешившего украсить квартиру по своему вкусу. А рядом – темные следы резиновых подошв, не только на нижней части стены, но и выше. Они оказали сопротивление. Хоакин отыскал телефон, сорванный с кухонной стены. С тихим щелчком снова включил в розетку. Провод теперь свисал до самого пола. Нужно будет вернуться и починить. Слава богу, что шнур не перерезали. Решив позвонить домой, он вдруг поймал себя на том, что давно этого не делал и, кажется, забыл номер. Нужную комбинацию цифр удалось набрать только с третьей попытки. – Хоакин? Он не знал, с чего начать. – Паулита. Больше ничего и не пришлось говорить. Из трубки тотчас послышалось торопливое: – Еду. У Хоакина не было сил возражать. Он повесил трубку, прислонился спиной к стене и зажмурился – так крепко, как только мог. Вдруг подумалось: он правильно делал, что старался ничего этого не видеть. Сейчас будет тяжелее. Нужно во что бы то ни стало все забыть. Стереть случившееся из памяти: телефонный звонок, хруст стекла под подошвами у порога квартиры, заваленную книгами гостиную, молчание в ответ на вопрос, куда их забрали. А их забрали. Брата. Аделу. И малыша. Малыш, малыш, малыш. Легкие требовали больше воздуха, чем могла вместить грудная клетка. И чем больше Хоакин думал об этом, тем длиннее становился список того, что нужно стереть из памяти. Стереть редкие звонки в их участок, жалобные, молящие, рыдающие голоса в трубке, и еще более редкие случаи, когда люди сами врывались в полицию с яростными воплями. Стереть свой неизменно вежливый, отстраненный ответ: «Вот и все, что мне известно, больше ничем помочь не могу, сеньора», потому что обращались сплошь женщины – матери, жены, дочери, бабушки, сестры, подруги, – преодолев собственный страх самим стать следующей жертвой. «Если это и впрямь недоразумение, как вы говорите, то к утру все уже прояснится», – спокойно заверял их Альсада. А потом уточнял, уже жестче: «Арестован, сеньора. Люди в Аргентине просто так не пропадают». Сплошное пустословие. Стереть все уверенные улыбки, которыми он одарял этих людей. Стереть все те минуты, когда он чувствовал свое превосходство над ними. Когда-то он считал, что ему ничего не грозит, – ведь он на стороне закона. Но о каком, черт побери, законе может идти речь, когда люди исчезают посреди ночи? – Хоакин? Только заслышав вдалеке робкий голос жены, он вдруг понял, что сидит на полу – сполз по стене под собственной тяжестью и застыл, уткнувшись лицом в колени. – Я тут! – Холодный кухонный кафель, который всего несколько минут назад дарил блаженное облегчение, теперь промораживал до костей. – Только свет не включай. Он и с закрытыми глазами знал, что Паула опустилась на пол рядом с ним. Услышал, как хрустнули ее суставы, когда она присела, а потом ощутил тепло и запах кондиционера для белья. Еще недавно он не раздумывая выхватил бы пистолет, появись в квартире кто-то еще, а теперь радовался, что он тут не один. Вдалеке послышался шорох. Хоакин машинально нащупал пистолет. Звук доносился из глубины квартиры. Кто-то копошился на паркете. Он поймал взгляд Паулы. Неужели правда? Оба вскочили и кинулись в единственную комнату, которую Хоакин еще не успел осмотреть. – Соролья? – позвал он. Мальчика видно не было. Паула указала ему под кроватку. Она села на пол и протянула руки ладонями вверх. – Joaquín, gordo![21] – Настоящим именем мальчика называли редко, чтобы не путать с дядей. Тишина. Хоакин подошел к окну. По кварталу неспешно ехала синяя машина – а в ней, если он правильно разглядел, сидел один из тех молодых полицейских. Вот оно что. Стало быть, правильно они не стали зажигать свет в квартире. – Я тут, tía Paula![22] Они затаили дыхание – на многие часы, как показалось Хоакину. Наконец из-под кроватки показалась пухлая ручка с толстенькими пальцами. А затем и пижама, которую они подарили племяннику на третий день рождения пару недель назад. Мальчик свернулся на коленях у Паулы. На Хоакина он даже не взглянул. – Принеси ему воды, – велела Паула. Сквозь кухонное окно пробивались первые солнечные лучи. Уже? Сколько же я тут пробыл? Время замедлилось чуть ли не до неподвижности, стоило ему переступить порог квартиры Хорхе. Или это случилось раньше? Когда он взбегал по ступенькам? А может, когда доставал пистолет дома. Или когда им позвонили. Так когда же остановилось время для семейства Альсада? – Они про него забыли, – вполголоса проговорил Хоакин, открыв кран в ожидании, пока пойдет холодная вода. Явный недосмотр. Собирая информацию перед рейдом, кто-то забыл оставить в личном деле Хорхе приписку о маленьком ребенке, который тоже проживает в квартире. Ох и полетят головы в казармах. Возвращаться за ним не станут. Хоакин затаил дыхание. Нет. Слишком хлопотно. Даже для них. Мысли его вдруг свернули в другое русло, в параллельную вселенную, в которой мальчик не стал прятаться под кроваткой, а выглянул из комнаты, чтобы понять, что это за шум. Нет, им не хватило бы духу. Хоакин покачал головой. Нет. Они отдали бы мальчика какому-нибудь бездетному начальнику. Маленький Альсада вырос бы с чужими людьми, где-то далеко, даже не зная, что он Альсада. От этой мысли внутри у Хоакина все сжалось. С чужими людьми. Так вот как он их видел. Вот почему сумел так долго продержаться. Вот какую тактику он для себя избрал – жить отстранившись, чтобы казалось, что у тебя еще есть хоть какой-то контроль над происходящим. А все потому, что все эти люди были для него чужими. Конечно, люди исчезали. Точнее, их заставляли исчезнуть. Позиция морально спорная, но рациональная. Которая оправдывала самые жестокие меры: они же террористы. Они мастерят бомбы и потом беспорядочно взрывают их, они похищают и убивают уважаемых бизнесменов, они грабят магазины, угрожая персоналу оружием, чтобы снабжать свое движение, они стреляют в полицейских. Они все это заслужили. Они чужие. Такое никак не могло произойти ни с кем из его знакомых. С его родными. С его братом. Такое случается только с чужими братьями. Хоакин подставил под кран сложенные чашечкой ладони и стал смотреть, как они переполняются. Вообще говоря, Хорхе тоже не был святым. Одному богу известно, во что впутался Альсада-младший, в чьей записной книжке оказался номер его телефона, кто выкрикнул его имя, покуда скользкие от крови плоскогубцы один за другим выдирали ногти. Хоакин наполнил стакан. Ему представились эти ублюдки, уже наверняка успевшие убраться подальше, Хорхе и Адела с завязанными глазами – брата запихнули в багажник, а его жену швырнули на пол у заднего сиденья, и теперь она лежит под их ботинками. Где они теперь? Что с ними будет? Нет, сказал он себе, хватит. Отныне придется тщательно отслеживать траектории блуждающих мыслей. Он пересек коридор, стараясь не расплескать ни капельки, и протянул стакан Пауле. Она отпила. Мальчик уснул у нее на руках. Соролью из квартиры выносили осторожно: он по-прежнему спал. Что теперь? Едва ли кто-нибудь составлял руководство для подобных ситуаций. Как принято поступать? Министерство внутренних дел завело особое окно – специально для ответов на вопросы о пропавших. На что только не пойдут эти люди, чтобы и дальше делать вид, будто они ни при чем. Хоакин знал: ни на что, кроме «Приходите через месяц, если они не объявятся сами», рассчитывать не стоило. Были еще Madres[23], которые одно время бесстрашно пикетировали Каса-Росада, требуя выдачи своих детей. Вот только хунта очень быстро устранила их лидеров. И с тех пор они попритихли. Да и в участке ничего предпринять было нельзя. Хоть Вукич и открестился от беспредела военных, но затей Альсада разбирательство, оно в два счета положило бы конец карьере комиссара. К тому же не стоило допускать, чтобы в дело вмешались третьи лица и узнали, что мальчик еще с ними. Мальчик. Что же им делать с Сорольей? Сделать вид, будто его принес аист? Paso a paso[24], Хоакин. По пути из квартиры он хотел взять Соролью у Паулы, но племянник вцепился в нее изо всех сил. Паула решила, что это от страха. – Может, в лифте, – сказала она. Но Соролья не дался ни в лифте, ни на улице. Ни в машине, ни у дома, когда они уже припарковались. Когда Хоакин, потеряв терпение, попытался вырвать мальчика из рук жены, Соролья посмотрел на него, а потом на тетю и сказал: – Con él, no[25]. Хоакина точно под дых ударили. Он отвернулся к двери, ведущей на кухню, и его ослепили лучи рассветного солнца. Он схватился за ветку бугенвиллеи, так часто царапавшей его, когда он шел мимо, впервые благодарный ей за колючий прием. 12 2001 год Среда, 19 декабря, 13:20 Бармен в «Ла Фаворита» повидал на своем веку немало. На этих табуретах сидели все известные политики, все начинающие революционеры, все амбициозные заговорщики. Табуреты пользовались популярностью. И всех посетителей неизменно встречал тяжелый запах мокрой псины, исходивший от швабры, стоявшей в углу. Бармен поздоровался и вытер тряпкой два места на стойке. Явно из тех, кто научился видеть не глядя. Наверняка он успел оценить вошедших, едва они переступили порог, и сделал мысленные пометки, чтобы потом передать их кому-нибудь из тайного, могущественного начальства. «Два федерала – молодой и старый», что-нибудь в таком духе. Альсада знал, что привлекает куда больше внимания, чем хотелось бы; понимал он и то, что труд бармена щедро вознаграждается пухлыми конвертами с наличкой – ведь в таком месте можно многое услышать.